Китовая песнь

      Мутная после прилива морская вода лениво облизывает песчаный берег, забирая обратно выброшенные в гневном припадке шторма водоросли и ракушки. Небо слепо таращится на безлюдный пляж бескрайней серостью пустых глазниц. Воздух пахнет солью и немного тиной от подгнивших водорослей.       Чанёль сжимает в окоченевших пальцах холодный металл бензиновой зажигалки, только теперь вспоминая, что снова забыл заправить капризное устройство. Привычным движением крутит ставшее бесполезным колесико, и оно прокручивается обратно с тихим щелчком. Вместо теплого огонька наружу вырываются только слабые искры, и Пак обреченно вздыхает, сминая губами размокший фильтр.       В карманы набился песок, и Чанёль почти раздражен; засовывая руки в теплое нутро, перебирает мелкие песчинки, набивающиеся под ногти.       От долгого сидения на покатой поверхности камня затекли ноги и спина. Пак встает, ежась от порыва холодного ветра, треплющего взлохмаченные пряди волос, и отряхивает ладони. Оглянувшись, замечает белый прямоугольник картонной пачки, наклоняясь за чуть не забытыми сигаретами. Движения даются как-то с трудом, то ли от холода, то ли просто от нежелания шевелиться. Истерзанная сигарета, зажатая в зубах, так и не дождавшись губительного тепла пламени, отправляется обратно к своим ядовитым собратьям, и Чанёль прячет измятую пачку в карман.       Хочется курить. Но остается только корить себя за забывчивость и недальновидность, с тоской глядя на зажигалку, все еще зажатую в ладони.       Где-то за спиной с тихим гулом проносятся автомобили, шурша резиной покрышек о влажный асфальт. Этот звук сливается с мерным шорохом прибоя и кажется, что мир вокруг что-то шепчет, переговариваясь о своем. А может, он просто сходит с ума или слишком замерз. Уходить совершенно не хочется, но, пожалуй, пора.       Цепочка его шагов, тянущаяся полукругом от ступеней к самому берегу, а потом обратно к каменистой гряде волнореза, так и осталась неровной линией на песке. Только теперь рядом протянулась другая, еще более извилистая и странная. Чанёль всматривается в хитросплетение чужих шагов, оставшихся вмятинами на песке, и словно сам проделывает этот путанный маршрут через весь пляж обратно к стене, за которой нахохлился простуженный город, и снова к воде. Следы тянутся куда-то вдаль, теряясь из виду, просматриваются полуразмытыми отпечатками у самого края, где сонное море чертит полукружия мокрых разводов на податливой глади берега. Виднеются прямо за тем самым камнем, где совсем недавно сидел Чанёль, огибают гряду и вновь убегают куда-то влево. Значит, кто-то прошел прямо тут, у него за спиной, а он даже и не заметил. Забавно.       Пак щурит глаза, в попытке рассмотреть, есть ли поблизости кто-то еще.       Суша обнимает каменистыми изгибами притихшее море и вышки зданий темнеют на фоне светлого неба. Только глыба опорной башни белеет металлическим остовом. За спиной изломанные силуэты высаженных вдоль тротуара деревьев тянутся к равнодушному небу голыми сучьями. После яркого многоцветья ушедшего лета, картинка реальности выглядит потертой и какой-то нечеткой, как старое фото из семейного альбома, давно утратившее даже те скудные краски, что были в нем изначально. Чанёль знает этот пейзаж наизусть, до каждого камушка. Пожалуй, он смог бы нарисовать с закрытыми глазами изломанную линию городских зданий, перемежающихся горными хребтами по левую сторону, и неказистыми громадами промышленных строений — справа. Убегающую в сторону горизонта серую гряду, расцвеченную яркой зеленью морской растительности. И пририсовать самого себя, возвышающегося темным пятном на фоне водной глади. Вот только он не художник. Зато этот берег он знает, как никто, так что найти один-единственный элемент, не подходящий к общей картине, не составляет труда.       Он ушел довольно далеко в сторону порта, но тонкие очертания фигуры все равно различимы, такие же размытые и эфемерные, как все вокруг. Светлые волосы выделяются белым пятном. Чанёль приподнимает темный ворот поношенного пальто и, стараясь наступать в выемки следов, повторяет чужой, мудреный маршрут. Глупо, наверное, и по-детски. Словно ему снова пять, и нельзя наступать на стыки каменных плит, потому что между ними течет лава, и если оступиться, то проиграешь все заработанные очки. Так и тут. Конечно, ему больше не пять, но кто упрекнет его в этом?       Ветер усиливается, подгоняя нехотя бегущие волны, и море недовольно пенится прибоем, обрушивая свой гнев на равнодушные камни гряды.       Температура падает, наверное, еще градуса на два, и дыхание превращается в облачка белого пара.       Чанёль чувствует влажный холод, что проникает под все слои теплой одежды, и передергивает плечами. Снова пихает руки в карманы, наплевав на въедающийся в кожу песок. От взгляда на чужую легкую курточку и ботинки становится еще холодней, и Пак нерешительно мнется, переступая с ноги на ногу.       