***
Она действительно умерла. Вот он упал на колени возле милой Элизы. Озорная молодая жена лежала без движения на полу. Наверняка, улыбнулась бы, если бы могла, но. Огнестрельное в голову. Над ним и над ней в ночи стояла лишь одна незваная гостья — Смерть с удовольствием слушала плач и дикие вскрики. Эта одноголосая какофония воцарилась в доме в тот день, когда счастливая чета Фауст погибла. Медицинский доктор Иоганн Фауст, восьмой в своей династии, бесновался, злился, бился в припадках, кричал, горевал и совершенно не желал примирения с фатумом. Он с юношества был безгранично умён и прилежен, превосходил всех современников на голову — но не мог помочь телу, которое уже оставила жизнь. О, он пришёл так поздно. Когда его идеальная, его совершенная лежала испуганная, холодная, бездыханная в пропитанной кровью одежде. Иоганн Фауст знал о хирургическом искусстве больше всех академий мира. Он окунал руки в холодные воды Стикса, брал гаснущие жизни и возвращал их в этот мир. Вынуждал людей бродить по свету сверх отпущенного времени, с надёжной улыбкой вручал чудодейственные рецепты отчаявшимся. Немецкий кудесник сильно задолжал Смерти. Он был хорош, добр сердцем. Но Она взяла своё. Никакой талант не оспорит пулю в черепе. Когда не оставалось ничего другого, доктор любовно лелеял труп, как самую прекрасную в мире, баснословно дорогую фарфоровую куклу. Утопия обратилась в бесконечную погребальную процедуру… без логического конца. Ни на положенный третий день, ни позднее похороны не состоялись. Опустить её в ящик и забыть? Она не ляжет туда! Она не уйдёт! «Вы, чёртовы циники, не поймёте — она была моим всем, каждым рассветом, днём, вечерней зарёй и ночным приютом». Рассеянный и кроткий молодой человек, рождённый под знаком книжного червя, злобно опровергал шансы Элизы на покой. Тело снова и снова окуналось в дезинфицирующие средства, скользкие бальзамирующие составы. Фауст мог со всем справиться сам. Мог ведь? Он почти не реагировал на регулярный стук в дверь и методично отгораживался от мира ставнями, пока дом не стал натуральным склепом. Вот уже несколько суток плотный и студёный земляной дух не испарялся. Он поднимался из-под половиц, притекал со двора. Струи загробного холода брали поместье в клеть, росли терновой стеной. От самодельных солёных растворов пальцы Фауста лопались уродливыми трещинами; на немеющих подушечках и ногтях от игл и лезвий ни осталось живого места. Возможно, руки заживут, но если нет, то плевать. Он не располагал бесконечным запасом времени — жизнь простого человека всегда стремится к эпилогу. С трупом ли на руках об этом не помнить? Доктор едва дышал, расчёсывая локоны дорогой Элизы, не шёлковые, как венерин волос, а больше похожие на рыхлые нитки. Притворялся, что не заметил того или иного клока, оставшегося на гребне. Извечно да прикрывал светлой прядью чудовищную рытвину от пули. Этот крошечный изъян на лбу милой жены попадал не иначе, как в слепую зону — взор всегда невзначай миновал его. Всё внимание — на потемневшую пепельную кожу. Одной лишь силой воображения, но Фауст видит на ней вымышленный румянец. Что за прелесть, даже покойница из его Элизы вышла непередаваемо красивая. Просто сомкнула веки в вечном сне, опустила лучистые ресницы на жемчужную кожу. От удушливого кома в горле глаза доктора в совершенно неудобный момент наполняются слезами. Он смущённо усмехается и утирается запястьем, склоняется и касается её лбом. Выгнутая спина Фауста трясётся — никак снова рыдает прямо посреди процедуры. Несчастный вдовец снова сорвался со скользкой дорожки, расшибся о реалии. Как и всё, чем муж пытался спасти её лик от тления, слёзы слегка увлажняют шею несвежего трупа. Этот лоск скоротечен и скоро иссохнет. Вновь сеть неестественных морщин, неприятная синь, слизь. Пора сменить платье на более закрытое, чтобы вид вспухших женских плеч не так удушал несущего траур доктора. Он словно прогуливался по грани бытия. Вдоль своей околицы, мимо прямоугольного камня на