У неё не было имени

Мы не знаем, что нам предначертано. Мы не можем предугадать, куда забросит нас судьба, какие места мы повидаем и с какими людьми пересекутся наши дороги. Мы также не можем сказать с уверенностью, кого полюбим, а кого будем любить всю жизнь. Не всегда это становятся люди, хорошо знакомые, с которыми бы нас связывала длинная и полная событий история. Иногда сердце, нелогично и совершенно без дозволения, выбирает не тех… И это странно, и удивительно – как люди, появившиеся на один краткий миг нашей жизни, могут оставить след, который не исчезнет и спустя многие годы. Если бы Нацу Драгнилу сказали сейчас эту мысль, он бы только улыбнулся, посмотрев на цветок белой лилии, который бережно держал в руках. Он одиноко сидел на лавочке, и взгляд его, удивительно безмятежный, смотрел за тем, какие истории разворачивались на этом вокзале. Рядом неизменно стоял фонарь, высокий, из старого чугуна, и прямо на уровне глаз кто-то когда-то вырезал чем-то острым две буквы – «Ф» и «Т». Рядом с ним лежала газета, а впереди – стоял поезд, готовый вот-вот ринуться в путь. С этим местом было связано столько воспоминаний. Со сводчатым потолком, на который он когда-то смотрел с восхищением приехавшего из деревни мальчишки. С мраморным полом и стуком маминых каблуков. С женским механическим голосом, объявляющем о прибытии поездов, маленькими трещинами на стенах и газетными киосками у выхода. С рельсами, по которым он прибыл сюда и по которым вновь уехал, уже не надеясь вернуться. Сейчас, спустя годы, он сжимал в руках стебель цветка и смотрел за полупустым перроном, на котором пассажиры, разные и непохожие друг на друга, садились на свой поезд, тихо переговариваясь, смеясь и прощаясь до следующих выходных, и как никогда понимал, что жизнь, которую он прожил, была серой кинопленкой, потрепанной и немой, в то время как реальность была яркой и живой, такой, о которой он когда-то мечтал. История его брала начало в 1940-ом году, в самый разгар Второй Мировой Войны, на этом же самом вокзале, когда его, лейтенанта Военно-Воздушных Сил Великобритании, остановила внезапно выскочившая на пути незнакомка. Он помнил ее отчетливо, низенькую и хрупкую, схватившую его за плечо с удивившей его силой. Женщина та без лишних слов достала из-за пазухи нечто маленькое и белое, и ему потребовалась ровно секунда, чтобы понять, что это был цветок. Цветок этот казался инородным в сером запыленном вокзале, и первой его мыслью было то, что этой лилии здесь совершенно не было места. Как и всему прекрасному в эти ужасающие времена. Он помнил, что у незнакомки были спутанные рыжие волосы, покрасневшие глаза, руки мелко подрагивали, а нижняя губа была сжата в тонкую белую линию, и он оцепенел, не смея двинуться, позволяя ей делать то, что она делала. – Спасибо вам, – сказала она тогда, вложив в его нагрудный карман этот инородный предмет, и посмотрела так пристально, словно пыталась проникнуть этим взглядом в самую душу, а после чего, казалось, силы покинули ее, и она тихо и надрывно, со стоящим комом в горле прошептала: – Пожалуйста… верните нам свободу. Слова эти, несмотря на то, что были сказаны почти неслышно, прозвучали для него приказом, а взгляд ее, гипнотизирующий и твердый, сдавил горло. Он не чувствовал такого страха, падая с самолета под звук вражеских бомб. Но он чувствовал его тогда, смотря в эти голубые блеклые глаза, в которых он видел весь ужас войны. В тот момент он во второй раз подумал, что этому цветку здесь не было места. Белоснежный и хрупкий, он был совершенно чужеродным. И эта женщина, как и этот цветок, не должна была быть здесь. – Мы вернем мир, мэм, – пообещал он тогда, накрыв ее руку своей, хоть и понимал, что его обещания были совершенно пусты. – Обязательно. Это были действительно страшные дни, и