Каменная трилогия

Май 1841, Зимний дворец Немыслимая роскошь следить за судьбами тех, кто был обречен на гибель по твоей вине. Роскошь – оттого, что этого никто не хочет скрыть. Роскошь – оттого, что слишком больно, но оставить прошлое прошлому невозможно. Роскошь – оттого, что никогда не позволишь себе идти дальше, не испытывая чувства вины. Его Высочество цесаревич Александр Николаевич задумчиво глядел на то, как оплывает воск свечи на столе, как единственная капля медленно стекает вниз по подсвечнику и замирает, так и не коснувшись гладкой поверхности стола. Как страшно… Ей бы стечь целиком на столешницу, но она растратила себя в пути, остыла, застывая. Как же страшно… Он обхватил голову руками, бросив пустой взгляд на письмо, лежавшее перед ним, от опального ныне полковника Заморенова, служившего теперь на Кавказе. Письмо, извещавшее о пленении князя Репнина при обороне крепости в N-ске. Туда князя отправили в ссылку после дуэли между бароном Владимиром Корфом и самим наследником престола. Дальнейшая его судьба была не известна, и полковник Заморенов брал на себя смелость утверждать, что князь погиб. Изощренная пытка. Изощренная. Чтобы помнить, кто ты, чтобы не забывать, для чего ты. Он знал, что его корреспонденцию досматривают прежде, чем она попадает в его руки. Конечно, Его Величеству, а подчас и просто начальнику третьего отделения, важно знать, чем дышит тот, кому суждено стать императором государства российского. И ни по каким законам это письмо, адресованное не ему даже, не должно было лежать на его столе. Но лежало. Потому что кто-то очень хотел, чтобы он з н а л. Даже если от этого знания умирает что-то в нем – человеческое. Тем лучше. Чем меньше в нем человека, тем больше в нем императора – части страшного государственного механизма, который ему суждено приводить в действие. Память возвращала его на полтора года назад, когда он, мальчишка, принудил одного молодого поручика к дуэли, а второго – заставил стать секундантом, наплевав на то, что оба были лучшими друзьями. Итак, один из них, князь Репнин, разжалованный в солдаты и отправленный на Кавказ, теперь мертв. Судьба второго была ему неизвестна. Единственное, что позволили ему знать, это то, что второй – барон Корф – был приговорен к десяти годам каторги в Сибири. И все лишь оттого, что наследнику престола, двадцатилетнему мальчишке, охота была драться. События последних полутора лет мелькали перед глазами так, будто все прошло за один миг. Дуэль, расстрел, который он успел остановить, расставание с Ольгой Калиновской, ужас от осознания содеянного, когда отец огласил ему свое решение, его обещание смягчить судьбу двух преступников, если Александр изменит свое отношение к собственной судьбе. Скорый приезд принцессы Марии, попытки заняться государственными делами. Свадьба. И вот Репнин мертв. И Корф наверняка тоже – там, куда он попал, долго не живут. И он, человек, наделенный властью от рождения, ничего с этим сделать не может. Так зачем же знать? Зачем ему это знать? Едва соображая, он прошел коридорами дворца в опочивальню супруги, Великой Княгини Марии Александровны. Долго глядел в мерцании свечи на ее тонкое бледное лицо, спокойное во сне. Один он оставаться не мог в эту ночь. Но и будить ее не хотелось. Милая-милая Мари… Что снится ей – родной Дармштадт? Любимый супруг? Купола собора, где их венчали месяц назад? А ему не уснуть. Он так и провел ночь у постели супруги, глядя в ее крошечное почти детское, но такое прелестное лицо с пушистыми темными ресницами, отбрасывавшими длинные тени на веки. Декабрь 1840, Усть-Каменогорская крепость Мальчик лет двенадцати отроду стоял за дверью в комнату, где умирала девочка, бог весть, как попавшая в дом, но которой бог знает зачем, суждено покинуть его так трагично. Он не был напуган – смерть ему приходилось видеть. Ему было любопытно и только. Старик доктор Березин грустно пожал плечами за ужином и сказал: «Она не переживет этой ночи, к сожалению, сделать ничего нельзя». Отец едва не разрыдался на глазах сына, а мальчик теперь стоял за дверью с мыслью о том, почему все те, кого он любит, имеют странную привычку – умирать. С другой стороны, он придумал важную для него штуку – ему отчаянно хотелось передать с нею то, что он так и не успел сказать матушке – что он не желал себе другой, что он не виноват, что ему очень жаль, что тетушка неправильно его поняла. Мальчик никак не мог сложить все свои мысли в одну – единую – мысль, и очень боялся, что не сможет объяснить это все девочке так, чтобы та поняла и передала его слова верно. От этого он сердился на себя, сердился на девочку, сердился даже на то, что жив – ведь самому было бы проще сказать все, что на душе. В щель он видел слишком