заднем дворе, который был уготован Элизе, но не повстречал её. Дорожки к дому заросли, клуши из соседних поместий перестали докучать вопросами, как-де милый доктор переносит потерю. Последняя такая, наткнувшись на доктора в сумерках, истошно завизжала и рванула вон, рассыпав гостинцы по тропинке. Решила, ожил какой упырь с больничного кладбища. Изношенный халат в последний раз стирала сама хозяйка, а теперь всё на фамильной земле и в поместье шло к упадку. Открывая оконные рамы, Фауст искал сухости сквозняка, который унёс бы духоту из дома, больше уподобил его моргу. Врач никак не ожидал, что ему в раскрытые объятья рыжим облаком бросится листопад, хотя совсем недавно было время лета, бесконечной звонкой синевы и зелени. Подтверждая свою реальность, скрученные листья покалывали кисти рук, долетали до ключиц вместе с порывами ветра. В садовых корнях лежали мягкие яблоки, в ветках качались покинутые гнёзда. Врач кивал, как заведённый. Распад всего сущего должен был быть таков. Какие-то плоды умирают — им положено. Заметив, как трухлявые листья засыпали комнату, а ветер разбросал им вслед страницы, врач помрачнел и решил больше не открывать окна. Здесь не было места смерти. Смерть не смела прикасаться к Элизе Фауст. Ополоумевший от затворничества доктор выковыривал со дна сознания самые страшные вещи. Он заставлял ум вскипать от перегрузки и выдумывал обратный механизм. Собственный ненавистный (за то, что уцелел в этой трагедии) череп порой казался ему горячее спиртовок, раскалённых настольных ламп. Жар его фанатизма ранил нежные ткани мозга; великий разум, возможно, эволюционировал — мораль, благородство и любовь срастались в безумные чувства, которым не было названия. Севший голос ворковал с Элизой всякий раз, как прижизненный призрак Фауста в грязном халате шёл по касательной через пыльную лабораторию. Он был обманчиво бодр, деятелен, воодушевлён с самого пробуждения и до заката дня. Но когда ночной холод на пару с тишиной вваливался в дом, цепкие пальцы доктора начинали трястись. Добродушный немецкий врач старался не замечать, что эта зловонная и во всех смыслах противная мясная заплатка принадлежала телу его жены. Творец ловко абстрагировался, представляя Элизу где-то у себя за спиной, наблюдающую поодаль и готовую помочь или даже придержать зажим, как в старые добрые. Она была медсестрой. Честное слово, её тепло чувствовалось плечом. А здесь, на его игле — лишь подгнившие брюшные стенки, чьи-то, чьи он всё же решился опустошить, спасая от агентов естественного разложения. Размеренно разъединяя провалившийся плоский живот с аккуратно отстриженными потрохами, Фауст начинал сдавать — руки его волнуются. Он крупно трясся от утомления, то и дело преувеличивая усилия над скользкой плотью. Неудивительно, что кожа норовила расползтись от жёстких неуверенных стежков. Врача спасало лишь отчуждение от реальности, укоренившееся в мозгу. Некрасивые швы на каком-то чуждом мясе он устало утирал марлей, укрывал свой труд полами хлопчатого платья с кружевами. Застыв с грязными скрюченными руками, взглядывал выше по телу и утомлённо улыбался. Просевшее и совсем тёмное лицо его несравненной Элизы. Никак не связанные с ним пространные тяжи кишок и желёз в стальном лотке. Умиротворение, дань привычке. Нескончаемый, нескончаемый простор для труда впереди, который не даст покоя и не помилует такой же быстрой смертью, какой она умерла. Отравленный удушливым запахом, Фауст без сил отстранялся от стола, вечного ложа избранницы. Прямые углы медленно запрокидывались на диагонали, а стены уплывали вразлёт. Тщедушное мужское тело выгибается, бьётся об пол при падении. Череп звенит… Нет-нет, ему не сыскать раны прекраснее, чем огнестрельная во лбу супруги. Теперь чёрная язва от пули, венчающая ей чело, даже нравится Фаусту — жирный акцент асимметрии в правой надбровной дуге. Точка. И правда, неплохая изюминка. Его милая воплощала всё самое совершенное. Он так мало ей об этом говорил. Собственные руки от