Чаровник царя всея Руси

      Всяк, кто в жизни хоть раз любовью уязвлён бывал, знает, что любовь — меч обоюдоострый: единым махом два сердца в кровь разит без пощады. Сильная да страстная любовь есть наущение адово, дар сатанинский, кого пронзит — тем не писан закон ни Божий, ни человеческий, и закрыта дорога в царство небесное. А уж когда замешаны чары чёрные да всякая ворожба — не жди блага. Сколь бы не длились времена будто бы счастливые, а край и им придёт, а там и расплата за грехи великие.       Долго думал Федя, ночей не спал, дни ходил аки зачарованный. Нет, нет ему житья! Просил бы государя отпустить уж его — ан не отпустит Иван Васильевич. Наизнанку вывернись — не отпустит. Иной способ был. Мог колдун снять приворот любовный — ох, и трудно то дело, однако ж, можно сделать. Но как подумал Басманов, что разлюбит его царь — сердце зашлось, горло арканом сдавило. Ночь помстилась темнее тёмного. «Лучше пусть убьёт меня вовсе», - думал он. - «Нет мне житья с государем, да без государя житья не будет. В лихую минуту исторгни дыханье из тела моего, Ванечка мой, грозный самодержец мой. В висок бы посохом — вот и славно, вот и награда мне за грехи мои да труды мои, вот и память по мне, грешнике, царя всея Руси любить посмевшем!»       Очнулся опричник: погибни он, что с женой да детьми станется?! Не желал он Варваре своей да сынкам — Ивану и Петру горя-несчастья, не желал им опалы. Так колдовать иль нет? Сняв путы да любви лишившись, можно и мир обресть, и голову потерять. Как угадаешь?..       В недобрый день явился в слободу Пётр Волынец, что, быв слугой епископа новгородского Пимена, зарезал двоюродного брата царского князя Старицкого. По прозорливости да хитрости Ивановой сие свершилось, не то — самому бы царю мёртву быть. Как удалось выжить Петру опосля того, как приказ заговорщиков наоборот исполнил — о том Господь лишь ведает.       Меж тем в Новгороде заговор зрел. Раз со Старицким осечка вышла — надобно иное предпринять, к иноверцам в подданство податься. Сносились бояре тамошние с литовцами да ляхами. Да не только они, а и дьяки многие, да подьячьи, да приходские люди владыки Пимена, да гости богатые новгородские.       Велика сила, мощь, богатство Новгорода, и в опасности немалой самодержец и всё царство русское. Земли те под руку князя московского взял дед царёв, великий князь Иван по прозванию Правосуд. Каково их лишиться, державу расколоть, супостата этак близко под боком заиметь… Уж выселил властью своей царь немало семей крамольников из Новгорода да Пскова, уж розыски провели да уличили большого боярина Василия Данилова, под кем Пушкарский приказ стоял. Мол, Новгород да Псков хотели литовскому королю отдать, а великого князя Иван Васильевича хотели злым умышление извести. Не успокоились заговорщики. Долго же терпел государь всея Руси измены да безобразия. До донышка терпение дошло.       — Слово и дело государево!       Прозвучали слова, и пропустили караульные. Сказывал Волынец царю слова наветные о заговоре новгородском, в числе же прочих крамольников, измены да лихо замышляющих, назвал ближайших из ближних людей государевых — Афанасия Вяземского, Алексея Басманова с сыном его Фёдором.       Хотя и привык Иван Васильевич везде измену видеть, да донос тот сердце и ум его аки громом поразил. Впервой не поверил, а время спустя призадумался. Знал он, что у Вяземского родня новгородская. В опричнину вступая, клятву даёшь с земщиной не знаться, всех сродников, инда отца с матерью забыть, коль служба велит. И Афонька клялся. А ну как слукавил, бес злокозненный? Алексей же Данилыч, помниться, ему, самодержцу, когда на Новгород походом идти восхотел, твердил не губить града сего, богатство коего на пользу Московии употребить можно. Пошто вступился воевода опричный за гнездовище неверное? Фёдор ужели одной мыслью с родителем своим? Как сие возможно? Федя, его Федечка, что вернее верных… Хлопнул себя государь по лбу, шапку, соболем опушенную, в горсти зажал. Вот, стало быть, тайна Басмановская! Вот, чего он в Федьке разглядеть силился, да только понять не мог!       Сам кравчий масла в огонь подлил. Обычно, как не пост, любил Федюша полакомиться верчёным, да блинами масляными, да вареньями, а тут не ест, отказывается, от людей прячется, до постели царской дорогу позабыл. Спросил государь, мол, что с тобой?       — Захворал я, не взыщи, - ответил опричник. - Кишки крутит да жаром палит.       — Ты к лекарю сходи, к Бомелию.       — Схожу, надёжа-царь.       Дабы глаза отвести, пошёл Басманов ко врачу иноземному, коего в Московии прозвали Елисеем Бомелием. Умудрён тот был всякими науками, самого царя лечил. Не нашёл никакой хворобы немец учёный, плечами пожал, языком поцокал, дал, однако ж, микстурку горькую.       Не стал пить её Федя, а через три дня приготовил еды поминальной, пришёл на кладбище, нашёл могилу, где Иван был похоронен, поставил ему угощение-откуп да слова колдовские произнёс.       — Пособи, помоги, путы кладбищенские с Иоанна сними…       Полдень светлый, на погосте — ни души живой, окромя колдуна. Солнышко светит, а холодно Басманову. Холодно Басманову, а пот так и льётся, глазам видеть мешает. Птички в кустах посвистывают, небеса — высокие, лазурные, облака белые клубами, а Федя — как зверь раненый, только что волком не воет от кручины. Но продолжает действа колдовские. «Не ведаю, что творю, Боже», - подумал он, уходя с кладбища. - «Хотя дело моё нужное, а нет на него моего хотения подлинного. Выйдет ли?».       Раз сходил, а девять дней прошло — другой раз отправился. Тяжко пришлось, ах, и тяжко! Тут день ясный тучами чёрными затмился, гром вдалеке зарокотал, ветер поднялся великий. Шёл чаровник с погоста, слёзы злые рукавом парчовым утирая.       — Кого поминал, Феденька? - окликнул голос грозный.       — Государь…       — Вяжите его!       — За что, государь?! Нешто запрещено на могилах бывать?       — Уж я-то разберу, что там за могила этакая, куда ты татью окаянной проскальзываешь. Ещё и то разберу, пошто больным сказываешься, царю в глаза лжёшь. В темницу изменника!       Набежали опричные, скрутили руки да в темницу ввергли, а там уж и старший Басманов с Вяземским сидят. Тогда-то и узнал кравчий: навет пришёл на них, будто повинны в крамоле новгородской, и верит Иван Васильевич тому навету.       — Невинны мы, Федька, тому Бог свидетель, - молвил Алексей Данилыч удручённо. - Не погубит же царь тех, кто, словно псы, ему одному верны!       — А коли грехи на нас какие — те грехи простит великий государь, - вторит воеводе Афанасий.       — Молиться будем, - вздохнул Фёдор. - Дай Господь — простит нас Иван Васильевич, снимет вины наши.       Сказывал он так-то, а сам чует: не простит, не снимет…       На другой день пытал князя Вяземского Малюта Скуратов с помощничками колодками да дыбой, а после железом калёным. Алексея Даниловича с Федей вытащили из подвалов пыточных на широкий двор под стражей. Стоит помост высокий с плахой, народу нагнали. Поставили опальных пред очи Ивана Васильевича.       — Ведомы мне действа ваши тайные да помыслы чёрные, - сказал царь. - Покайтесь, души облегчите.       — Я святой обет давал верно служить тебе, государь, с врагами твоими не знаться, - перекрестился Алексей Данилович. - Исполнял тот обет ежечасно, вот тебе крест! Веришь мне — вели служить, пошли на войну с немцами да литовцами. А не веришь — вели рубить голову!       — Дойдёт черёд до головы твоей. Сейчас сына твоего черед.       — Федьки?       — Не его.       В тот миг вывели заплечных дел мастера Петра, сына Алексея Даниловича, брата Фёдорова. Вовсе ни в чём не был виноват он, но пытали его и сознался он в измене, смерти быстрой желая.       — Пощади, государь, - кинулись на колени отец да сын. - Не губи за нас Петра, невинен он!       — Невинен разве? Невинных нет на свете. Не ты ли, Петруша, сознался, что злоумышлял извести меня ядом?       — Правда, великий государь, всё правда.       — Петька, не смей! Не наговаривай!       — Знался я с людьми епископа Пимена да со многими другими — не счесть, а со мной родитель мой и брат мой.       — Слышали? Весь народ услышит пусть! Человеколюбия ради помилую я Петра, рясой монашеской да молитвой смиренной до конца жизни пожалую, ежели и вы признаетесь, как он.       Но смолчали об изменах Басмановы, молили лишь милость явить, не верить речам лихим, с пытки да муки вырванным.       — Не любите вы сына да брата своего, - махнул рукой государь, и в тот же миг слетела голова Петрова под топором палаческим.       — Всё, конец! В подвал их, к Малюте!       