большую для такой маленькой девочки кровать и ее свисающую с подушки длинную косу. Сам толком не понимая, для чего, он толкнул дверь, вошел в комнату, удивился, что поблизости никого нет, хотя отец велел ни на минуту не оставлять умирающую одну. Девочка была без сознания, губы шептали в бреду что-то бессвязное, и мальчик сосредоточенно смотрел на ее лицо – почти серое, чуть блестящее от пота, скатывавшегося по вискам на волосы, делавшего локоны липкими и мокрыми. И вдруг почувствовал, что его щеки тоже повлажнели – от слез. «Володя, что ты здесь делаешь?» - услышал он голос старика Березина. «Пусть она не умрет!» - звонким голосом, которого он и сам не узнавал, воскликнул мальчик, не отрывая взгляда от длинной растрепанной косы. «На все воля Божья» «На все воля Божья». Владимир проснулся. Много месяцев ему снился этот сон, и он силился понять, было это в самом деле, или память подменяет события прошлого странными фантазиями, которых быть не могло. Он помнил, что когда ее только взяли в дом, она перенесла тяжелую пневмонию и едва выжила. Но больше ничего. Она. Странно, что она теперь ему снится. Странно, что вся жизнь сузилась до той дверной щели, когда он смотрел на нее, умирающую. Все прочее перестало быть важным. Всю жизнь он считал, что память услужливо хранит лишь то, что хочешь помнить. Ее он помнить не хотел. Он мог бы помнить кадетский корпус и первых друзей, вершины Кавказа и глаза убитого им черкеса. Мог бы помнить Лизу и ее звонкий смех. Мог бы помнить то утро, когда он прощался с жизнью, приставляя к виску пистолет, или направленные на него и на Репнина штыки ружей во время несостоявшегося расстрела. Но вместо этого он помнил ее. И она ему снилась. Впрочем, он лгал себе – прошлую жизнь вспоминать ему не хотелось. Чем ярче воспоминания, тем ближе к безумию. А разум – это было то последнее, что он хотел сохранить. Раз уж честь, достоинство и гордость ему теперь не полагались. - Корф, поди, светать скоро начнет… Ты решишь или нет? – услышал он шепот где-то совсем близко. Темнота окутывала его, нагоняя тревогу. - Я решил. Нет. - Болван ты, Корф. Владимир не ответил, лишь отвернувшись на другой бок. Узкая койка под ним жалобно скрипнула. Какая-то возня в углу говорила о том, что собеседник отполз на свое место. Этим утром двое заключенных собирались бежать. Говорили, что бежать отсюда будет просто. Но куда бежать ему? И для чего? Владимир закрыл глаза, стараясь уснуть, но это не выходило. Скоро загремят связки ключей по коридорам, ознаменовывая новый день, пустой, наполненный унижениями, которые тем легче перенести, чем тяжелее работа. Иногда он с тоской вспоминал Нерчинские рудники, куда его этапировали сразу после приговора. Ноги, закованные в кандалы, кирка в руках, ни дня, ни ночи, зловоние и бесконечные боль и кровь из разбитых, истерзанных ладоней, не позволяющие ни думать, ни вспоминать. Там он верил в скорую смерть, и это служило утешением. Спустя полгода работы на рудниках, приговор ему смягчили и отправили на крепостные работы в Усть-Каменогорск. Более того, ему было позволено вести переписку, однако, естественно, корреспонденция его проверялась. Тогда же он узнал о смерти отца – тот умер еще в ноябре 1839 года от сердечного приступа. Владимир припоминал, что в то время был лишь только на половине пути до Нерчинска. И мысль об этом показалась ему ужасно забавной. До сих пор он не мог понять, отчего так долго трясся от смеха, пока тот не перешел в рыдания. Здесь, в Усть-Каменогорске, куда его перевезли несколько месяцев назад, в тысячах верст от страшных рудников, было проще, здоровье его поправилось, но стали сниться эти безумные страшные сны, а жизнь представилась ему бесконечной дорогой, которой в действительности не было никогда. Май 1841, Зимний дворец Из письма капитана Рощина Его превосходительству генерал-адъютанту графу Бенкердорфу, полученного в феврале 1841 года. «… и уж коли вы просили меня уведомлять вас обо всех изменениях в жизни заключенного бывшего барона Владимира Корфа, спешу сообщить, на мой скромный взгляд, довольно любопытную историю. Как я писал выше, из крепости бежали двое заключенных – бывший граф Григорий Обухов и его подельник Семен Трухин. Оба содержались в том же каземате, что и Корф. Посему господин полковник Бутурлин не имел сомнений относительно того, что Корф был осведомлен о готовящемся побеге, однако не донес о том своевременно. Со времени своего перевода в крепость Корф не имел серьезных проступков, оттого допрос не должен был выйти за рамки обыкновенной беседы, кою доверено было провести вашему покорному слуге. Однако Корф, проявлявший до того высокую степень терпимости и с честью сносивший свое положение, имел смелость высказать