него уползают, как неслушные змеи; плоскости куда-то падают, боль кусает за голову. Это истощение, сотрясение или тяжёлые опиаты, что он принимал, тщась утихомирить тряску в руках и внутрикостные агонии. Прежняя аристократическая худоба Фауста по сравнению с нынешней картиной, оказывается, была неопрятной пухлостью. Он упустил, когда сам отощал до голых жил и костей. Мужчина вяло извивается, но руки уже не могут оттолкнуть его от пола, веки склеились, патлы кое-как смягчают удары, когда врач снова и снова бессильно роняет затылок. Кажется, позвонки окрасятся новыми сливовыми синяками, а мусор и разбросанные инструменты нарежут новых царапин — сегодня он не удосужился даже набросить халат на плечи. На последнем перед отключкой вздохе рёбра натягивают известковую кожу, под которой напоказ зияют вены. Доктор Фауст так давно не замечал самого себя, иначе синева и парочка запущенных ран на его собственном животе не успела бы так жутко загнить. — Милый Иоганн, что же ты делаешь с нами, — робкий шёпот оседает над ним, когда дыхание беспамятного уступает тишине. Краем соскользнувшего с кресла покрывала тощего доктора касается тепло. Элизе порой доводилось укрывать его то за столом библиотеки, то обнявшегося с чашками в кругу своей химической посуды, заснувшего где-то на полушаге к чудесным медицинским открытиям. — Это первый твой эксперимент, о котором я скажу: мне не нравится… Фаусту снилось, как Элиза шептала поблизости, не вынеся скорбного молчания. Он так хотел ответить, но ни один мускул не подчинялся. Мертвенное лицо Фауста — восковая маска, веки застывали неподъёмной гипсовой скорлупой. Он убивал себя халатностью, но всякий раз не окончательно — с хрипом восставал на следующие сутки, выкарабкивался из забвения. Ему теперь всегда было холодно. В ту ночь от вида убитой его полное сил сердце остановилось, и температура больше не поднималась.По пробуждению Фауст покачивался по грани сердечного приступа — он потерял столько времени! Как там Элиза?!.. Очень скоро в жизнь доктора войдёт осознание, что его больше не разбудят поцелуями и тёплыми руками. Скоро, скоро, но не сегодня — пока эта стужа по утрам его даже удивляла. Он боролся за то, чтобы всё кончилось, не зная, предписан ли такому несчастью финал вообще. Доктор собирал новый вымышленный им Препарат и жертвенные предметы, готовясь к новому опыту. Знал, что эти дозировки яда чудовищны, и знал, что от летального исхода его убережёт экстракт местной травы-панацеи. Досконально помнивший историю своих предков, долгую и ветвистую династию естествоиспытателей, Иоганн верил их рукописным трудам, как никому. Пройдясь по всем из них, он, наконец, взялся за самый чёрный. Фауст в волнении отправлялся на фамильное кладбище, где уготована была порожняя мраморная плита для его супруги. Конечно, он не позволит этому камню увидеться с Элизой не просто в скорейшее время — когда-либо, — поэтому ревниво запахивает громадный для его худых плеч белый плащ, пряча что-то за пазухой. Та славная пастушка, что считала его милейшим молодым человеком и несколько месяцев подряд из сочувствия приносила овощи и молоко на порог дома, не могла шелохнуться, обмерев от взгляда холодных фиалковых глаз с синяками. За колышущимися полами необъятного белого плаща доктора ей мерещились белые кости. Девица не заметила начищенной до блеска хозяйственной косы прежде, чем та с хрустом прорубила ей рёбра. Казалось, это сделал не он. Его вытянутая фигура в мерзком белом плаще даже не шелохнулась. Кто же, как же? Здесь есть кто-то третий, но бедная простолюдинка не видит ничего, кроме сбивающих с толка костей. Не то это тонкопалые паучьи руки, орошённые кровью, не то здешние раскопанные скелеты, не то её собственные рёбра, торчащие из груди. Какая же всё-таки вонь. Похоже, том некроманта Фауста, жившего в семнадцатом столетии на этой же хмурой земле, не помог. Не сделал Элизу краше. Не спас гибнущие надежды врача. Почему бы великому учёному не сдаться? Просто ослабить свою