многие люди переносили их, находясь на грани отчаяния. Тогда Лондон пережил бомбардировку нацистов, понеся огромные потери, и Нацу, побывавший не в одном сражении и видевший и руины, и чужие смерти, и вражеское варварство, ощутил, что что-то надломилось в нем тогда, когда он увидел родной Лондон, освещенный восходящим солнцем, дымящийся, пыльный, пропитанный запахом пороха, крови и страха. Пустующий Лондон, который, казалось, вымер. На вокзале Паддингтона стояла давка: родители отсылали детей подальше в сельскую местность, молодые новобранцы стремились на фронт, а некоторые и сами спешили покинуть столицу. Нацу тогда был командирован в Лондон в связи с ранением в ногу, но в скором времени он вновь должен был вернуться на фронт. Он, если честно, сейчас и не мог вспомнить, что случилось дальше с той женщиной. Он не помнил, попрощался ли с ней или она растворилась в толпе так же внезапно, как и появилась. Он помнил лишь, как шел сквозь толпу прощавшихся людей, а цветок лилии выглядывал из его кармана. Он помнил детский плач и мягкие вкрадчивые голоса матерей. Помнил громкие крики, зовущие кого-то по имени, протяжный свист и вкус пыли на языке. И он помнил, как остановился, увидев ее. Так бывает, и вы сами не можете найти объяснения этому. Вы просто чувствуете всем своим телом, сердцем и душой… этот момент важен. Этот человек, который присутствует в вашей жизни ровно десять секунд, важен. Все в этом остановившемся на мгновение мире не имеет значения, кроме этого человека, и пусть вы не знаете его, пусть это кажется смешным и нелогичным, одно осознаете точно – не сделать шаг в его сторону вы не можете. И тогда, в 1940-ом году на вокзале Паддингтона в шуме и давке, он ощутил все это разом, смотря на нее, девушку, которая навсегда осталась в его сердце мимолетным, отдающимся щемящей печалью воспоминанием. Он мог воссоздать в своей голове ее образ, детальный и точный, будто это было мгновение назад. Молодая, лет восемнадцати, не больше. Она одиноко сидела на скамейке (и никто отчего-то не садился рядом с ней), бледная, испуганная и потерянная. Она нервно ломала тонкие пальцы, бросая боязливые взгляды в толпу, словно была вором, ждущим, что ее поймают, но вором она явно не была. В ней чувствовалось благородство, и даже если бы она не была одета в хорошее пальто и модную шляпку, даже если бы ее волосы не были уложены в аккуратные локоны, а кожа не была настолько чистой и гладкой, он бы все равно сказал, что она росла в достойной семье. По осанке, расправленным плечам и лицу, на котором была печать умного и образованного человека. Однако, что-то все-таки пугало ее, и тогда он, все еще оглушенный всеми этими чувствами, сделал шаг в ее сторону. Это было самым правильным решением за всю его жизнь. Ведь, даже если бы ему сказали, чем все это обернется, он бы ничего не изменил. Он бы все равно улыбнулся, чуть наклонился и, встретившись взглядом с большими выразительными глазами, спросил: – Я могу вам чем-нибудь помочь, мисс? …потому что он ни за что не променял бы те крохотные моменты знакомства с ней. Те маленькие воспоминания, трепетно хранимые и оберегаемые, те, которые согревали его в холодной кабине самолета в самые ужасные дни его жизни. Мягкий и удивительно приятный голос. Запах цветов. Неглубокие ямочки на щеках. Большие и выразительные глаза. Жемчужные серьги в ушах и неуверенная улыбка. Он помнил ее острые коленки, которые выглядывали из-под коричневого льняного платья. То, как она нервно перебирала завязки на коротких кожаных перчатках и постукивала каблучком, кажется, мечтая сорваться с места. То, как ее волосы аккуратными локонами лежали на плечах, и то, как она смотрела на наручные часы на тонком кожаном ремешке и сразу же бросала взгляд на вход, ведущий на перрон. Он чувствовал рядом с ней