мысль, покоробившую господина полковника. «Не иначе супруга Ваша, Прасковья Дмитриевна, побегу способствовала – недаром просила вас именно графа приставить ей в учители верховой езды» - таковы были его слова, вызвавшие праведный гнев господина полковника. Помимо упоминания имени супруги Бутурлина, которой Обухов и впрямь давал уроки верховой езды, он назвал заключенного графом так, будто того не лишили титула. Я не смею судить о полковнике, однако вопрос этот для него довольно болезнен – сам он происходит из семьи, которой лишь в прошлом поколении было пожаловано дворянство, а Корф же вел себя заносчиво и высокомерно, словно бы полковник ему не ровня. На требования принести извинения Корф ничего не ответил, за что был бит плетьми. Полковник требовал выдать ему беглецов, но после своей не слишком удачной шутки, повлекшей такие последствия, Корф не сказал ни слова. Во время порки терял сознание несколько раз, однако выдержал ее мужественно, насколько я могу судить. Спина его была изодрана в клочья, и фельдшер потребовал прекратить экзекуцию, поскольку мало кто сомневался в том, что после подобной пытки Корф выживет едва ли. Будучи знакомым с нравом полковника Бутурлина, я не уверен в том, что это был бы худший выход для Корфа. Прошу прощения у Вашего превосходительства за то, что вероятно, по моим словам можно сложить мнение о том, что я питаю некую симпатию к заключенному и в чем-то осуждаю господина полковника. Вероятно, это было бы несправедливо, однако я имею к тому все основания. Как я писал вам однажды, господин полковник неоднократно превышал свои полномочия коменданта Усть-Каменогорской крепости, нарушал предписания, утверждая, что действует от имени Государя нашего Николая Павловича. Крепость приходит в запустение, средства разворовываются. И, ежели б на то была ваша воля, я осмелился бы просить о расследовании. Теперь заключенный Корф заперт в каменном мешке, воды и еды ему давать не велено, покуда он не выдаст намерений Обухова и Трухина. Зная этот характер, я могу быть уверен в том, что Корф скорее доведет себя до смерти, чем выдаст планы беглецов, даже ежели ему о них ведомо. Посему жду ваших дальнейших указаний относительно его судьбы – ежели те поспеют ранее, чем полковник уморит его окончательно… Помимо прочего, должен поведать вам о настроениях в полках, о коих вы также желали знать…» - Зачем вы дали мне это читать? – Александр Николаевич смотрел на своего отца, Императора Николая І прямо, испытывая почти отвращение. – Вы полагаете особо удачной именно эту методу в воспитании царственного отпрыска? Цесаревич вошел к отцу после бессонной ночи, имея единственным желанием узнать о судьбе Корфа и, если выйдет, смягчить ее, насколько это будет в его силах. Он застал отца не в духе, тот мучился мигренью, и вместо того, чтобы выслушать сына, вручил ему письмо, адресованное не ему, но интересное своим содержанием. - Я полагаю научить тебя думать, Саша, - тоном, не терпящим возражений, проговорил император, - коли раньше ты этому не научился сам. - Благодарю вас, Ваше Величество, я осведомлен о том, что мои поступки способны возыметь влияние на судьбы отдельных людей и всего народа. Но что в этом толку, если я не могу добиться справедливости для тех, кто не заслужил того наказания, которое получил. Репнин мертв, Корф, по всей видимости, тоже. - И оба они получили по справедливости – как бы вы ни пытались их выгораживать. - А я жив и буду жить – ведь никакой опасности мне никогда не грозило… Никто не осмелится поднять на меня руку! – не слушая отца, продолжал Александр Николаевич. – Мне суждено править до глубокой старости, потому что вся Россия возлагает на меня надежды – кажется, так любил говаривать Василий Андреевич. В то самое время как люди, возможно, куда более достойные… - Ты забываешься, Саша! – воскликнул император. – Мне нет дела до этих достойных людей. Но мне есть дело до моего сына, который не ведает, что творит, о чем мыслит, чего добивается! - Я в ответе за них, отец! – повысил голос Александр Николаевич. – Вы понимаете? В ответе! Каждый день и каждую ночь терзаясь мыслями о том, какую роль сыграл в их судьбе. И даже эти ваши уведомления – письма Заморенова, отчеты из Усть-Каменогорска… Вы полагаете, я бы забыл, не будь их перед глазами? - Я знаю, чего ты добиваешься. Я понимаю тебя – я такой же живой человек, как и ты. Но я имею долг перед страной – тот же долг, который уготован и тебе. И моя задача научить… - Довольно уроков! Март 1841, Усть-Каменогорск Из письма учительницы пения Анны Платоновой заключенному в Усть-Каменогорске Владимиру Корфу «… письмо Ваше преисполнило меня неизбывной радостью – осознание того, что Вы живы, дало надежду, о которой я заставила себя