Чаровник царя всея Руси

      Хотя и случалось веселье государю Ивану Васильевичу, а лежали на плечах его труды, заботы да скорби великие. Пуще всего жить мешала крамола боярская. Служило верно царю войско его опричное, измены да заговоры высматривая, вынюхивая да карая злодеев по приказу государскому, да только многие годы не могли кромешники добраться до княгини Ефросиньи Старицкой. «Не дам в обиду Ефросинью, покуда тёткой царской зовётся», - не раз говаривал самодержец. - «Покуда матерью нового царя, царя боярского зваться не захочет…».       До самого предела крайнего выжидал царь Иван. Были бояре, из приспешников Старицких, кто под опалу попал. Митрополит Московский Филипп, коего уверила Ефросинья встать за дело боярское, за княгиню пострадал. Сама же она с сыном своим Владимиром Андреевичем невредима была, хотя и ведал самодержец то, что брата его двоюродного заговорщики на престол посадить хотят. Ни в чём-то князь Старицкий, безобидный да неумный, не имел вины перед грозным царём, да куклой он был в руках матери своей — вот что опасно.       Да так уж на свете повелось, что сколь верёвочке не виться, а конец придёт. После того, как уверился Иван Васильевич в том, что тётка его извела царицу Анастасию, решился государь.       В ту пору не стало мочи уж у княгини Старицкой терпеть царя Ивана на престоле Московском. Гнева Божия не боится, волк рыщущий! Всю власть себе в руки забрал, кровопиец, старинные роды притесняет, со святых монастырей деньгу берёт на походы военные, выдумки безумные да бесчинства разные, свору пёсью свою кромешную распустил. Ох, ироды поганые! Нет на злодеев ни суда, ни управы! Порешили тогда крамольники погубить царя.       Призвал приспешник Старицких, епископ Новгородский Пимен своего слугу Петра Волынца. Пётр тот паче собаки предан был хозяину своему, всё сделал бы, чего ни он ни пожелай. Прочёл Пимен над Волынцом молитву отходную, как по мёртвому, отторг его словом священным от жизни, от ближних всех и сродников, от мира и света, заранее будто вверг во могилу тёмную, во мрак безвременный. Думал: не жилец Пётр после того, как дело совершит. Дали слуге епископскому нож острый, велели наготове быть.       Сидели в палатах Владимир Андреевич с матерью своей. Неспокойно стало Старицкому: будто почуял беду неминучую. Был он смирный да боязливый, не желал себе шапки царской, да мать и слушать его не желала. — Какая радость царём быть? - роптал князь. — Не ты править будешь, бояре править будут. Тебе же честь великая да поклонение подобает. — На что мне сие? — Не тревожься, дитятко, - смягчилась Ефросинья на мгновение. - Не дадим тебя в обиду. Придёт времечко: возьмёшь ты шапку, возьмёшь ты бармы, возьмёшь ты скипетр с державою… — А заговоры да казни? Кровь-то страшна… — Тысячу раз тебя в муках рожать готова, лишь бы только на престол Московский возвести!       Участи боясь, кинулся Владимир к матери, на коленях её угрелся, инда спокойнее стало. Огладила его княгиня по волосикам светлым да запела колыбельную. В той песенке сказывалось о чёрном бобре-звере, что пошёл на студёную Москву-реку да выкупался. Но неладно дело пошло: не вымылся бобёр, а весь-то он выгрязнился. Искупавшись, пошёл на гору высокую стольную, но и тут не видал покоя: всё обсушивался да отряхивался, осмастривался да оглядывался. Вдруг идёт кто да ищет что? Боязно… Прав был бобёр: охотники свищут, рыщут, ищут черна бобра да хотят его убить, облупить да лисью шубу сшить и им, бобром чёрным, её опушить, да царя Владимира обрядить.       Угомонившись, разнежился сын на коленях материнских, но как услышать про шубу — вскочил да встрепенулся, да закричал громким голосом, да побежал. И так стало страшно ему, что не знал, куда и деть себя. Нет, нет, не будет ему житья мирного да спокойного, аки бобру тому из песни! Поймают, облупят да на воротник царский пустят! — Что ты?! - не разумела Ефросинья. - Да куда ж ты побёг?! — Страшно, матушка, ох, как страшно!       