волнение, которое не испытывал ранее. И это чувство отголоском эха преследовало его на протяжении всей жизни. Это была девушка, ставшая легким воспоминанием в его памяти. Девушка без имени… – Простите, что не могу вам представиться. Я не хочу рисковать, – сказала она тогда неуверенно. – Если честно, я жду не дождусь, когда смогу сесть в поезд и просто… уехать. – Куда же вы так бежите? Он помнил, как она подняла голову, и в глазах ее была решимость, которая сменила страх. Она перестала перебирать завязки и стучать каблуком. Она ощетинилась, словно готовая к прыжку тигрица. И эта непоколебимость во взгляде… Он знал ее, и знал ответ еще до того, как она произнесла его. – На фронт. Она чуть сощурилась, будто ожидая от него осуждения или смеха, и он подумал, что, похоже, ее не раз поднимали на смех за эти слова. Он помнил, как вновь посмотрел на нее. Ухоженная, красивая и молодая. Такие девушки должны играть в театре или читать сонеты своим тихим и мелодичным голосом. Эти руки не должны держать оружие, а эти глаза – видеть кровь. Такие девушки созданы для мира, для ярких улыбок и любви, но никак не для грязных окопов и запаха гниющего мяса. Но он, конечно же, не сказал этого. Не ему было выступать судьей, не он решал, как распоряжаться чужой жизнью, а в ее глазах горел огонь, который, он знал не понаслышке, потушить было невозможно. Поэтому тогда он лишь протянул раскрытую ладонь вперед, осторожно, словно боясь спугнуть строптивого зверя, и широко улыбнулся, проговорив: – Добро пожаловать в наши ряды, мисс. Похоже, это были правильные слова. Она подарила ему в ответ улыбку и вернула рукопожатие. В ее маленькой ладони была сила и уверенность, а во взгляде решимость. Она была бойцом, хоть и выглядела хрупкой статуэткой. И что-то было такое в этой улыбке. Что-то было в этих глазах. Что-то, что удерживало его на этой скамейке. Она перестала озираться по сторонам и теребить свои черные короткие перчатки, которые так очаровательно открывали полоску светлой кожи. Она смотрела на него внимательно, и он помнил, что и сам не мог оторвать тогда от нее взгляд. На вокзале было шумно и душно, но они не обращали на это внимания. Это было то чувство, которое он до этого не понимал, но которое в тот миг стало ему понятным. Он не знал ее имени. Он не знал откуда она была и куда именно направлялась. Но это было неважно. Он сидел там, в шумном и пыльном вокзале, и впитывал каждую маленькую деталь, а позже, намного позже, он вспоминал эту девушку вновь и вновь. Ее волосы, цвета спелого подсолнуха, которые навеяли ему тогда мысли о доме. О маленькой деревушке, где цветы, тянущиеся к солнцу, росли бескрайними лугами. Ее большие выразительные глаза, которые, казалось, знали тайну, неведомую больше никому, и маленькие ямочки на щеках. Ее тихий и приятный голос. Она говорила: – Моя мама погибла во время бомбежки. Я не осталась на похоронах. Она сжимала одну свою ладонь в другой. – Мой отец не знает, что я здесь, но уверена, что он меня ищет. Она смотрела ему в глаза так, будто боялась, что он ее не поймет. – Я просто не могу больше быть в стороне. Война… разрушительна. Она кажется далекой, пока не постучит в твои двери. Мы слышим сводки новостей о боевых действиях в Африке, наши заводы работают в усиленном режиме, но в остальном… В остальном мы сидим в тепле и уюте, слушая по радио очередную новость о том, сколько наших солдат погибло от рук фашистов. Но я не хочу сидеть в тепле и уюте. Я хочу уйти на фронт, хочу помогать раненным солдатам. Я хочу принести пользу своей стране, хочу в конце концов погибнуть за нее, но не сидеть в мягком кресле, ожидая, когда какой-то бедный мальчишка умрет где-то там за то, чтобы я спокойно ходила по этой земле. Это не для меня. Тогда, смотря на нее, пылающую верой в свои слова, он с новой силой