позабыть. Увы, Ваше послание нашло меня не так скоро, как могло бы. После смерти Вашего батюшки я покинула Двугорский уезд, я не сочла возможным и удобным оставаться в Вашем поместье, после того, как оно отошло в опеку, покуда не сыщутся наследники. Вольную Ваш батюшка отдал мне на смертном одре, и я всю жизнь буду молиться за его душу. Поэтому письму пришлось изрядно попутешествовать прежде, чем попасть мне в руки. Отвечая на Ваши вопросы и неожиданные тревоги обо мне, прошу Вас не беспокоиться – жизнь обошлась со мной лучше, чем могла бы. Судьба моя сложилась вполне благополучно, и мне грех жаловаться на нее – я получила место учительницы пения в семье г-на Неверина из Москвы. И была бы вполне довольна, не терзай меня мысли о Вашей доле. Я не могу не вспоминать о Вас, не могу не думать о Вас. Сколь нелепы теперь прошлые обиды – мне кажется, я отдала бы все, чтобы только их не было. Была бы самой тихой и самой послушной рабой Вашей – лишь бы Вам не довелось испытать то, на что Вы обречены. Эти мысли терзают меня денно и нощно. И я молюсь о том, чтобы Господь дал Вам сил и мужества выдержать уготованное испытание. Но и смириться не могу – видимо, я не очень хорошая христианка, коли вижу в Вашем жребии великую несправедливость, которой противится все, что есть во мне. Как жаль, ведь все могло сложиться иначе…» Строчки плыли перед глазами. От яркого солнца наворачивались слезы. От солнца или от этих ровных строк, исписанных красивым почерком? Последнее, что осталось ему от дома и от прошлого – он и не чаял уже когда-то услышать о ней. Ответ от нее пришел спустя почти десять месяцев после тех писем, которые он отправил в родное поместье – одно из них было адресовано Анне. Бог знает, зачем он писал ей. Всему виной эти странные сны? Или все то невысказанное, что так и осталось меж ними. Они странно поменялись местами. Она получила долгожданную свободу. Он – потерял не одну свободу, но и то немногое, что делало его собой. Гордость, достоинство, честь. Для него все было кончено, для нее – начиналось. Их разделяли тысячи верст и целая жизнь, которую им суждено прожить друг без друга. Не время ли признаться хотя бы себе – она и была той самой. Жизнью. Теперь потерянной и все-таки обретенной – кажется, так обретают души. Владимир втянул носом холодный мартовский воздух – здесь в устье гор воздух был особенным. Он жадно смотрел в пасмурное небо, которое где-то на горизонте сливалось с их вершинами. Как знать, надолго ли… Надолго ли… Он был зависим от всего – от настроения Бутурлина, от доносов сокамерников, от капризов императора. Какая самонадеянность – прежде он, в самом деле, считал себя едва ли не хозяином мира. Теперь он хуже грязи под ногами. И единственное, что в нем еще осталось от себя – эти строчки, написанные рукой женщины, которая имела все причины его позабыть. Любил он ее? Ту девочку, умирающую на необъятной постели – любил. И будет любить всегда. Потому что любовь оказалась больше ненависти. Здесь, в устье каменных гор. - Как вы, Корф? – услышал он за спиной голос капитана Рощина. – Простите, я не имел возможности прежде справиться о вас. Владимир обернулся. Рощин стоял чуть в стороне у глядел на него с сочувствием. - К чему эти церемонии? – грубовато отозвался Владимир. – Я полагаю тем, что мне смягчили условия, я обязан вам? И чем, позвольте узнать, я заслужил такую заботу? Рощин, невысокий, но удивительно ладный человек лет двадцати восьми, чуть нахмурился и тихо сказал: - Положим, вы не заслужили той жестокости, с которой к вам отнеслись. - Отчего же? Будь я человеком иного положения, то заслуживал бы дуэли с господином полковником. Но в моем положении довольно плетей – до тех пор, пока не научусь говорить, когда велят и что велят. - Вас едва не убили. И вы это знаете. В вашем положении стоит проявлять благоразумие, и только. Тогда оно будет вполне сносно. - Вы, в самом деле, уверены, что сносное положение – это то, что действительно мне нужно? - Не ершитесь, Корф. Мы оба с вами знаем, что представляет из себя полковник Бутурлин. Иначе бы ни вы, ни я не стали бы выгораживать Обухова. Рассказывайте же, что произошло? - Если я не имел, что сказать полковнику, считаете, что расскажу вам? Самонадеянно. - Да, меня отличает эта черта, - засмеялся Рощин, - хорошо, можете не говорить. Тогда я расскажу вам. Обухов попал сюда по обвинению в заговоре. Он не был отправлен на каторгу лишь потому, что не было довольно доказательств тому, что он заговорщик. Да и старший его брат применил все свое влияние при дворе, дабы смягчить приговор. Этот же брат хлопотал о полном оправдании Обухова. Однако это не устраивало полковника. Наш любезный граф имел неосторожность влюбиться в его супругу. Кстати, Прасковья