В тонких пальцах длинная рукоять светлого дерева, а бледная кожа покрыта размазанной краской. Он сидит, подложив под себя фирменный пакет из супермаркета, шелестящий на ветру, а на коленях балансирует крупный кусок фанеры с кое-как приколотым листком чуть желтоватой бумаги. У ног валяется расстегнутый пенал, наверняка полный песка, а с другой стороны — заляпанный набор красок. Все цвета настолько смешались друг с другом, что не разобрать, где какой. Только желтый и голубой выделяются из общей бурой палитры. Но, кажется, увлеченного работой парня это нисколько не смущает. Кончик крупной кисти тычется то в закопанный до середины стакан с водой, то в мелкие прямоугольнички, с непонятного цвета краской, и все это даже не глядя.       ─ Отойди, пожалуйста, ты мне свет загородил, — бурчит парень, не поднимая головы. Молча возвышающийся над сгорбившейся фигурой Чанёль приходит в себя, кивает, даже не задумавшись, что его жест не увидят, и отступает вправо. Рассеянный блеклый свет догорающего дня ложится на незаконченный рисунок серыми отсветами.       Пак вытягивает шею, чтоб было получше видно, что происходит там, на бумаге, под быстрыми взмахами кисти, и вместе с тем рассматривает неприветливого паренька. Одет и правда не по погоде: слишком все тонкое и какое-то неказистое, словно кто поносить дал, а оно по размеру не подошло. Только аляповатый оранжевый шарф кажется более-менее теплым. Волосы, выкрашенные в белое серебро, уже потемнели у корней. Потертые джинсы с прорезями на коленях, тряпичные кеды, на прорезиненных носках которых синей ручкой накарябано нецензурное слово. Весь образ какой-то нескладный и нелепый, но взгляда оторвать не выходит. Странный он. Наверное потому, что художник. Говорят, они все немного с приветом.       ─ Так и будешь пялиться? — он снова заговаривает первым, так и не глянув в сторону Чанёля ни разу, и Пак искренне недоумевает: как он вообще умудрился заметить, что за ним наблюдают.       ─ Извини, — Чанёль сам не знает, за что чувствует себя виноватым: за то, что мешает его работе, или за свое пристальное, неоправданное внимание.       ─ Знаешь, я однажды прочитал легенду, каких-то давно вымерших племен, кажется, так вот, там говорилось, про небесного кита. Он был так велик, что ему не хватило океана и пришлось отправиться жить в облака. Вот только он там совсем один, и потому иногда, когда ему становится грустно, он подплывает близко-близко, чтобы полюбоваться на воду и послушать песни своих собратьев. И тогда он поет вместе с ними, а мы думаем, что это просто свист ветра, — Чанёль слушает, приоткрыв пересохшие губы и даже не задумываясь, почему абсолютно незнакомый парень вдруг взялся рассказывать ему сказки народов, давно ушедших в историю. Ему представляется большой кит, одиноко плывущий среди бескрайней серости неба, и становится так тоскливо, хоть вой.       ─ Печальная легенда, — говорит Пак и переводит взгляд на тонкую полосу горизонта, словно надеется увидеть где-то там взмах огромного хвоста, вздымающий волны.       ─ О Сехун, — вдруг говорит любитель старых сказок и протягивает перемазанную в акварели тонкую ладонь. Темно-синие потоки смешались с изумрудно зелеными, и это выглядит даже красиво на фоне фарфорово-белой кожи. Чанёль стискивает чужие заледеневшие пальцы и немного натянуто улыбается.       Сехун рассказывает байки про слезы русалок, которые становятся жемчугом. Про одинокую гору, полюбившую маленькую птичку, что была единственным живым существом, которое видела гора, за всю свою бесконечную жизнь. Про духов леса, спящих под корнями деревьев. Где он начитался этих печальных сказок для Чанёля загадка. Да и разве это так уж и важно?       Когда вечер накрывает пляж темным покрывалом, и уже совсем ничего не разглядеть, Сехун наконец отрывается от своего занятия и, потянувшись, откладывает в сторону фанерный планшет. Рисунок так и не закончен. Точнее, так говорит Сехун. На замечание Чанёля, что вышло просто отлично, он только кривит побелевшие губы.       ─ Может и выйдет. Это уже, наверное, тридцатый эскиз. Мне нравится это место, но как бы я его ни рисовал, выходит что-то не то, словно не хватает чего-то, — Пак смотрит практически на фотографическую точность рисунка и благоразумно молчит. Да, он явно не художник. Ему непонятно, что имеет в виду Сехун, так что дальнейшие комментарии остаются невысказанными.       В предзакатном сумраке вода кажется каменистой пустыней, линия горизонта стирается, и только огни города, окружающего залив, светлячками мерцают в полумраке раннего вечера.       