Взялся за дело Григорий Лукьяныч — воля царская, ничего не попишешь. Воеводе несчастному суставы клещами выворачивали да кости ломали, тут же зачали кожу Вяземскому живьём сдирать. Крик да стон на всю пыточную, кожа пластами по полу грязному, кровь током тёмным. Жарко, душно, смрадно, огни горят в потёмках закопченных, плети свищут под сводами проклятущими. Теми плетьми кручёными сполна досталось Феде, в колодках сидящему да на мучения родительские глядящему. Не то руки не дошли, не то ещё почему, а не коснулись до него ни перекладины дыбы, ни клещи горячие.       Едва жив был Алексей Басманов, когда в клетку его возвернули.       — Слышь, Федя, чего скажу тебе…       — Сказывай, батюшка.       — Надо было нам вину на себя взять. Глядишь, Петруха живой был был, а нет — так, может, умилосердился бы царь, да срубили бы нам троим головы единым махом.       — Ох, ты Господи, ведь всё одно получается, что Петька-то нас счастливей, ныне на небесах с ликами ангелов пребывает.       — Выходит так.       На другой день всё то ж. В ночь умучали князя Вяземского, да умер он. На третий день взяли и Федьку в дыбу, отец же его едва свет белый видел. Тут пришёл Малюте приказ доставить опальников к царю. Вошли Басмановы под своды палат высоких, на колени рухнули.       — Живы, крамольники злобесные? Скажите чего?       — Милости молим твоей, великий государь! - бросился в ноги Федя да поцеловал чёботы царёвы. - Никогда не злоумышляли мы на тебя, Христом-Богом клянёмся!       — Лживым клятвам веры нет. Делом докажите.       — Любое дело исполним, - кивнул Алексей Данилович, и исказилось лицо его мукой.       — Опричным царя паче всех ближних да сродников любить следует. Решено! Вот вам нож острый — один на двоих. Кто больше любит государя своего — да вонзит в другого нож сей.       Вернули Басмановых в темницу. Пытать не стали, но страшнее лютой боли вечер. Каждый молчит, думу думает горькую. Каждый ждёт — не поднимет ли руку отец на сына, а сын на отца, не просвистит ли сталь, не прольётся ли кровь… хуже гибели молчание, ужаснее дыбы ожидание!       — Чего глядишь на меня, Федька? Хочешь убить — так на тебе нож, да бей.       — Не в себе ты, батя, молчи!       — Ух, и глазищи у тебя! Уродился ты лицом да удалью, а глядеть на тебя жутко. У матери-покойницы очи синие были, да взгляд не тот… Режь, может, поблажка тебе выйдет, а я уж не жилец на свете.       — Да что ты говоришь такое?!       Отвернулся он от родителя. Тихо стало, страшно, свечка сальная еле теплится, тени по углам, в темноте стоны, зловоние да смерть. Думу думает Федя: и то правда — отец уж старый, да и знатно поломал его чёртов пёс Скуратов. Даже если простит царь — как и жить такому? Не жизнь — мука от зари до зари, не на коне пред воинством скакать — на печи кисель по бороде мазать да пузыри кровавые пускать. Пристало ли воеводе, пред кем и свои, и чужие дрожали, в позоре дни влачить? Сам велел — режь…       Встал в рост великий грешник — и каждому, кто бы увидел, послышался бы вой бесовский да смех сатанинский, плач да скрежет зубовый. Взял колдун нож, убил отца своего, со стоном глухим пал в лужу крови его, залился слезами горючими. Так и нашли его наутро тюремщики.       Донесли царю Ивану. Приказал он привести отцеубийцу.       — Исполнил я, господин мой возлюбленный, повеление твоё. Прекрасно лицо твоё, да черна душа, - молвил самодержец сурово. - Отца родного не пожалел!       — От любви к тебе грех взял на душу!       — Молчи! Коль отца предал — ты и царя предашь!       — Ужель не осталось в тебе любви ко мне, горемыке несчастному? Вспомни, как служил твоей милости годы долгие, что ради блага твоего в жизни сотворил!       — Оставь! Говорить нечего!       Отпихнул государь от себя опальника, прочь ушёл, а Басманова повелел посадить в темнице на цепь, держать на хлебе и воде, покуда не решит, какой казнью его расторгнуть.       Всю ночь сидел Иван Васильевич без сна, очи не смыкая, глядел на ложе своё, на ковш свой чеканный, на руки свои дрожащие. Никогда более на свете не ласкать ему Федю на ложе, никогда не взять ковша полного из белых рук его, никогда не обвить с жаждой стан его стройный… Аспида поганого на груди пригрел. Волка лютого в палатах приветил. Эх… Хоть и под замком бывший кравчий, не содеет зла, а неладно на сердце Ивановом. Кровью исходит, в клочья рвётся, и понимает государь с мукой немыслимой, что любит он крамольника проклятого, а более никого на свете не полюбит до часа своего смертного. Казнить Федьку разве? Казнить — легче станет?