осознал, насколько ненавидел эту войну. Не только за то, что она разрушала семьи и дома. Не только за те ужасы, которые она обрушивала на головы людей, но еще и за то, что она заставляла девушек и женщин думать о таком. Она пачкала руки кровью, те самые, на которых она никогда не должна была появляться. Она делала их мягкие сердца черствыми и жесткими. Она уничтожала свет и радость в их глазах и разрушала какую-то часть их души. И одним из самых ярких моментов его жизни было озарение, которое настигло его в тот миг. Все убеждения, с которыми он пошел на фронт, внезапно разрушились, а он словно увидел, как стена фальши осыпалась на его глазах. – Ты не обязана умирать, – сказал он тогда, ошарашенный этим внезапным открытием, и цветок, что был подарен ему незнакомкой, обрел свой смысл. Он достал его из нагрудного кармана, расправив потрепанные белые лепестки, и посмотрел на него так, будто впервые увидел. – Посмотри на него, – прошептал он. – Он кажется чужим в этом месте. Невольно возникает мысль: разве может что-то настолько светлое и чистое быть там, где взрываются бомбы? Где умирают люди. Где разрушаются дома и все светлое, что было в нас, исчезает. Люди настолько погрязли в войне, что забыли, что существовало время, когда ее не было, – он посмотрел на эту девушку, прямо в ее глаза, и положил белую лилию ей в ладонь, всем своим существом отчаянно желая донести свою мысль. – Иди на войну не для того, чтобы умереть за свою страну. Иди на нее, чтобы обязательно вернуться. Он помнил дрожь в ее руках. Он помнил бледность на ее лице и ее глаза… Самое яркое воспоминание – ее глаза. – Мир обязательно наступит. Так разве не лучше изо всех сил постараться выжить, чтобы увидеть его? – Но мне незачем возвращаться, – прошептала она тогда, не отрывая взгляда от его глаз, и голос ее был наполнен грустью, которая болезненным откликом отозвалась в его сердце. Эта девушка казалась такой одинокой и потерянной в комнате полной людей. – Тогда, давай поступим так, – проговорил он. В глазах ее, темных и выразительных, он видел свое отражение. Он хотел, чтобы она запомнила его таким. Уверенным и сильным. Тем незнакомцем, который бы стал для нее ярким воспоминанием, которым стала для него она. – Как только война закончится, а Гитлер лишится своих смешных усов, в первый же мирный год, в этот же самый день я приду сюда к этой же скамейке с цветком лилии. И я буду ждать тебя. Ты войдешь в эти двери, в красивом платье, здоровая, прекрасная и счастливая. Я подарю тебе этот цветок, а ты, наконец, назовешь свое имя. После мы прогуляемся по мирным улицам Лондона, наслаждаясь суетой, привычной ему. Я свожу тебя в любимое местечко в Челси, мы съедим по мороженому, делясь своими историями с фронта, станцуем под песню Фреда Астера, а в конце дня я скажу тебе: «Я же тебе говорил». И если тебе незачем возвращаться, то вернись хотя бы ради этого. Он помнил ее взгляд, прямой и совершенно околдованный. Он помнил, как дрожали ее ресницы, и, казалось, все страхи, что жили в ней до этого, отступили. И хоть он не мог говорить за нее, но на это краткий миг ему показалось, что и она запечатлела его в образ в своей голове. – Заманчивое предложение, – прошептала она, и слова эти, сказанные тем самым голосом, полным таинственности, заняли особое место в его сердце. На войне сложно было думать о том, чтобы выжить. Ты идешь туда с искренней верой в великое дело и готов отдать жизнь за это. Ты готов совершать безумные поступки. Броситься на бомбу или пойти в атаку против вереницы танков лишь с винтовкой в руке. Нацу воевал в воздухе, и порой он удивлялся, как до сих пор остался жив. Каждый раз, каждый чертов полет, он, ведомый адреналином, совершенно не думая о последствиях, плевал на все, идя на амбразуру. Он никогда не думал о том, чтобы