Сехун собирает свои пожитки, запихивает пенал в карман, дергает за разноцветные пластмассовые шляпки кнопок, что удерживают бумагу по углам. Рисунок безжалостно сворачивается в рулон, кнопки втыкаются в крупный ластик, а фанера просто зажимается под мышкой. И Чанёль понимает, что Сехун готов уходить. Что сейчас они пройдут пару сотен метров вдоль кромки воды, поднимутся по узким ступеням, и это будет словно прыжок в обыденность. Их окутает гул машин и свет электрических ламп из окон квартир и магазинов. Как будто тонкая линия каменного парапета разделяет две совершенно разные реальности, и Пак совсем не готов вступить в ту, что еще сегодня утром была для него единственной и привычной. В которой нет места русалкам, а киты живут только в морской пучине, и их песен людям слышать не дано.       Сехун глядит на него, чуть наклонив белобрысую голову, и в темных глазах, в неярком освещении кажущихся непроницаемо черными, плещется странное понимание.       ─ Ты ведь солум, да? — он спрашивает это так просто, словно интересуется который час или погодой на завтра, и Чанёль только потерянно моргает в ответ. Он словно падает в бездонное никуда. Внутри все скручивается в тугой узел из обиды и злости. Кто задает такие вопросы? Это кажется ему забавным? Просто чтобы отвлечься, Пак достает сигареты и нерабочую зажигалку, и только привычно сжав фильтр зубами, вспоминает, что ему нечем прикурить.       Мутная пелена бездумной мечтательности, навеянной старыми сказками, разрывается, выставляя напоказ неприветливую реальность. Холод снова окутывает со всех сторон, а пустой желудок напоминает о себе тянущим чувством голода.       ─ Держи, — говорит Сехун, и у самого лица с характерным щелчком вспыхивает слабый огонек. Пак автоматом затягивается, наполняя легкие терпким дымом. О вытаскивает из открытой пачки еще одну сигарету, даже не спрашивая разрешения, и прикуривает; выдыхает в темнеющее небо столб сизого дыма.       ─ Ты не думай, — снова начинает Сехун, — я не в обиду. Мне, изгою, до тебя все равно далеко, так что не парься, — Чанёль давится дымом, кашляет, постукивая кулаком по груди, сплевывает в песок вязкую слюну и, едва взяв себя в руки, таращит глаза на Сехуна, который стоит так спокойно и непринужденно, будто все это норма жизни.       Пак так и не дает ответа на прозвучавший вопрос, но, кажется Сехун и так знал его заранее. Зачем только спрашивал? Обида угасает так же быстро, как вспыхнула, и остается только неприятный осадок, царапающий нервные окончания чувством несправедливости всего мира в целом. Но конкретно к Сехуну никаких претензий не остается, он прав — ему не повезло еще больше, его счет к этому миру явно будет побольше, чем у Пака. Хотя, легче от этого все равно не становится.

***

      Это случается ближе к зиме.       Ноябрь оплакивает уходящую осень, кидая в лицо пригоршни стылой влаги, и даже зонт не спасает от мелкой мороси. Чанёль распахивает скрипучую дверь и ураганом врывается в теплое нутро помещения, спасаясь от холода. Переворачивает табличку, оповещая прохожих о закрытии музыкальной лавки, и устало приваливается к стене, едва не обрывая плакат с изображением Боба Марли.       За прилавком Эмбер, закутавшись в вязаный кардиган, скучает в отсутствии покупателей, теребя в руках именной бейджик, положенный всем продавцам. Она приподнимает бровь, глядя на него с невысказанным вопросом, и Пак отмахивается, устало прикрывая глаза.       Руки мелко дрожат, и приходится стиснуть их в кулаки, чтобы не выдать себя с головой. Внутри тлеет маленькая искра надежды на ошибку. Мало ли, совпадение, какой-то сбой в программном коде Вселенной!       Чанёль вдыхает запах крепкого чая с имбирем и корицей и старается заставить себя дышать ровнее.       ─ Ты выглядишь так, словно тебя асфальтоукладчиком переехало, — комментирует Эмбер, не выходя из-за прилавка, и Пак только усмехается в ответ краешком губ, потому что примерно так он себя и ощущает.       Где-то внутри копошится нарастающее раздражение, и с тихой отчаянной паникой приходит осознание, что оно не его. Оно Сехуна. Он снова недоволен чем-то в данный момент, видимо в очередной раз взялся за злополучный пейзаж. Побывав как-то раз в его мастерской, Пак наконец понял, о чем Хун говорил в их первую встречу на пляже.       Все помещение было завалено красками, холстами, обрывками бумаги и засохшими кистями, и посреди этого хаоса десятки копий прибрежного пейзажа Пхохана. Разные ракурсы: то с видом на кусок суши, огибающий залив, то одна только синева моря, сливающегося с горизонтом. Но на всех рисунках именно он. И все они, безусловно, хороши. Вот только, глядя на них вдали от оригинала, осматривая все разом и каждый в отдельности, пришло то чувство недостающей детали, чего-то упущенного. В тесном помещении, пропахшем маслом и скипидаром, это стало заметно даже ему, совершенно несведущему в художестве человеку. Это был его пляж, тот самый, знакомый до каждого камушка, и все было на месте. Педантичная натура Сехуна не упустила ни единой, даже самой пустяковой мелочи, но ощущение все равно оставалось неполным и каким-то неправильным, и Пак так и не понял, почему. В конце концов, он не знаток.       