Дмитриевна, как я смею судить, отвечала ему взаимностью. И ввиду открывшихся обстоятельств, выйти живым из крепости Обухов возможности не имел. Потому и решился на побег, устроенный все той же супругой нашего полковника. Вы знаете, что вы – не единственный, кто пал жертвой гнева Бутурлина? Прасковья Дмитриевна в тот день была избита до такой степени, что выкинула дитя – не удивляйтесь. Доктор Жуков довольно болтлив. - И какое, дозвольте узнать, все это имеет отношение ко мне? Отчего я должен это выслушивать? - Оттого, что вы, как я смею судить, человек не глупый и рассудительный. Ежели мне удастся задуманное, то мы навсегда избавимся от Бутурлина. Я уже неоднократно отписывал руководству об его злоупотреблениях. И надеюсь быть услышанным. В конце концов, вы ничего не теряете! Владимир зло рассмеялся. Небо хмурилось все сильнее. Спина его, едва зажившая, все еще причиняла боль – что такое сон на спине он давно позабыл. Но было еще что-то, что он постоянно упускал… Вспомнить бы… - Что ж, у вас удивительный талант к убеждению. Мне нечего терять – и возразить нечего… Давайте, что вы там придумали… Май 1841, Москва, дом г-на Неверина Из письма заключенного в Усть-Каменогорской крепости Владимира Корфа Анне Платоновой «… я и верю, и не верю тому, что пишу теперь Вам. Какая насмешка судьбы! Мне так хотелось бы просто увидеть сейчас Ваше нежное лицо, когда Вы будете читать эти строки, услышать Ваш голос, которым Вы, возможно, станете молиться обо мне. Как жаль, что понадобилось так много времени, чтобы сказать об этом. И не Вам даже, а себе самому. Здесь все проще. Здесь остается лишь то, что действительно имеет ценность. Как странно – я более не владею Вами. И всякий здесь вправе владеть мною. Но вместе с тем я чувствую в себе странное мужество – я осмелился любить тогда, когда нет никакой надежды. И эта любовь – последнее, что еще есть у меня. Милая Анна, простите мне эту любовь, простите мне мою дерзость – открыться Вам теперь было жестоко. Владимир Корф вновь терзает Вас. А впрочем, возможно, это не станет для вас слишком тяжелой ношей. У Вас доброе сердце. И Вы сможете пожалеть меня. Я ведь теперь по-настоящему жалок. Мне кажется, я всегда любил Вас. И это чувство вросло в меня, смешавшись с той борьбой, которую я вел годами сам с собой. Теперь борьба оказалась не нужна. А любовь оказалась сильнее. Вы писали, что отдали бы все, чтобы вернуть назад прошлое и избежать наших ошибок – я отдал бы все, чтобы вернуться к Вам. Беда в том, что мне нечего отдавать, кроме собственной жизни. И та – достояние ничтожное. Надеюсь, вы простили меня за то болезненное и мучительное, что связывает нас – я верю, что в вашем сердце нет места злу. И вместе с тем, я никогда не позволю себе надеяться и верить в то, что в вашем сердце есть место ответному чувству. Слишком многое было сделано и слишком многое было сказано. И все-таки позвольте мне писать Вам. Ваши письма – это единственное, что еще напоминает мне о том, кем я был когда-то…» Руки безвольно опустились на колени. Жар и горечь в груди не оставляли места спокойствию – она знала, что покоя ей не будет до тех пор, пока она не заглянет в его глаза, чтобы понять, что написанное им - правда. Она совсем не чувствовала слез, катившихся по лицу. Ей не нужно было принимать решения – все было понятно и ясно, как божий день. Март 1841 года, у горы Орел в десяти верстах от Усть-Каменогорска - Самое забавное в том, что разбойника, засевшего в горах, местные купцы так и зовут – Орел. И говорят, что победить его нельзя. Что гора защищает его. И он будет жить вольно до той поры, пока сам того хочет. Голос Рощина звучал весело, однако в нем чувствовалась доля напряженности. Очень многое он поставил на карту. Самовольная отлучка из крепости, да еще и в компании с тремя заключенными, двое из которых ранее бежали, в поисках разбойника, разорявшего в последнее время караваны, перевозившие товары для усть-каменогорских ярмарок, могла стать последней главой в карьере капитана. Рощин был весьма убедительным переговорщиком - он уговорил Корфа выдать место нахождения Обухова и Трухина, уговорил тех присоединиться к их опасному предприятию, и, заручившись поддержкой нескольких верных друзей среди офицеров крепости, которых он также уговорил пуститься в эту авантюру - кто поверил бы одним осужденным? – отправился с небольшим отрядом в горы под видом купцов, в коих никто не заподозрил бы военных. - Не много ли чести для нашего полковника? – усмехнулся Корф. – Едва ли он походит на орла – скорее есть черты, схожие со стервятником. Обухов громко рассмеялся удачной шутке. - Признаться, - заявил он, - я рад буду расправиться с этим стервятником, даже если это будет последним, что мне