Зависть

Токуса бежит по рыжим камням, след в след за Мадарао, и давится колючим раздражением. Их учили сдерживать эмоции, и он давно научился не взрываться криком, кипя, а искривлять губы в змеино-вызывающей улыбке; и сейчас — тоже улыбается так, как не нужно бы улыбаться во время боя. Это их первая миссия на равных с экзорцистами, впервые он видит, как работают люди, избранные Богом, и это так… жалко. Подскажите, куда сорвался этот глупый апостол, как можно так опрометчиво бросаться в бой, как можно спасать других, не подумав прежде о важности своей миссии? Токуса тихо шипит. Мадарао безмолвен, как и всегда. Он науку подавления эмоций освоил в десять тысяч раз лучше. Мадарао и в Аду, и на сковороде у самого Дьявола будет спокойно и решительно просчитывать варианты побега, нападения, действия. Токуса никогда таким не был. Бойкий, яркий, активный с самого детства, он не может сделать себя машиной, и потому свои эмоции, свою слабость превращает в силу. Раздражение клокочет внутри, щекочет лёгкие, сотнями маленьких иголочек пробегает под кожей. Если научиться сдерживать его, то сдерживать злую ярость тёмной материи становится намного проще. Апостол обнаруживается на дне большого каньона, возится с парой гражданских, и, кажется, растерян из-за огромной кучи подступающих акума. «Некомпетентен, некомпетентен», — бешено стучит в висках у Токусы. Почему Божья сила выбирает именно таких, глупых людей? Разменивающихся на мелочи и не понимающих важности своего дара, важности своей миссии, важности Святой войны? Почему эти люди, такие нелепые, избраны свыше сражаться ради великого дела, а они… Токуса поглощает всю армию акума, и ткань тёмной материи собирается в нём, концентрируется, скапливается. Он чувствует, как пульсирует рука, и жгучая ярость, теснящаяся в ней, которую он удерживает каждую минуту своей жизни, становится самую капельку сильнее. Она так и будет разрастаться, пока он не достигнет своего предела и не станет Чревом, святым инструментом ордена… Если только от него что-то останется к тому времени. Стать святым посмертно — прекрасная участь, не правда ли? Когда последние акума скрываются, поглощённые пропастью силы Третьего, господин Апостол зажимает левый глаз, а правым смотрит на него грустно, осуждающе, и Токуса улыбается так змеино-широко, как до этого не улыбался, наверное, никогда. Не смей так на меня смотреть, слышишь? Я стану святым посмертно, а ты считаешься святым при жизни. Я сражаюсь с помощью хитростью отобранной вражеской силы, а тебе дана была сила свыше. Я выдрал право быть полезным для этого мира зубами, а тебе оно просто упало в руки. Я могу сражаться, лишь сжигая, как топливо, свою плоть, а ты можешь есть, подпитываться, жить и жить снова. И пусть срок жизни паразитических экзорцистов недолог — не Третьим им рассказывать о слишком малом количестве отпущенного времени. Да как вы смеете, как же вы все смеете не ценить отпущенной вам благодати. Вам было дано право спасать, а тебе, господин Апостол, было дано право видеть тех, кого ты спасаешь, и молиться за души их. Так молись, и не смей смотреть на меня так. Молись. Они принесли себя в жертву святой войне так же, как и мы. Молись. Их жертва не будет напрасна, так же как и наша. Молись. Своими мёртвыми душами они искупили существование двух живых душ... Молись. И когда-нибудь, может быть, ты точно так же помолишься и о нас. — Видеть подобное, я тебе завидую, — говорит Токуса. И натыкается на полный ярости ответный взгляд Апостола. Ты всегда улыбаешься так, нанося удары? Или твоя улыбка — такая же лживо-сдержанная вежливость, как и моя? Не смотри на меня, Апостол. Не тебе меня судить. — Некоторые вещи для меня — табу, так что не стоит их обсуждать, — почти ласково сообщает апостол. Токуса хочет засмеяться. Токуса хочет сказать: «Не стоит? Знал бы ты, как хочу я о них говорить. Как хочу я о них кричать. Как я не могу перестать об этом думать, когда ты стоишь передо мной…» Токуса хочет сказать: «…Ты, высокомерный сопляк». Токуса хочет сказать: «Как ты смеешь не ценить то, что было дано тебе». Токуса хочет сказать: «Я хочу быть тобой, быть на твоём месте, быть вместо тебя… Я бы справился лучше. Я бы не стал играть в это лживое спасение, я бы всего себя посвятил Богу». Токусу всегда учили держать себя в руках, и потому ничего этого он не скажет. Токуса улыбается — пусть хоть так его раздражение найдёт себе выход — и облекает свои слова в наиболее мягкую и сдержанную оболочку, вываливает на апостола свою тщательно контролируемую исповедь. Мадарао даже так это злит — вон как сверкает глазами. Токуса обязательно извинится. Потом. А если сейчас они сцепятся, как мальчишки, то это будет вина Апостола, а не его. Абсолютно точно. Неужели их никто не учит держать себя в руках? Потом он обязательно обратит на это внимание руководства. Потом… …А спустя секунду «потом» для Токусы навсегда исчезает.

***

Когда Господин Апостол, как ребенок, глупо проливает слёзы о том, что не смог никого спасти — Токуса больше не может сдерживать своё раздражение. Что за глупость! Каждый должен выполнять свою роль. Те, кто может сражаться — пусть сражаются. Те, кто может лишь смотреть на них издалека и давиться своей завистью — пусть спасают. Те, кто вообще ни на что не способен — пусть ждут и пытаются создать для бьющихся на передовой хоть какую-то поддержку. Но ты, святой Апостол, призванный сражаться, — как смеешь ты рваться исполнить участь тех, кто хуже тебя? Ты никого не должен спасать. Спасатели найдутся другие. Почему нельзя просто исполнять свою настоящую цель, своё высшее предназначение? Горечь стоит у Токусы в горле, вырывается с криком. Спасать здесь буду я. Я — даже не второй сорт апостола, хуже — третий. А если уж моих сил на кого-то не хватит — что ж, значит, такова была их участь, значит, лучшего они не достойны. Иди в бой, Апостол. Хватит сожалеть о тех, кто остался позади. Забудь их, перед тобой есть ещё путь вперёд… …В отличие от меня. И всё же, как бы Токуса не думал, как бы чётко не расставлял приоритеты — но когда сила, украденная у врага, выходит из-под контроля, когда ярость становится слишком страшной, когда части тела вдруг на глазах обзаводятся лишними зубами и головами, а само тело, заполненное невероятной, проклятой, чудовищной яростью, разрастается, расплывается огромным желе, когда кажется, что не только голова, но и вся его личность сейчас будет погребена… Когда конец, совсем не такой, о каком он мечтал, зависает перед глазами… Когда приходит понимание, что святость, ради которой он принёс себя в жертву, никогда на него не снизойдёт… Токусе до отчаяния хочется, чтобы его спасли.