Только каждый раз, снова и снова берясь за кисть и замирая перед мольбертом, Сехун впадал в редкостное раздражение, и Чанёль, пару раз напросившийся посмотреть, как тот рисует, зарекся до конца своих дней. Хун матерился сквозь зубы, зло шлепал босыми ступнями по деревянному полу, то отходя от картины, то возвращаясь обратно. Курил чанёлевские сигареты, пока всю комнату не заволакивало дымом, а дышать становилось совершенно нечем. И на любые вопросы или даже попытки пошевелиться, одаривал быстрым, колким взглядом темных глаз из-под нависшей челки.       И именно это клокочущее недовольство, так ярко читавшееся на дне кофейной радужки, сейчас растекалось по его собственным венам. Билось в груди режущим ощущением негодования.       ─ Это случилось, — Чанёль понял, что сказал фразу вслух, только когда на полированное дерево прилавка с грохотом упала металлическая пластинка, с выгравированным на ней именем и должностью.       ─ Гонишь! Только не говори мне, что он… — повисшее молчание было красноречивее слов. Чанёль только плечами пожал, мол, ничего удивительного, и зажмурился, чтобы не видеть сочувствия в направленном на него потрясенном взгляде.       ─ Послушай, Пак, а ты… уверен? — Эмбер наконец оставляет свой пост, выбираясь из-за прилавка. Смысл торчать за стойкой, если Чанёль уже все равно, одним движением, закрыл магазин. Ее рабочий день можно считать оконченным.       ─ А как ты думаешь? — отвечать на вопросы нет ни сил, ни желания. Хочется свернуться в калачик, вжаться в какой-нибудь темный угол и, накрывшись с головой одеялом, отрубиться часов на двадцать. И, может быть, когда он проснется, все снова будет хорошо. Как прежде! Он позвонит Сехуну, приглашая прогуляться на пляж, и тот, бурча что-то про слишком безответственных и самонадеянных владельцев магазинов, обязательно согласится. Притащит с собой кусок фанеры, бумагу и кучу всяких рисовальных принадлежностей. А потом Чанёль будет помогать ему нести все это назад, потому что рисунки не досохнут и свернуть их все в рулон не получится. Придется тащиться через полгорода, едва удерживая на ветру колышущиеся белыми парусами листки, сторонясь случайных прохожих. Чтобы потом без сил упасть на продавленный диван, чувствуя, как покалывает затекшие руки. Вдыхать аромат свежесваренного кофе, доносящегося из кухни, слушая, как Хун гремит пустыми кастрюлями в поисках еды, и, смирившись, звонит таки в ближайшую пиццерию.       Но вот раздражение угасает, и на его место приходит спокойная, едва ощутимая радость. Скорее, даже что-то похожее на маленькое удовольствие. Возможно, Сехун, простояв перед мольбертом несколько часов кряду, наконец присел, вытягивая длинные ноги, или раз в кои-то веки не забыл купить сигарет, и теперь ему не нужно бежать в ближайшую лавку, чтобы утолить эту незначительную потребность, а можно просто приоткрыть форточку, впуская ночную прохладу, и расслабиться. Скромные прелести жизни.       И эта теплая искорка чужого, такого ничтожного счастья, словно выжигает насквозь.       «Зато нашел», — с какой-то истеричной радостью думает Пак и, не сдерживаясь, хохочет во всю мощь своих легких. Эмбер смотрит на него округлившимися, испуганными глазами. Последний раз он видел ее такой еще в детстве, когда мама сказала ей, что Бэкки, вшивая дворняга, которую она приволокла домой, отправилась в собачий рай. Эмбер была слишком мала, не поняла, что мама имела в виду, и что рай — это, якобы, лучшее место. Подумала, что раз Бэкки туда ушла, то и мама с папой могут бросить ее, и рай заберет и их тоже. Чанёлю и самому было всего девять, он далеко не все осознал, но полные ужаса детские глаза запомнил, наверное, навсегда. Правда, с тех пор ни разу не видел этой отчаянной паники в обычно дерзком, горящем взгляде. До сегодняшнего дня.       ─ Все в порядке, в порядке, — голос все еще срывается на истеричные нотки, но звучит вполне нормально. Взять себя в руки оказалось проще, чем он представлял. — Я просто устал. Да и в шоке… немного. Точнее, знаешь, я ведь сразу понял, еще тогда, на этом треклятом пляже понял.       ─ Ты говорил, что он изгой, — Эмбер почти шепчет и от этого создается впечатление, что они обсуждают что-то ужасное и постыдное. Хотя, сам Пак ничего такого не видит в этом. Может потому, что он и сам из этой категории «не таких», чужая ненормальность не так режет глаз.       ─ Ага. Я их раньше даже не встречал. Хотя, если есть такие, как я, почему не быть таким, как он? — Пак усмехается, сбрасывает пальто, в котором становится слишком жарко. Шагает, даже не пошатнувшись, и роняет отяжелевшее тело на высокий стул, стоящий у синтезатора. Руки шарят по карманам в поисках курева, но ничего не находят, и только теперь Чанёль вспоминает, как выложил пачку и наконец-таки заправленную зажигалку у Сехуна на кухне.       ─ Представляешь, сигареты забыл, — с досадой говорит Ёль, словно этот факт самый прискорбный из всех имеющихся. Эмбер дергает тонкий шнурок, опуская жалюзи, и окна скрываются за серыми полосками пластмассы. Помещение сразу кажется как-то меньше, лишенное открывающейся панорамы ночного города, сияющего огнями фар и витринами магазинов.       ─ Он знает? — Эмбер всегда задает самый неудобный вопрос из возможных. Пак, конечно, привык, но иногда эта ее способность очень некстати.       ─ Нет конечно! Издеваешься? Как ты себе это вообще представляешь? «Привет, Сехун, я тут понял, что ты мой соул, и теперь я чувствую все твои эмоции». Заебись выйдет беседа! — запоздалая бессильная злость вырывается наружу, но наглой девчонке все нипочем. Только аккуратно выщипанные брови взлетают вверх, выражая ее мнение об истериках в целом и данной конкретной в частности. Ну, хоть не смотрит больше этим затравленным взглядом маленькой девочки, и на том спасибо.       ─ Пак, он изгой… — зачем она снова напоминает ему, то, что и так все время крутится в уставшем мозге? Думает, ему станет легче, если он смирится с неизбежностью? Так он, вроде, и так смирился.       ─ Спасибо, кэп. Я в курсе. Скажи что-нибудь, чего я не знаю, — руки снова ощупывают карманы и безвольно обвисают вдоль тела. Да, он снова забыл, что забыл чертовы сигареты.       ─ Это уничтожит тебя. Помнишь Хон Чона? Того паренька, что жил по соседству? Тощий такой, с вечно взлохмаченными волосами, торчащими во все стороны. Его соулом тоже изгой оказался, — Пак пытается напрячь размякший мозг, вспомнить этого соседского мальчика и не может. В голове сплошной сумбур и яркие вспышки чужих эмоций под кожей.       ─ И что? Он повесился или сдох от тоски?       ─ Да нет, жив, уехал в Сеул уже года три как. Вроде, работает где-то в большой корпорации. Не помню точно. Недавно приезжал к брату на закрепление связи племянника, — Эмбер рассказывает как-то отстраненно, словно пересказывает скучный, когда-то давно просмотренный фильм. В помещении слишком душно, или, может, ему так только кажется.       ─ Ну, так и в чем соль этой истории? — раздражение снова подкатывает к горлу вязким комком, и с непривычки не получается различить чье оно: свое или чужое.       ─ Да, в общем-то, ни в чем. Точнее, тут дело не в соли. Он уехал сразу, как только понял. И вроде нормально живет.       ─ Советуешь свалить мне подальше? — мысль не то чтобы лишена здравого смысла, но, даже не начав ее толком обдумывать, Чанёль уже наперед знает, что не уедет. И не потому, что не на кого оставить магазин. Не потому, что здесь его дом. Не из-за любви к родным с детства пейзажам Пхохана.       Останется просто из бараньего упрямства и глупой отчаянной надежды, что «а вдруг?».       ─ Не уедешь ведь, да? — и это даже не совсем вопрос. Больше звучит как утверждение, и Пак только кивает отяжелевшей головой.       ─ Дурак ты, Пак Чанёль! Он ведь… они ведь… не чувствуют, — дверь в кладовку захлопывается за напряженной спиной негодующей подруги, и Чанёль опускает разгоряченный лоб на прохладу возмущенно брякнувших клавиш. Эмбер чем-то гремит в подсобном отделении магазина. Что-то падает с оглушительным звоном, и Пак очень надеется, что это не раритетные барабанные диски, которые заказывали из Бостона для одного очень придирчивого клиента.       ─ Эй, не ломай мой магазин, — басит Чанёль, и сквозь приоткрывшуюся дверь в кладовую прилетает грязная, мокрая тряпка, опускаясь на раскалывающуюся от боли голову. Не привыкшее к связи тело ломит, даже температура, кажется, поднялась. Его трясет, как в лихорадке, а чужие чувства отравой впитываются в разгоряченную кровь.       ─ Это наш магазин. Сломаю все, что мне не понравится, — огрызается Эмбер.       ─ Тогда начни, пожалуйста, с меня, — не сдвигаясь с места, сипит Чанёль. И Эмбер только качает головой на непроходимую дурость друга. Если бы она только могла чем-то помочь! Ведь знала, с самого начала, что добром это все не закончится. Еще тогда, слушая про небесных китов, размытые краски и серебристые пряди, знала. Хотя, что она-то может сделать?       Где-то далеко из тонких пальцев выскальзывает стеклянный завиток ручки, и полная кружка чая падает, разбиваясь о кафельный пол. Отчаяние родного человека накрывает с головой, и Суджон вкладывает все силы, чтобы поддержать, успокоить. Янтарная жидкость растекается под ногами, но она не замечает устроенного беспорядка. И только с теплой волной благодарности, укрывшей озябшие плечи, расслабляется натянувшаяся внутри пружинка.       ─ Ой, — вскрикивает Суджон, чувствуя, как горячая влага впитывается в мягкие тапочки, и, едва не упав, отпрыгивает назад.       ─ Спасибо, — шепчет Эмбер, пряча улыбку, так, чтобы Чанёль не услышал и не заметил. Ему не нужно видеть ее счастье, это жестоко — быть счастливой рядом с кем-то настолько потерявшимся и разбитым.       Некстати вспоминается история про того одинокого кита, что поет свои песни сородичам, не способным услышать его, и она почти готова расплакаться над глупой сказкой.