убийственную хватку, которой он за двоих держал жизнь, тихо шагнуть… …Здесь есть кто-то третий. Псих малодушно вздрагивал от паранойи, щурил глаза, вертясь с блестящим скальпелем наизготовку. Никого… только жутко молчаливая Элиза. Чего это она, расстроена? Обижается? Фауст не осмелился подойти к ней с вопросом. Ведь он так старался, ведь это просто такое время, ведь бывают чёрные дни… Ведь будет лучше? Доктор сбежал и заперся в лаборатории, суетно трусится под дверью, пытаясь загнать себя в колею, но не смог. Ведь все идеи были исчерпаны. Опыты — поставлены, эксперименты — провалены. Он волновался за Элизу и в то же время боялся её. При жизни она никогда не сердилась, но теперь дом был полон мрака. Врач решил переждать, затаясь и глотая горькую слюну. Он случайно обнаруживал, как что-то течёт из рыхлого живота, и удручённо принялся за хирургический пошив по живому. По себе. Скоро пришлось даже стричь, на полу со всеми удобствами — в хламе вокруг в изобилии встречались подходящие инструменты. Фауст был рад отвлечься, припевал под нос и ворковал, накладывая на время мягкопластиковый имплантат вместо участка кожи. Это потустороннее зло, наполнившее его молчаливый дом, заставило его обратить внимание на рану, которая не могла больше ждать. Зло заботилось о нём? На другой день ему мерещилось то же самое. Кто же тот третий, что вечно смотрел за ним? Не вмешивался и словом, лишь сухими мёртвыми глазами смотрел, каждое мгновение — смотрел, смотрел, смотрел на него, следил за ним, на каждый его вздох и движение нервозно дрожащей руки — смотрел. Но вокруг никого не было, и подавно — никого живого. Лишь гладкое дерево скрипучих подлокотников под пальцами. Лишь тяжёлая дубовая дверь и крепкие оконные ставни наверху, прячущие сокровенные тайны дома Фауста от ставшего чужим мира. Лишь пение бессмертных садовых крон за ними, которые Фауст возненавидел бы, если бы вспомнил о них — за то, что потеряли для него цвет, смысл и привлекательность. Об этих нежных сиренях заботился теперь новый владелец — грубый холодный дождь. Листопада какое-то время не было, и вот он начался опять, такой сырой и многотонный, нескончаемо рушащийся на крыльцо, заметающий дорожки, приносимый издали вместо человеческих вестей. А Фауст много недель дышал одним и тем же воздухом в глухом, как склеп, опустевшем поместье. Ему было плевать, сколько раз обнажались сирени и яблони, сколько раз кутались в декабрьские перины. Пусть теперь всё покроется буреломом и терниями, пусть деревца умрут. Разве справедливо, что они жили дольше своей хозяйки? С её милого лица уже пропали цвета: и сиреневый — губ, и даже мертвенный снежный. Так почему сирени и яблони каждый год дразнятся россыпями тех же красок? Фауст зябнет от мысли подняться из книжного подвала, а то и выйти наружу. «Пусть сад иссохнет своей смертью», — думает. Слышит шелест веток и вновь злится. У них, Фаустов, есть, если поразмыслить, имелась чудная садовая коса. Ею, оказалось, очень легко добывались новые расходные кости и кожа у искателей приключений и нахальных грабителей, считавших поместье Фаустов местом, с которым можно играть. Доктору крайне приятно было наблюдать за казнями этих глупцов, изящным полётом рукотворной косы. Она прекрасно справлялась. Была совершенна, как всегда. Фауст в своей редкой дневной меланхолии — в просветах меж тучами, если угодно — падал так, чтобы видеть свой маленький мир сквозь оконные стёкла. Долго глядел на сирени. Элиза лелеяла их саженцы, каждый из них внесла в здешнюю землю собственными руками. Они выросли, превратились во взрослых детей, тогда как их родительница погибла. Как ненастный ветер может так обходиться с этими кроткими деревцами? Как можно мучить своих любимых, почти вслух думал Фауст, остервенело поглаживая череп мёртвой жены. Скелет — это всё, что осталось. Больше доктору не о чем переживать, долгая война с тлением была окончена. Ведь время не разрушало скелеты тысячами лет. Её лицевые кости — милее всех прочих, когда-либо