выжить. Это казалось чем-то неправильным. Прерогативой трусов, не желавших пасть смертью героев. Разве была большая честь, чем умереть там, в кабине самолета, подбитого вражеским Хейнкелем. Он думал так до этого момента, когда эта безымянная девушка аккуратно убрала цветок белой лилии в платок. Именно тогда он понял, что воевать стоило не за то, чтобы стать героем, умершим высоко в воздухе. Воевать стоило, чтобы после вернуться и увидеть то, ради чего он сражался. Он пронес эту мысль сквозь года, и каждый раз, когда он садился в свой боевой Ланкастер, надевал маску и шлем, взлетал и встречался с противником лицом к лицу, он видел перед глазами образ той девушки. Он видел ее, садящуюся в поезд, который увез ее на фронт, с ее светлыми локонами и выразительными глазами, с ее улыбкой, адресованной ему, и этот образ вселял в него силы бороться. Бороться и бороться. Вновь и вновь. Бороться со страхом, который появился в тот же момент, когда он понял, что хотел не просто сражаться, но еще и выжить. Бороться с безжалостным врагом, с самим собой. Бороться тогда, когда лишь тремя годами ранее он бы опустил руки. За время войны с ним произошло многое. Он повидал страны, познакомился с людьми. Он обрел верных товарищей, в которых, даже после войны, он видел самую крепкую опору. Они сражались бок о бок, горланя песни в тихие времена и устраивая дружеские потасовки. Он до сих пор с улыбкой вспоминал молодого холеного Локи, за которым бегали санитарки. Красавицу Лисанну, выделывавшую в воздухе такие виражи, какие и не снились многим мужчинам. Он с теплом хранил воспоминания о Грее, с которым днем они устраивали спарринги, а вечером распивали одну на двоих фляжку с русской водкой. И несмотря на все ужасы войны, он не мог сказать, что он не помнил счастливых дней. Нет, они были. Были посиделки с друзьями, разговоры по душам, чужие истории любви. Свадьбы… и даже дети. А он только улыбался, но взгляд его был грустен. В каждом новом месте он искал среди всех санитарок ее… ту девушку, с которой он расстался на вокзале в 40-ом. Среди всех лиц он искал лишь одно, но девушки без имени среди них не было. В 1944-ом году он был подбит под Монте-Кассино и пролежал в бреду больше двух недель. Переломы в ноге в двух местах, трещина в позвоночнике и внутреннее кровотечение. Тогда он как никогда был близок к смерти, и только чудо, по заверениям врачей, спасло его. Они говорили о Боге, а он видел перед глазами лишь ее. Образ безымянной девушки преследовал его на протяжении всей войны. Она стала его белой лилией, которая напоминала ему о том, что где-то там, за горизонтом, этот мир ждала нормальная жизнь. Без пороха и дыма. Без смертей, крови и жестокости. Была жизнь… такая, какая она и должна быть. Яркая и запоминающаяся. И хоть у него не было белой лилии в руках, он бережно хранил в памяти тот цветок, что отдал ей на вокзале Паддингтона, и он надеялся, что тот цветок служил ей напоминанием. По иронии, его напоминанием стала она сама. Война закончилась. Он вернулся в Лондон, и до сих пор помнил, как стоял на том же самом месте, где когда-то, в 40-ом году, смотрел за дымящимся после бомбежки городом. И в тот момент, ощущая холодную морось на своем лице и вдыхая аромат свежести, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Все было позади, и будущее, мирное будущее, было сейчас перед ним. И пусть им предстояло много работы, чтобы восстановить все, что было потеряно, и восстановиться после того, кого они потеряли, это уже не имело значения. Эта война преподнесла им хороший урок. Ценнее мира не было ничего. И за этот мир стоило бороться. В назначенный день он пришел на вокзал Паддингтона с надеждой вновь увидеть безымянную девушку и сказать ей, как сильно, сама того не подозревая, она помогла ему. Грей тогда по-дружески