***

      Когда-то в детстве Чанёль вычитал, что тараканы живут на нашей планете еще со времен динозавров и считаются чуть ли не самыми живучими тварями из всех. Лично он готов был поспорить с этой теорией. По его личному, далекому от научного мнению, самые живучие твари — это люди. К такому выводу он приходит как-то случайно. Просто проснувшись однажды утром, смотрит на свое отражение в запотевшем зеркале тесной ванны и понимает, что все не так то и плохо. Он снова выжил.       Хотя, солумы часто выживают. Все это страшилки для детишек, что, мол, будете плохо себя вести — ваш соул к вам не придет, и так и останетесь на всю жизнь одинокими! А еще на шкафу живет бабайка и, если не ложиться спать вовремя, то он съест все ваши конфеты!       Но, да, солумы иногда и правда не переживают возраста становления связи. Черт его разберет, почему. Ему вот было все равно. Ни в десять, ни в пятнадцать ничего из ряда вон выходящего с ним так и не случилось. Только родители смотрели с затаенной тоской, да Эмбер надоедала вопросами.       А потом как-то все забыли про этот факт и привыкли жить так, как есть.       И вот, он снова выпадает из нормального течения жизни.       Если верить статистике, то примерно одна целая и где-то пять сотых процента населения Земли являются солумами от рождения. Не самый распространенный вид, в общем. И черт его знает, нашел ли в итоге хоть один из них своего соула, или это Чанёль один такой удивительный и неповторимый.       Пак сплевывает в фаянсовую раковину белую пену зубной пасты и улыбается своему отражению откровенно фальшивой улыбкой.       ─ Хреново, — констатирует Чанёль оценивая свои возможности актерской игры и, махнув рукой на это безнадежное дело, опускает щетку в пластиковый стаканчик.       Сехун крутится возле стойки с электрогитарами, когда Пак наконец спускается с жилого этажа в магазин. У него в руках затасканный этюдник, а пальцы привычно изгвазданы мутными разводами акварельных красок и графита. Он принес с собой запах моря, морозного воздуха и хвои. Наверное, опять ходил рисовать сосновую рощу.       Может, Чанёлю так только кажется, но пляж то ли надоел ему, толи просто утомил своей неприступностью. Ни один из рисунков так и не удовлетворил придирчивой натуры художника и, несмотря на все заверения, что лучше нарисовать этот злосчастный кусок берега просто нельзя, Сехун продолжал попытки снова и снова, недовольный каждой из имеющихся работ.       А потом просто бросил это дело, переключив внимание на городские массивы и парковые насаждения.       ─ Долго возишься, — в голосе наигранное возмущение, и Чанёль только усмехается на эту надуманную претензию. Им все равно некуда спешить.       Из дальнего конца зала доносится приглушенный голос Эмбер, что-то объясняющей нерасторопному покупателю, и Чанёль успевает поймать быстрый, тяжелый взгляд. Опять ему достанется, когда вернется, но это будет потом, а сейчас…       ─ Все-все, я готов! Пойдем? — Сехун кивает и, еще раз окинув взглядом сверкающие бока инструментов, выходит наружу первым.       Небо нависает над головой безмятежно-голубым куполом, а в еще морозном воздухе разливаются запахи приближающейся весны.       Чанёль не любит весну. Точнее, он не любит лето, душное и жаркое, наполненное слишком громкими звуками и звоном насекомых под потолком. А весна, она как предвестник этой ненавистной поры.       Под ногами замерзшая грязь плавно превращается в рыхлое месиво. Пак заворачивает наобум, шагает заученным маршрутом туда, где слышатся неспокойные крики чаек, и тихо напевает свои колыбельные морской прибой.       Сехун бросает на него короткие взгляды, нечитаемые и непонятные, и Чанёль даже жалеет, что сейчас не может почувствовать его. Зря он поддался на уговоры и заблокировал связь. Да, все доводы Эмбер были более чем логичны: односторонняя связь опасна и неконтролируема, он может сойти с ума и так далее по списку. Только теперь Хун недоступен, непроницаем как стена. Смотрит долго, задумчиво, словно и не видит вовсе, и кажется, что там на дне целый океан со своими китами и жемчужинами русалочьих слез. Как будто соль морской воды въелась в темную радужку от долгого сидения на берегу.       А вот что там, под толщей холодных вод, — не разобрать.       Растревоженное море недовольно пенится, обрушивая возмущение тяжелыми ударами волн о несопротивляющийся напору берег.       Волнореза совсем не разглядеть под вздымающимися брызгами. Большая часть песчаной полосы совсем промокла и сесть почти некуда.       Чанёль облокачивается о край стены и со вкусом затягивается, заполняя пустоту внутри горечью никотиновых смол с привкусом поздней осени. Да, скоро весна, а у него все еще ноябрь засохшей коркой на обветренных губах и огненные всполохи лимонно-желтой листвы ускользающим миражом.       