Не поняла княгиня. Не испугало её совпадение, не насторожило. Думала она лишь о троне русском, а для того Ивашку проклятого извести надобно, а всех охранителей его кромешных на плаху возвести. Сыщутся Владимиру её разлюбезному помощнички, слуги да особливо советники, а паче всех она сама. Тут о царстве думать надобно, некогда кричать, пищать да слёзы лить. Знала она, что чадо её малохольное своим умом править не сумеет. Ну, то не беда, благо жива она да здесь же и ближние все бояре.       О том же, что на сердце у Владимира-то она знала, но предпочла бы не знать. Это Иван самовластен, на роды древние плевать хотел с колокольни высокой — этак царю-государю не подобает, Владимир же смирен, а, стало быть, бояре да князья опорой ему станут. Ничему-то не научили Ивана ни смерть Анастасии Романовны, ни реки крови пролитой.       К нынешней-то царице Московской поди подступись: шибко охраняют её опричники да родня её нерусская. Сама же Мария с боярами не знается, подмогой быть им не намерена. А тут ещё вздумала она с кромешниками в поход идти — и пошла, представьте, люди добрые! Где ж это видано, что б баба саблей махала? Тьфу на неё, паскудную!       Добавить надобно, что давно желала Мария Темрюковна в поход идти, а как зачаровал её Федя Басманов перстнем заговоренным, его просить стала царя о том умолить. И умолил ведь колдун хитрый, не обманул.       Тут двери растворились, вошёл пёс рыжий государев Малюта Скуратов. Втрепенулась Ефросинья: пошто пожаловал? — Зовёт государь наш брата своего Владимира Андреевича к себе на пир, - молвил Малюта. - А тебя, княгиня, жалует чашею зелена вина.       Протянул он чашу, златотканной салфеткой накрытую. Сердце так и взыграло во груди Ефросиньи Старицкой. На пир брата зовёт! Делу нашему удача! Узрела она в том знак небес. А то как же ещё к Ивашке поганому Волынца подослать? Перед ним же охранителей целая тьма, как и подберёшься? — Вот с Петром на пир и пойдёшь, - приказала сыну княгиня. - Да не забудь в новый кафтан обрядиться. — Напомним! - махнул рукой Скуратов.       Вышел Малюта из палаты, уводя князя Старицкого, а Пётр же Волынец за ним тенью прошествовал, нож в одеждах сберегая. Такое тщеславие великое объяло Ефросинью, что не почуяло сердце её материнское беды. — Перст Божий! Делу нашему удача!       С такой-то радости великой и выпить не грех! Благо, зелено вино сам царь прислал. Ох, и недолго, недолго царём ему называться! Сдёрнула Ефросинья с чаши покров, но вина не увидела. — Пустая?..       Что сие значит поняла заговорщица, но не нынче, а уже позже — тогда, когда ничего на свете исправить нельзя. Была та чаша именно той, отравленной, что подавала она сама почившей царице Анастасии, и которую отыскал и сберёг для всякого случаю Фёдор Басманов.       Вот уж вечер настал тёмный, а как учинили пир государевы слуги. Свечи чёрные толстые горят, стольники кушанья да напитки разносят, но нет тут ни князей, ни бояр — всё сплошь люди опричные. Впервой взволновался Владимир Андреевич, однако ж после, как выпил из ковша вина ароматного, успокоился и даже в забаву показались ему прыжки холопов царских. Кивает стольникам Федя, а те и рады стараться: подливают князю да подливают. Так и захмелел Владимир знатно.       Музыки играют-надрываются, пляшут вольно опричные, обрядившись кто в обыденное платье чёрное, кто в красные рубахи, а кто и в золото. Богаче да краше прочих наряд на Басманове, а поверх кафтана мужеского надел тот летник златой парчи да бусы женские. Личину с косами рыжими нацепил — вот потеха-то! Раступились сотоварищи, пропуская меж рядами «красну девицу», да все хохочут, а и царь вместе со всеми. Покружился Феденька, отдал поклон, пошёл плясать вкрадчивой бабьей ухваткой. Опричники-то его окружают бережно, как жемчужину драгоценную, обвивают, в глаза заглядывают. Стучат сапоги молодецкие, дробь по полам отбивают — и пошли кто в круг, кто стенкой, а кто вприсядку! — Гойда, гойда! - вскричал государь, а сам и подначивает. - Жги, жги, жги, жги…       Следят очи его горящие за всеми плящущими, а паче всех опричных — за Федорой. Ух, и хорош, чёрт, ух, и лих в пляске! Всё-то к лицу — что бабское, что мужицкое, что бусы, что сабля! Пуще смерти самой желалось захватить Федюшу в объятья сильные да утащить от глаз подалее — в опочивальню иль даже ближе — за угол тёмный, задрать летник на нём, заголить то, что надобно да насладиться, и разрядится стремительно, аки молния бьёт, чтоб до срыва дыхания, до блаженства небесного, до смерти почти!..       