Белое пёрышко.

      Они познакомились морозным зимним вечером, когда за окном минус двадцать пять, а парень у барной стойки в рубашке, парке и безнадёжно разодранных джинсах. Парень смотрит мимо, то и дело стряхивая рыжую чёлку. В глазах немного больше, чем ничего. Примерно ничего с хвостиком. Темнота и пустая глубина, на дне которой в пору утопиться. Намджуну кажется, что этот парень, что охотно соглашается на купленную выпивку, улыбается даже, что этот парень холодней, чем железная остановка снаружи.       Юнги - так зовут рыжего - едет к нему, пьяно цепляясь за коленки и мешая вести машину. Юнги не первый, кого Намджун снимает в этом баре, он туда для этого и ходит, но первый, кого трахать не хочется, а хочется одеть теплее и закутать в огромный шарф по самые уши.       Юнги стонет охуительно, ни больше, ни меньше, низко, хрипло, откидывая голову, открывая мокрый рот, шумно всасывая им воздух, и выгибается так, что кажется, ещё чуть-чуть и сломается. Отсвечивает бледной кожей, сладкий на вкус, приторный, забирается в голову сиплым "Ещё" и цепкими пальчиками на плечах. Намджун старается изо всех сил. Хотя обычно предпочитает лежать на спине, закинув руку за голову, изредка поглаживая грудь партнёра, пока тот прыгает на нём, вспенивая смазку.       Юнги хочется... любить?       С ним говорить хочется, и спросить, зачем вообще он так живёт. Он же красивый как чёртов Бог, со своими точёными, яркими губками и тонкими запястьями. С линией челюсти, о которую порезаться не страшно и кожей, нежной до одурения, об которую хочется в порошок стереться. Юнги уходит утром, не оставляя на память ничего, прихватив из бумажника пару купюр. А Джун дал бы больше.       Намджун ходит в тот же бар каждый вечер после работы, и Юнги там нет. Но Джун верит, надеется зайти однажды и увидеть худые бёдра, острые коленки в прорезях джинсов, тонкую сигарету, зажатую в хрупких пальцах. То как фильтр почти исчезает зажатый влажными губами. И даже этот проклятый пустой взгляд, который нужно, просто необходимо наполнить чем-то. В идеале - счастьем.       Юнги объявляется сам, возле дома, стоит, пиная грязный снег у подъездной дорожки: - Мне деньги нужны... - хрипит и заходит в подъезд, не спрашивая.       И на этот раз всё иначе, Юнги больше, на теле его прикосновения горят орденами, поцелуи - знаками отличия. Юнги дарит себя, Намджун чувствует разницу. Он притягивает за ягодицы, чтобы глубже, и жмётся сам, пальцы путаются в высветленных волосах, губы шепчут почти неслышно о том, что надо глубже, надо ещё. Рыжие волосы темнеют, водорослями облепляя прекрасное лицо, щека трётся о простыни и пальцы, эти совершенные пальцы, сжимают светлую ткань, когда Намджун вбивается сзади, хрипло выстанывая имя, оглаживая бока и поясницу, оставляя бордовые следы на мягких ягодицах. Где-то внутри разрываются снаряды, потому что Юнги под ним - сахарный, горячий и мокрый, рычит когда кончает и сжимается вокруг Намджуна толкаясь навстречу.       Намджун вслух просит остаться на ночь, про себя - навсегда. И пока рыжий курит, прямо в постели, он выцеловывает узоры на скульптурных бёдрах, влажно, собирает испарину и запах. Юнги смеётся сухо и зажимает волосы на затылке Джуна, притягивая к себе, захватывая губы в плен, затягивается и заставляет проглотить дым.       Юнги уходит утром, пока Джун спит. В бумажнике снова не хватает пары купюр.       Намджун тонет в непонимании, его пальцы помнят мягкость кожи, а губы табачную сладость губ Юнги. И ему нужно больше и дольше. Нужна доза. Если его нет в этом баре, значит, он есть где-то ещё. Но поиски не приносят результатов. Приносят только панику и сбитые костяшки, да вмятины в стене над кроватью. Других не хочется и не надо. Последнего мальчика, гуттаперчевого с пухлыми губами, Джун вышвыривает за дверь, хоть тот и не виноват ни в чем, кроме того, что он не Юнги.       Намджун болеет, даже когда зима сменяется весной, которая приходит вместе с лужами и противной слякотью оставляющей следы на светлых брюках. Юнги ждёт его там же, сунув руки в карманы, с сигаретой в уголке губ, мятная чёлка вздрагивает, когда он поворачивает голову на звук подъезжающего автомобиля. На этот раз без слов, жарко, наплевав на соседей, Намджун сгребает его в охапку, почти жуёт и без того искусанные губы со свежими болячками. Вжимает в стену лифта. Хочет сделать больно, но теряется, когда вместо пустоты в глазах напротив видит боль и надежду, с капелькой чего-то нежного, тёплого. - Ненавижу тебя... - шепчет в изящный изгиб шеи, вдыхая аромат кожи.       Снова феерия, водоворот, из которого невозможно выбраться. Юнги жадный, требовательный, срывается на бешеный ритм, трахает, прыгая на члене, замедляясь дразняще, словно хочет прочувствовать в себе, запомнить. У Намджуна рвёт крышу, и пальцы, такие тёмные на бледном бархате, оставляют следы на стройных боках, марая чистое полотно, словно весенняя слякоть его новые штаны - не жалко, его бы воля, он большими буквами вытатуировал на всех видных местах, что это - его мальчик. Губы расставляют метки на ключицах и шее, он прокусывает нежную кожу, и Юнги кричит, сливая голоса воедино, на пике, они кончают вместе, соединённые сидя на постели и прижавшись по максимуму, смешивая пот и запахи.       Юнги уходит как всегда - не попрощавшись, зная, что Намджун не спит, а только притворяется, повернувшись к нему спиной. Снова шебуршат бумажки, хлопает дверь. А затем рвётся подушка в Джуновых руках, сминаются простыни и ваза разбивается о стену с громким звоном, слетая с полки вместе с книгами и дисками.       Намджун ловит белое пёрышко и улыбается.       В бумажнике на четыре купюры больше и клочок бумаги с телефонным номером.