Сехун, как всегда, подворовывает его сигареты и даже одалживает зажигалку, в наглую засовывая руку в карман. Сминает завалявшиеся чеки и обертку от мятной жвачки, не стесняясь повозмущаться творящемуся в его карманах бардаку. Пак глядит на него, вздернув темные брови, и даже не комментирует подобную бесцеремонность.       У засранца все равно ни стыда, ни совести нет, так что взывать к ним бесполезно.       ─ Я уезжаю, — некстати сообщает Хун, и Чанёль даже не вздрагивает. Выдыхает дым, рассеивающийся на глаза, и пожимает плечами, так и не оторвав взгляда от серой полосы горизонта.       ─ Когда? — собственный голос кажется незнакомым, и Пак надеется, что это лишь его воображение, и ничего такого особенного Сехун не услышит в тихом вопросе.       Но он слышит. Он всегда замечает больше, чем положено, больше, чем ты хочешь кому бы то ни было показать.       ─ Не знаю пока. Как закончу мудацкий пейзаж. Не могу больше на этот пляж смотреть. Поеду куда-то на север, может, попишу городских пейзажей или найму натурщицу. Еще не решил, — Чанёль кивает, словно поддерживает его идею или просто выказывает понимание. Но ни первого, ни второго нет и близко. Внутри словно копошатся черви, выедая отвратительную, кровоточащую дыру, прямо насквозь.       ─ Понятно, — ответ так же нелеп, как и вся ситуация. А что еще он может сказать? Не уезжай? А смысл? А так… может, со временем и отпустит.       Где-то в той же умной книжке, повествующей о поразительных способностях тараканов, был целый параграф, посвященный влиянию наркотических средств на нервную систему и разум человека. Читать было не особо интересно, и в итоге в голове остались смутные воспоминания описываемых ужасов и вполне логичный вопрос, посещающий, наверное, каждого, никогда не знавшего наркотического прихода человека: «Зачем?».       Сейчас Пак чувствует себя тем самым конченным наркоманом, неспособным существовать без дозы. Ответа на вопрос «Зачем?» он, конечно же, не нашел. Зато куда лучше понял смысл слова «ломка». Он теперь с ней каждый день сосуществует. Но, пожалуй, он преувеличил свои тяготы и лишения. По крайней мере, сейчас они кажутся ничтожными в сравнении с открывающейся перспективой.       ─ Будешь по мне скучать? — спрашивает Сехун и Чанёль разрывается между желанием посмеяться над вопросом и разбить ему лицо. Побеждает тупое смирение, и в ответ звучит лишь короткое «надейся». И это даже похоже на попытку шутить, так что, может, все не так плохо, как думается.       На коже оседают мелкие брызг, и принесенные порывистым ветром, и Сехун вытирает лицо рукавом толстовки, размазывая поблескивающую влагу. Чанёль смотрит на беснующееся море и чувствует, как оно смывает с таким трудом возведенные баррикады где-то внутри.       Сехун сползает спиной по шершавой поверхности стены, усаживаясь прямо на влажный песок, и прибой почти касается его ног. Светлые волосы контрастируют с темным оттенком каменной кладки. Голова безвольно откидывается назад, и в непроницаемом взгляде, смотрящих снизу вверх глаз, отражается безумие одиночества. Наверное, такими глазами смотрел кит из сказок давно исчезнувших народов.       Колени подгибаются сами собой.       Гул крови в ушах заглушает даже рев морских волн.       Поставленная профессиональным солхологом защита трещит по швам, чуть подтолкни, и прорвется, впуская поток чужих чувств, уже скребущихся о край сознания.       Живя всю жизнь у моря, Чанёль научился различать разницу между штормом и ураганом. В шторм можно искупаться, ныряя в весело вздымающиеся волны, или полежать на берегу, чувствуя, как накатывающая вода укрывает тебя с головой. Это не страшно, море не злится, оно просто играет, шелестя пенными гребнями и осыпая россыпью брызг.       Но оно может быть и другим, таким, как сейчас, — безжалостно диким, готовым растерзать любого, кто посмеет приблизится, кто не побоится устрашающего гнева стихии.       Такого же, что сейчас глядит на него из глубины подернутых дымкой глаз.       Он живет у моря всю жизнь, так что заранее знает, что обречен захлебнуться.       Чужие пальцы пробегают по волосам, ложатся на затылок, притягивая чуть ближе.       И все.       Он тонет.       Последний вдох.       Платину срывает.       Шквал собственных эмоций — ничто на фоне заполняющих до краев чувств, принадлежащих явно не ему. Он так не умеет. Слишком остро, до боли в сведенных судорогой конечностях.       У Сехуна губы совсем соленые от морского воздуха.       А кожа горячая-горячая. Он дышит наполненными никотином легкими сорвано и неровно. Цепляется за напряженные плечи до синяков. Глотает несдержанные стоны. И в затуманенном взгляде впервые плещется живое пламя, а не стылая пустота.