Однако ж помнил самодержец о том, что не ради наслаждений устроен пир сей, не ради плясок непристойных, пьянства беспробудного, похотей лукавых да сношений чрезестественных. Никуда не денется Басманов, ещё успеет принять милость царскую во всю длину, ещё Рай греховный вдвоём да обрящут. Важнее дело есть. Ох, не скакал бы он ещё так лихо да не задирал бы летник по самые уши… Не хуже плясали и опричники, давя нещадно тех, кто уж упился да спать под столами, лавками, а то поперёк палат завалился. Куча-мала из парчи, шёлка, сафьяна, мехов, волос и лиц раскрасневшихся. А государю то в веселье. — Гойда-гойда!       Князь же Старицкий совсем расслабился: на столе лежит против самого лица Ивана Васильевича. Тот глядит на него ласково, по голове гладит, за плечи обнимает да из ковша своего поит. — Ох, не любишь ты меня, брат Владимир, - вздохнул царь душевно. - Нет в тебе любви ко мне, одинокому. Сирота я покинутый, пожалеть меня некому.       Не выдержал слов таковых Алексей Басманов, вдарил кулаком по столу, да так, что посуда подпрыгнула. — Негоже царю с земщиной якшаться! Пуще всех со Старицкими! — Не тебе, Алёшка, царя учить! Не тебе руку на царский род поднимать! — А не ты ли учил дубы-роды корчевать? — Царский род — всем родам род, и подобен не дубу земному, но древу-Тамаринду небесному. — А не мы ли — новый лес, вокруг тебя вырастающий?! — Не за тем дубы-роды крушу, чтобы осиннику убогому место расчищать. Рода царского не трожь! Близость кровную к царю святыней почитай. — Не мы ли, ближние к тебе, с тобою иною — пролитою кровью связаны?! — Не родня вы мне, вы — холопья мне. Не учить, служить — дело ваше, холопье! Место своё знайте, Басмановы!       Недоволен остался Алексей Данилович, ну, а Фёдор, сын его, своё место лучше всех прочих знал. Поглядел на девицу-Федору государь, знак подал, отвёл Федя маску от лица, ответил улыбкой лукавой — сразу понял всё, чего надобно — так Иван наказывал. Знал Федя. Знал он всё — от начала до конца — какое действо потешное, потешное да страшное должно быть разыграно.       Запел чаровник песенку о работушке кровавой опричной, где по дворам бояр перебираешь, с топориком ходишь, а после терема великие жжёшь до угольев, а ценны лишь чаши златые — не жизнь человеческая. Пуще прежнего пляска пошла да веселье, прыжки да крики. Да вот только казаться начало, что прелестница, та, которая Федора Басманов, чем далее, тем более преображалась. Вот уж и нет ужимочек милых, не видать зубок жемчужных: рыщет взгляд рысий очей жестоких по палате — в каждый уголок заглянет, и горе тому, кого зацепит. Была Федора — лебедью, стал Фёдор — демоном. — Сирота я покинутый, пожалеть меня некому, - гнул своё Иван. — Ай, не прав ты, царь всея Руси, есть друзья тебе, - сказал Владимир. — Нет друзей. — Врёшь! — Ай, не вру! — Да кто? — Да хошь я! — Ай, не верю. — Побожусь! — Не божись! Делом докажи. — Докажу, - шепнул князь на ухо брату двоюродному.       В то самое время допел песню Федюша, да вспрыгнул на стол, да накинулись на него товарищи и содрали одежды женские, подбросили к потолку расписному. Поглядел Басманов надменно: дескать, знайте вы, кто хозяин пиру… да и всему здесь. Всему на Руси, куда пальцы холёные, перстнями драгоценными унизанными, дотянутся. Очнулся Фёдор да спросил ближнего опричника: — Почему среди челяди человек епископа Пимена? — Его Пимен Владимиру Андреевичу отписал.       