суждено сделать в жизни. - И ты здесь не один такой! – подал голос Трухин, чья история нелюбви к Бутурлину имела свои корни. Солнце близилось к закату. От его лучей красноватыми искрами всполахивал вдалеке Иртыш. А горизонт и вовсе окрасился багрянцем. Лишенная зелени земля казалась сизой, а сам воздух – тревожным, звенящим и подрагивающим. Странное, болезненное предчувствие терзало Владимира. Он все думал, что позабыл что-то важное. И никак не мог понять, что. Соглашаясь на это предприятие, он не думал о том, что будет с ним. В сущности, это не имело никакого значения для него. Но отчего-то мысль, что это будет правильно, оказалась решающей в его внутреннем споре с собой. Дело было и в мести тоже – несомненно. Он еще не разучился презирать. И это было одним из тех чувств, которые он не пытался вытравить. Полковника Владимир презирал – нет, не ненавидел, как Обухов или Трухин. Он видел в этом человеке жестокость, но жестокости ему пришлось повидать на Кавказе столько, сколько едва ли снилось обоим товарищам по несчастью. Он знал, как и всякий, что Бутурлин вор – но воровство в армии всегда было делом обычным. Единственного он не мог сдержать в себе – жалости к супруге полковника и чувства вины перед ней, ведь именно его неосторожные слова могли служить причиной того, что с ней сотворил полковник. Ее затравленный взгляд порой напоминал ему совсем другой взгляд – из недосягаемого ныне прошлого. Но доказать вину Бутурлина в участившихся нападениях на мирные караваны означало лишь сделать ношу несчастной женщины еще тяжелее. Так отчего же он согласился? Что он постоянно упускал из виду? - Люди говорят, в горе есть пещера, откуда Орел высматривает свои жертвы, - продолжал между тем Рощин, - ей-богу, господа, эти мистификации не укладываются в голове – неужто никто не подмечает очевидного? Вообразите себе Бутурлина, живущего в пещере. Ведь всем известно, что он отлучается из крепости на дозоры именно тогда, когда ожидают очередной караван… Неожиданно выстрел разорвал сумеречную тишину, разрушая те преграды в душе Владимира, которые все еще удерживали его на грани спокойствия. За ним последовало еще несколько. Мысли сработали в то же мгновение – они видны, как на ладони. И скрыться некуда – перестреляют, как мишени. Вдруг вспомнилась пальба по бутылкам на заднем дворе петербургского дома накануне роковой дуэли. - Лошадей в воду! Гони, Трухин! – крикнул Корф резким голосом, разрывая неожиданно вспыхнувшее замешательство. - Остальные за мной! Он прикинул, что расстояние от горы до реки было довольно ощутимым, а там можно было спрятаться в небольшом леске. Самым важным сейчас было выманить отряд Бутурлина из пещеры. Трухин вместе с навьюченными лошадьми бросился к реке. Владимир же пригнулся к гриве своего коня и, пришпорив его, что есть силы, поскакал к самой горе, надеясь, что конь окажется быстрее пуль. Он не знал, почему Рощин и другие офицеры подчинились его приказу – у него не было времени думать об этом. Он видел краем глаз, что один из его спутников, молоденький солдат, раненный в плечо, заметно поотстал. И видел он другое – как из укрытия навстречу им бросились, словно черные тени, разбойники. - Корф, берегись! – услышал он крик Обухова и вдруг вспомнил то, что мучило его столько дней. «Коли ты решил умереть, то хотя бы это сделай достойно!» - так когда-то воскликнул Репнин. Но теперь Корф знал точно – умирать ему слишком поздно. Май 1841, Зимний дворец - Довольно уроков! – голос Александра Николаевича сотрясал стены кабинета императора Николая Павловича. – Вы хотели наказать меня – вы наказали довольно. О, этот урок усвоен мною лучше любого из тех, что были преподаны мне господином Жуковским. Увы! Я ваш сын, а стало быть, ученье жестокостью для меня крепче и вернее любых гуманных сентенций. Вы хотите получить сильного монарха. Я хочу, чтобы меня слышали – так услышьте меня, наконец! - Не обязательно так кричать. У меня превосходный слух, Саша, - с ухмылкой на устах проговорил Николай Павлович, - я слышу тебя прекрасно. Ты хочешь свободы для Корфа и Репнина. Я верно тебя понимаю? - Более чем, но, увы, свобода для последнего более невозможна. Он мертв, и мертв по моей вине! Вы полагаете, я сумею отмыться когда-нибудь перед своей совестью? - Монарху не должно мучиться совестью. - А человеку? Николай Павлович встал с кресла, на котором восседал до сих пор и подошел к окну. Взгляд его казался обманчиво расслабленным, но все-таки некое напряжение в нем ощущалось. - Я бы не торопился укладывать в гроб князя Репнина, - наконец, произнес он, и голос его звучал немного устало, - его смерть была бы несомненной трагедией для тебя и для его страны, ради которой он жертвовал. - О чем вы? – в глазах цесаревича