виденных. Одна маленькая капля анестезии падает в душу врача — гений её красоты несравненен, даже когда сама Элиза во плоти, носительница этого дара, ушла давным-давно. Даже когда он своими руками перебрал всё её естество, как мозаику, убеждаясь в совершенстве и уникальности своего прелестного ангела. И в том, что её уже не собрать в единое целое. Мясо истлело, один кусочек даже утащили крысы, взявшие на себя любезность раздражать Фауста и выводить его из кататонии. Стуча лапками по полу и иногда даже разбивая склянки на столах. — Нет, не смотри, не смотри. Иоганн, убери руки, мне больно! Оставь! — надрывно звенел где-то захлёбывающийся девичий голос. Иоганн не слышал. Он напевал. Читал обрядовую песнь столько раз подряд, что уже запомнил её наизусть. Даже призрак Элизы, сбившейся в жалкий трясущийся комок, запомнил и зачем-то бормотал песню тоже, надеясь так облегчить агонию. Она тоже была здесь. Всегда была. Ведь муж не дал ей покоя и заставил видеть всё. Это было табу. Вызов порядку сущего. Запрет свыше. Врач взывал к скандалу, и Смерть обратила на него взор. И он не сулил ничего хорошего. «Знаешь, что ждёт тебя, глупец? Вообрази, что будет с тобой, когда придёт час». Фауст перешивал в себя чужие части, всё успешнее подбирал пилюли, крепла его броня полного пренебрежения смертью. Но от этого совсем не оставалось сил. Книга куда-то падала из рук. Шаманские фокусы прадеда начали работать. Прежде, чем веки окончательно сшивала слабость, Фауст бил кулаком, окропляя пол крошечными точками крови из новых изрывших руки мозолей, надрывно вопил имя жены. Возможно, это сквозь дряхлые ставни запал случайный солнечный луч — в глазах стало светлее. Но у Фауста не было сомнения — это она пришла. Демонстрирует ему своё присутствие. Врач верил, что это вгоняющая в робость красота Элизы предстала над ним, пусть даже шея не сгибалась, чтобы поднять голову и увидеть её. — Сядь, сядь, моя дорогая, — шептал болезный. Элиза механическим движением опустилась в кресло. Спина её пряма, взгляд искусственен. Но озёрно-синие глаза, согревающее свечение парящих по плечам золотых локонов слишком слепили и обманывали. Доктор, хирург, наркоман, убийца, некромант тяжело дышит, как никогда удовольствованный своим трудом. Он одолел чёрный том, на бесконечном расходном материале безликих людей научился всему, что требовалось. Наконец, он сможет сомкнуть глаза спокойно.***
Чрево мёртвой любимой женщины уже не принесёт ему детей, но он научился так здорово лгать: Фаусту мерещилось даже, будто колени Элизы тёплые. Воспалённые пунцовые глаза доктора увлажнились, рот дрожал нерешительно, щерился в улыбке, правда, — робкой и нежной улыбке. А всё бесовское, страшное в нём — это лишь тени в его кошмарных синяках, преждевременно обращающие лицо ещё кое-как живого мужчины в маску трупа. Едва шевелясь, усталый Фауст добродушно, с волнением рассказывал ей всё, улыбался всё шире и задорнее, простирал свои планы на пару экспериментов вперёд, мурлыкал преданно, пока не онемел язык. Его связывали анальгетики, но Фауст думал, что просто устал от всего этого. Кисть руки безвольно соскользнула на пол, а он даже не мог теперь её поднять. Бледный и смертельно тощий мужчина обессиленно заснул на коленях оскаленного скелета. Последние тени от светлых кудрей исчезают, яркие белые кости постепенно померкли, череп налился обыкновенными тенями в глазницах, как и положено черепу. И всё же эти кости не лежат безвольно, неведомым образом не рассыпаются одна от другой. Поперёк подлокотников, как верный атрибут, аккуратно уложена истончавшая коса с начищенным стальным лезвием. Оголённый до костей пустоглазый каркас человеческого тела не движется, у него нет на это своей воли. Но пястные кости осторожно возложены на безобразно отросшие пшеничные волосы Фауста. Возможно, доктору стоит записать в журнал, что в некотором роде поганые эксперименты в конце концов окупились, а в некотором провалились. Успех ли это? Но… он ведь снова счастлив.