Опасным показалось то Феде — стал он слушать да смотреть в оба. Прочь, прочь личину шутовскую! Здесь на государя злоумышление! Сидит Волынец, не ест, не пьёт, не веселится, только лишь зенки горящие по сторонам таращит. Иван же Васильевич также знал, что таится недоброе. Так и Малюта. Встал рыжий пёс царский, вышел вон — проследить от греха подальше. Владимир же всё видел да ничего не разумел, хотя, будь поумней да потрезвей — понял бы, что раскрыт уже давно замысел тщеславной матери его да её приспешников. — Не докажешь, врёшь! - подначивал брата царь. — Докажу, не вру! Вот ты пируешь и не чуешь, что убрать тебя хотят. — А кого ж заместо меня? — Не отгадаешь!       Тут стольники лебедей к пиру понесли. Хотел князь Старицкий птицу ухватить, но защатался, хмельной, и шлёпнулся на стол противу государя да губы надул. — Вот я и говорю: какая радость царём быть? Заговоры, казни… А я — человек смирный: мне бы чарку залить да козла подоить, - хихикнул пьяный брат государев, сам же Иван Васильевич погрустнел. — Истинно, истинно, какова радость царём быть. Тяжело дело царское… — Вот я и говорю! - обрадовался Владимир. - А она своё тянет: бери-бери шапку, бери-бери бармы… — Бери шапку, бери бармы… Братик, бери! Бери!       Тут всё переменилось: убрали слуги столы пиршественные, выстлали палаты ковром красным, принесли уборы царские, обрядили Владимира Андреевича и все пред ним ниц пали, даже сам Иван Васильевич кланялся.       Шапку царскую златую, соболем искристым опушенную да каменьями драгоценными украшенную Федя Басманов подавал. Улыбнулся чаровник лукаво: держа венец наготове по приказу царскому, раза два примерил его сам перед зеркалом. Втайне, конечно, а то не дай Бог! За этакое самоуправство и осерчать мог самодержец. Не бывать колдуну повелителем Московии, хотя ел-пил царь из рук его, хотя и не раз спал Федя с ним на одном ложе, не говоря уж про всё прочее. Не про Басманова та шапка, но… Дюже славно пришлась она к лику Фёдоровому прекрасному, к его очам большим да кудрям тёмным. — Братья! - крикнул царь Иван. - Шутовству конец! Прекратим блудодейство окаянное! Возовём ко Господу, вспомним о часе смертном!       Встали на колени опричники, головы в пол склонили. Тут колокол раздался, настало время службы ночной. — В собор веди, - сказал Иван Васильевич, а, уловив взгляд брата испуганный да затравленный, добавил. - Негоже царю отступать.       Ах, и страшно, ах, и жутко стало несчастному Владимиру Андреевичу! Хмель с головы слетел. Пожалел он, что на пир пошёл. Нет бы — сидеть в горнице подле родимой мамоньки… да и она… аки волк лютый порою: бери шапку, бери бармы, царём будь. Оглохнуть бы да не слушать речей таковых.       Поднялся «царь Владимир» с трона, свечку в пальцах сжал и повёл всех к молитве. Темно, темно во всём дворце, невыносимо, ужасно. Дверной проём — аки бездна адова. Не охота идти, а надо — он теперь государь. Следом опричники рядами и сам Иван Васильевич в рясе чёрной.       Дошли до собора. Пётр же Волынец, с пира ушедший да спрятавшийся, не знал подмены, да и в потёмках не разобрал, кто именно во главе выступает. Царь — он царь и есть. Не человек — венец да одеяния золочённые. Кинулся он с ножом да и заколол бедного Владимира — тот едва охнуть успел! Выпала из руки свечка церковная, потухла, отлетела душа к ангелам.       Прибежала тут княгиня Старицкая, не дагадываясь ещё, что чаша её пуста, и никогда, никогда уж полной ей не стать: — Ивану конец! Народ, гляди! Ивану конец! Умер зверь! Да воссияет Русь под державой боярского царя Владимира.       Но недолго длилось торжество властолюбицы. Расступили опричники. Среди рядов в плащах чёрных монашеских идет Иван здоров и невредим, суров только. Перевернула Ефросинья мертвеца и… вскрикнула зверем раненым, на пол осела да тут же разума лишилась.       Схватили Малюта да Федя убийцу брата царёвого, порвали на нём рубаху, но Иван Васильевич отпустить Волынца велел. — Пошто вы его держите? Пусть идёт. Он царя не убивал — он шута убил. Не шута убил — первого врага царского убил. Благодарствую!       Отдал государь поклон в пол. Ну, что тут сделаешь — отпустили. Не стало боярского ставленника, похоронили его с почестями, а мать его безумную заточили в монастырь. Вот таков сказ про боярский заговор неудавшийся.