ударил его по спине, молчаливо улыбнувшись, а он ринулся на вокзал, словно мальчишка. В гражданской одежде с цветком белой лилии в руках, он подошел к той самой скамье возле фонаря, на котором были вырезаны две буквы – «Ф» и «Т», и стал ждать. Он ждал ее целый день, выискивая взглядом в толпе волосы, цвет которых напоминал ему о доме. Он пытался уловить ее запах, который не помнил, но, который, он был уверен, смог бы узнать в тот же миг, как почувствовал бы. Он ждал ее, а механический голос повторял и повторял свои сухие объявления о прибытии поездов. Перед его глазами проносились чужие долгожданные встречи. Он видел слезы воссоединения, радостные объятия и страстные поцелуи. Он видел, как матери встречали своих сыновей, жены – мужей, а дети – отцов. Он сидел на этой скамейке, и осознание настигло его… Она не придет. Она не пришла и через год. Она не пришла через два. Она не пришла и через пять лет, а он продолжал приходить на вокзал Паддингтона в надежде вновь увидеть ту самую девушку без имени, которую он встретил когда-то в 40-ом и которая пообещала ему вернуться. Ни на секунду он не позволял себе думать об очевидном. Ни на секунду он не сомневался в том, что девушка без имени была жива, как и обещала ему в тот день, когда он встретил ее. Механический женский голос порой отдавался эхом в его голове. Механический голос заботливо и с какой-то щемящей жалостью шептал: «Ждать ее подобно ожиданию дождя в засуху. Бессмысленно и печально. Ты ведь понимаешь это?» Механический голос говорил то, что он не желал слышать, и на что каждый раз повторял одно и то же. «Но что делать, если не ждать ее я не могу?» Каждый год голос в его голове повторял вновь и вновь одни и те же слова, а он смотрел на перрон, сжимая в руках белый цветок лилии, и думал, что этот город не славился солнцем. Дождь был его вечным спутником. И скорее в Лондоне наступит засуха, чем он перестанет ждать.

«7 июля 1943 г. Великобритания, Лондон, Вест-Энд, Улица Оксфорд, 771 Джудо, Хартфилий

Здравствуйте, Мое имя Леви МакГарден, и вы не знаете меня, но так получилось, что я знаю вас. Люси часто рассказывала мне о своем отце, и после всего случившегося… я решила, что я могу вам написать. Хотя, скорее всего, вы даже не захотите это читать. Причина, по которой я вам пишу, проста. Люси любила вас! И вы должны это знать, потому что ни одна похоронка с этой ужасной бесчеловечной сухой формулировкой не смогла бы вам это сказать. Похоронки… Листки бумажки, которые говорят только о том, что человек умер, но они никогда не скажут, как этот человек жил. И сейчас я пишу это письмо в надежде, что оно станет маленьким утешением для вас, потому что я знаю, как много вы потеряли в этой войне. Люси любила вас, и ни на один день она не забывала вашего лица. И каждую ночь она молилась только об одном… О том, чтобы вы были живы. Больше всего на свете она жалела, что не попрощалась с вами должным образом, а сбежала, не оставив даже записки. Она говорила, что собиралась обязательно вернуться, потому что пообещала это кому-то, но первым делом она бы пришла домой и обняла вас. И молила о прощении. Я хочу, чтобы вы знали, что ваша дочь погибла героем. Когда Бирму начали бомбить, она не растерялась. Она помогла всем раненным добраться до укрытия и не побоялась побежать в самую гущу того ужаса, надеясь спасти хотя бы еще кого-то. Благодаря ей девять человек сейчас живы. Благодаря ей они будут жить… И хоть она мечтала вновь вернуться, я не думаю, что она поступила бы по-другому, зная, как все это закончится. Такой уж она была… Эта Люси. Я надеюсь, что вы прочтете это письмо, и если это будет возможно, пришлите мне место ее захоронения. Я бы хотела навестить ее когда-нибудь… и подарить лилии, которые она так любила. С уважением и соболезнованиями, Леви МакГарден».