вспыхнула надежда. - Он был в черкесском плену, однако выжил и был спасен. Вы знаете, при каких обстоятельствах он угодил в этот плен? - Знаю. - Тогда вы знаете, какого человека едва не уничтожили своим мальчишеством. А о бароне вам тоже еще предстоит многое узнать. И я хочу, чтобы это вы узнали от меня… Июль 1841, Усть-Каменогорск Из письма Анны Платоновой бывшему заключенному Усть-Каменогорской крепости барону Владимиру Корфу, так и не полученного адресатом «… я поверила Вам сразу. И эта вера окончательная, бесповоротная. Я хочу, чтобы Вы знали, что я не испытываю жалости к Вам – той жалости, о которой Вы говорите. Мне было бы жаль того Владимира Корфа, которого я помню в последние дни в Петербурге. Но того, что открылся мне в письме, жалеть не выходит – его можно только любить. Не принимайте мое решение как жертву. Я иду на этот поступок и ради себя тоже. Потому что, как бы странно это теперь ни прозвучало, моя жизнь пуста и не имеет смысла – и только Ваши слова в том письме вернули мне надежду на счастье – столь недосягаемое прежде, но такое теперь для меня естественное. Там будет проще, я уверена. Там не будет сословных различий, которые, я знаю, пугали бы и Вас, и меня при иных обстоятельствах. Мы перенесем ваше заключение вместе. Потому что я люблю Вас, Владимир Иванович. Я знаю, что вы теперь будете злиться, не желая принимать моих поступков такими, какие они есть. И понимаю, как это выглядит, но, в сущности, это меня не остановит. И это Вы тоже знаете. Я еду к Вам, чтобы разделить с Вами судьбу…» Рощин рассматривал нераспечатанный конверт с любопытством. Его принесли спустя почти полтора месяца после отъезда Владимира Корфа в родное поместье под Петербургом. После истории с разоблачением полковника Бутурлина Корфа ожидало помилование. Удивительно подчас складывается судьба. Бросает людей так низко, что не подняться, и в то же время дает надежду на спасение. Рощин отчетливо помнил мартовские события у горы Орел, закончившиеся пленением полковника, гибелью Обухова, легким ранением самого Рощина и, в конце концов, снятием Бутурлина с должности коменданта Усть-Каменогорской крепости. Рощин отписал в генеральный штаб армии незамедлительно, не забыв отметить отдельно доблесть и военный талант заключенного Владимир Корфа. И не забыл отправить отдельную депешу Его превосходительству генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, зная, что этак судьба Корфа решится куда быстрее – несомненно став известной государю, вся эта история не оставит того равнодушным. Условия пребывания заключенного в крепости были смягчены немедленно. Рощин, отстранив Бутурлина от командования до распоряжений начальства, взял на себя смелость сразу разрешить Корфу некоторые свободы, коими он до сей поры не пользовался. Однако никакой уверенности в том, что Корфа освободят, у капитана быть не могло – лишь убежденность в том, что недаром за судьбой бывшего барона следят с такой пристальностью, заставляла его надеяться. В апреле надежды его были оправданы – он получил предписание объявить Корфу об его дальнейшей судьбе. Барона полностью оправдали, восстановили в титуле и в правах наследования и позволили вернуться домой. Кроме того, Корфу было приказано явиться в канцелярию при Военном министерстве немедленно по возвращении. Отсюда Рощин сделал вполне закономерный вывод о том, что в чине его восстановят тоже. О! Он многое бы отдал за то, чтобы узнать, что творилось в голове Владимира в ту минуту, когда ему сообщили о милости государевой. Однако и того, что он увидел, было довольно, чтобы почувствовать удовлетворение в торжестве справедливости. Корф, сидевший на стуле возле стола капитана, резко вскочил и подошел к раскрытому окну. Долго-долго, не оборачиваясь, он молчал и глядел на горизонт, где горы сливались с тучами, а потом плечи его вздрогнули, и до Рощина донесся тихий, едва слышимый стон. Это было единственное, чем Корф выдал свое волнение. Затем он обернулся, и глаза его, светившиеся в этот момент каким-то особенным светом, были исполнены… надежды. «Господин капитан… вы… я вечный ваш должник» - проговорил Корф глухим голосом. «Сочтемся однажды, господин барон» - впервые обратился Рощин к нему так, как следовало, как чувствовал с первого дня знакомства. Удивительно, но уже тогда он знал, что вверенный его попечению заключенный однажды сделается его другом. Предчувствия редко обманывали капитана. Теперь, спустя несколько месяцев после тех событий, капитан Рощин, ныне комендант Усть-Каменногорской крепости вертел в руках нераспечатанный конверт, заставивший его вновь вспомнить те тревожные события. Наконец, он улыбнулся, отложил в сторону письмо и сел писать другое – своей невесте в Смоленск, где она