***

      Промозглый ветер забирается за шиворот, холодя кожу, и Пак ускоряет шаг, спеша скрыться от непогоды.       Прохожие, словно грибы на тонких ножках, под темными шляпками зонтов, и Чанёль едва успевает уклоняться, чтобы не напороться на острые пики спиц, удерживающих натянутую материю.       Шум дождя и суеты набивается в уши невнятной какофонией звуков.       В пальцах измятый листок, готовый вот-вот расползтись на жалкие мокрые ошметки и стать совершенно непригодным к использованию. И потому Пак спешит вместе со всеми, вливаясь в ритм большого города.       Он уже дважды умудрился уйти не в ту сторону и теперь нещадно опаздывает, то и дело посматривая на часы.       И только ворвавшись в услужливо распахнувшиеся перед ним массивные двери, наконец дает себе передышку.       ─ Ваш билет, — спрашивает строго одетый пожилой мужчина, и Чанёль отлепляет от ладони размокший листок.       Мужчина косится на него странным, оценивающим взглядом, но так ничего и не сказав, пропускает внутрь.       Вокруг слишком много света, а в воздухе отголоски парфюма смешиваются в причудливый, тошнотворный коктейль.       Чанёль осматривает просторный зал, пока взгляд не натыкается на знакомую белизну крашенных прядей.       И словно кто-то запускает невидимый маятник внутри, и тот ухает куда-то вниз, стоит только промелькнуть в поле зрения светлой макушке.       Чанёль слоняется среди увлеченно обсуждающей выставку толпы, и чувствует себя идиотом, в окружении всех этих людей.       Официант, шествующий из одного края залы в другой, предлагает Паку выпить, и тот хватает бокал, даже не поинтересовавшись содержимым, лишь бы занять чем-то руки и смочить пересохшее горло.       В итоге он прячется за массивной колонной, давая себе передышку и приваливаясь спиной к дорогой облицовке.       Нервное напряжение понемногу сходит на нет. Только ладони все еще влажные.       Цвета перестают смешиваться перед глазами в аляповатый калейдоскоп.       И выдохнув чужую нервозность вместе с собственной, Пак делает уверенный шаг в сверкающий зал.       В этот раз он замечает ее сразу. Сначала любуется издалека, улавливая знакомые очертания, и постепенно подходит ближе. Направленный свет делает краски ярче, а линии немного резче. Широкая темная рама оттеняет уныло-серый цвет неба.       Пляж Пхохана глядит на него из ограниченного пространства холста, и ему мерещится знакомый запах соли и тины. Привычные глазу тона, полоса гряды, убегающей к горизонту, яркие зеленые кляксы проросшей на камнях морской травы.       И темный силуэт у самой воды.       Просто контур фигуры, замершей в неудобной позе на покатом камне. Легкий шлейф сигаретного дыма едва различим. А где-то там, у самого горизонта, если всмотреться, огромный хвост вздымающий волны.       Вот теперь то, что нужно. Теперь все.       Рядом кто-то переговаривается тихим шепотом, поражаясь необузданной фантазии автора, изобразившего кита в небе, и Пак улыбается краешком губ.       Сехун стоит совсем рядом, всего в паре шагов, и хоть Чанёль сейчас не видит его лица, он уверен — тот хмурится, пытаясь понять, удалось ли ему таки передать то, что он хотел, или нет. Но Пак и так знает, что удалось, пусть он и далеко не эксперт в искусстве. Это его пляж. Тут он не может ошибиться.       ─ Отойди, пожалуйста, ты мне обзор загородил, — шепчет Чанёль в самое ухо, подкрадываясь со спины, и Сехун отшатывается в сторону, едва не снося с крепления собственное творение.       ─ Ты ебанутый придурок, — зло шипит Хун, стараясь, чтобы никто из собравшихся приличных и воспитанных личностей не услышал его мат.       Чанёль едва сдерживает улыбку и покачивается с носка на пятку, пытаясь хоть как-то уменьшить неприятное ощущение в стиснутых узкими туфлями ногах.       Наверное, это должно быть как-то не так. Сложнее или серьезней.       Но у них выходит по-другому. Может, неправильно. В этом Чанёль тоже не особый спец.       По большому счету, к двадцати пяти годам он вообще мало чего понял, кроме того, что тараканы очень живучи.       Потому он просто тянет несопротивляющегося Сехуна за собой, вызывая удивленные взгляды и тихие шепотки. Прощается с упитанным мужичком, все еще глядящим на него настороженно. Бросает взгляд в сияющий зал, уже от самого входа, словно прощаясь с Пхоханом, чтобы завтра поприветствовать его вновь.       Они мокнут под проливным дождем утомленного ноябрьскими капризами Сеула. Путаются в переходах. Теряются в хитросплетениях незнакомых улиц.       А потом засыпают не в своем вагоне, прямо так, в отяжелевшей от влаги одежде.       Пхохан встречает их холодом ночного перрона и стылым ветром.       Чанёль щелкает зажигалкой, раскуривая последнюю сигарету на двоих и улыбается растрескавшимися губами.       Внутри пузырится яркими всполохами какая-то необоснованная радость, и он даже не старается разобраться, кому из них она принадлежит.       Патрульный провожает их внимательным взглядом, но останавливать не спешит.       Выскочившая из-за поворота машина едва не сбивает их у самого перехода, окатив напоследок грязной дождевой водой из промерзшей лужи.       И только море приветливо плещется, нашептывая забытые легенды.       У Сехуна на губах соль морского прибоя, а на дне кофейной радужки — теплые искры вечерних огней. И Чанёль почти готов поклясться, что где-то в бескрайней черноте затянутого предгрозовыми тучами неба, он успел разглядеть массивные плавники. А может, все дело в алкоголе на пустой желудок и недостатке сна.