ожидала возвращения Рощина для грядущего венчания. Май 1841, Зимний дворец Вы видали когда-нибудь, как плачут императоры? Как рвутся их сердца, и как терзаются их души? Великие страсти присущи великим людям. Александр Николаевич не считал себя великим человеком. Он вполне охотно согласился бы именоваться посредственностью, но отдавал себе отчет в том, что придется считаться таковым, каким суждено будущему императору. И сердце его училось смиряться перед болью. Душа его училась уступать место разуму. Репнин был уже в Петербурге – так сказал отец. Место адъютанта Его Высочества князю более не предлагали. Но при Военном министерстве освободилась должность в артиллерийском департаменте, куда Государь Император прочил кандидатуру поручика, к тому времени восстановленного в чине. Судьба Владимира Корфа после освобождения из крепости до сей поры была неизвестна. Его возвращения приходилось ожидать не ранее, чем в начале июня. Ему также предстояло восстановление в чине. Однако он так и не был прощен до конца – предполагалось, что после непродолжительного отпуска Корф отправится на Кавказ. С его опытом в военном ремесле ему была прямая дорога в Герзель-аул под командование генералу Граббе. Все эти новости, подобно лавине, обрушивались на цесаревича Александра, но более всего прочего, терзало его чувство вины, бороться с которым он не смел. Он думал, что после спасения Корфа и Репнина ему станет легче – он, в самом деле, верил в это. Но ни облегчения, ни удовлетворения Александр Николаевич не испытывал. На душе было тяжело. Он на всю жизнь запомнил ту первую минуту, когда слезы брызнули из его глаз против его же царственной воли – когда отец показал ему подписанные высочайшие приказы на помилование опальных офицеров. И не забудет выражения лица императора – тот улыбался, но улыбка его казалась ему жестокой. Будто сама судьба смеется над ним. От него ничего не зависит. И одновременно зависит все. Это он очень хорошо запомнил. Отец позаботился о том, чтобы этот урок был усвоен наилучшим образом. Александр Николаевич не знал, решится ли он когда-нибудь на встречу с Корфом и Репниным. Эта история чужих поломанных жизней навсегда останется у него за плечами. И навсегда отделит в нем человека от императора, одновременно научив их более не бороться друг с другом. Июнь 1841, Москва Какое удивительное было здесь небо – он и позабыл, что такое бывает. Ясное, высокое, с быстро проплывающими белыми облаками. Он смотрел и не мог насмотреться. Обрамленное зеленью крон деревьев, это небо казалось ему самым прекрасным зрелищем на земле. Худой, будто высохший, похожий на тень от себя самого, с легкой проседью в висках и невероятно живыми, светлыми серебристыми глазами Владимир Корф ехал по узкой улице к господину Неверину в ландо с открытой крышей. - А вот, барин, и дом ихний, - кучер указал на приземистое и довольно беспорядочное строение, которое, по всей видимости, неоднократно перестраивалось по мере прибавления средств у семейства Невериных. Его бы снести да выстроить новый. - Богатый человек этот Неверин? Известный? – спрашивал Владимир. - Как же не известный? Почитай один из самых богатых купцов в Москве. К детям своим настоящую барышню приставил на учение. Вот ведь деньги… Поговаривают, что к этой самой барышне он и сватался, да не идет она за него. Рылом, дескать, не вышел. Крестьянский сын. Скандалу-то, скандалу… - Что ж он, вдовец? – хмуро спросил Владимир. Облака вдруг показались ему серыми, а небо потускнело. - Десять лет как вдовец, барин, мужик-то он хороший, добрый, обращения почти благородного, а она по какому-то висельнику слезы льет. И чего им надобно? - закивал кучер. Симпатии его явно были на стороне купца Неверина. А сердце «висельника» забилось так часто, что стало трудно дышать. Тем временем ландо подъехало к воротам дома. Во дворе стояла запряженная коляска, в которой слуга устанавливал сундук. Владимир торопливо прошел к крыльцу, остановился на ступеньках, не зная, входить ли. И все-таки знал, что войдет. Неожиданно на пороге появилась барышня в дорожном платье и шляпке, одетая скромно и строго. Барышня подняла глаза, наткнувшись высокую и худую фигуру. А обладатель высокой и худой фигуры понял, что пропал. - Аня, - выдохнул барон Владимир Корф, - я приехал… - Вы приехали, - повторила барышня, - ко мне… - За вами. - Вы приехали… Она прислонилась к распахнутой двери и закрыла глаза, а он жадно, почти отчаянно смотрел на ее бледное нежное лицо, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, кроме того, что в душе его рождалось что-то большое и ценное, определяющее всю его жизнь. И он знал, что в ее душе рождается то же, сплетаясь с ним незримыми нитями. И этого уже не разрубить. Конец.