Чаровник царя всея Руси

      Ввечеру справили пир богатый в царском дворце. Столы крутые скатертями золотой парчи застлали, окна белым шёлком убрали, посуды золотой да серебряной наставили с яствами самыми лучшими. Кувшины бокастые с вином фряжским да медами русскими стоялыми сверкают. Дичи печёной, верчёной, хлебов, коврижек, икры да варений сахарных — целыми горами наложили. Свечей зажгли великое множество — весь покой пиршественный ярким светом тёплым засиял.       Дивятся послы шведские на щедрость властелина Московии. Истинно, и дворец его, царя Ивана Васильевича, дивно красив, да на скатертях — не солонина вам чёрствая с кислым пивом. Подобной роскоши при дворе не всякого монарха европейского и встретишь. Двор государев разодет в наряды драгоценные. А уж как царицу узрели — вовсе стали в удивлении великом: не всякий раз увидишь такую красавицу.       Сели за пир. Стали стольники яствами да винами обносить да всё с поклонами да уважением великим. Над стольниками распорядитель стоит — по-русски кравчий. Зорко озирает по сторонам — у какого гостя в чём потребность придёт. Слуги одного взгляда, руки мановения да слова краткого из уст того сударя слушаются. Доломаны-то на всех стольниках лазоревые, а сами дюжие да пригожие молодцы. Сам же кравчий государев средь пиршества — словно ягодка писаная, словно заря алая. Опашень на том Фёдоре, Теодоре — если по-иностранному, красный с кистями золотыми, под ним — кафтан ткани драгоценной, сапоги с подковками серебряными узорами расшиты, персты красивые кольцами украшены, в ушах серьги адамантовые сверкают, да и кожа — белая, как мрамор, а уста улыбающиеся — красные, как земляника. В глазах синих — лишь приятство да сладость, а в кудрях тёмных — точно ночь сама чёрная отразилась. Смех смехом, а многие гости заморские засомневались — то ли земной то человек, то ли создание небесное.       Уловив взоры удивлённые, Иван Васильевич чуть посмеивался. Подозвал к себе Федю. Поклонился Басманов, своей рукой наполнил чаши царёву да царицыну. Мария Темрюковна, как солнце, улыбнулась, супруг же её державный Феде на ушко шепнул: мол, сам поднеси питья хмельного со стола царского послам. Кивнул Феденька. После подозвал царь дьяка своего посольского Ивана Висковатого да любезного опричника Василия Грязного. Сказать надобно, что Висковатый зело ладно дела с иноземцами править мог, а что же до Васеньки — то кабы не пошёл в опричники, ему бы целовальником в кабаке богатом служить: всякого мог возвеселить да напоить до беспамятства. А то, что не знал Грязной языка шведского — это преградой для Васи не являлось.       Пошёл Фёдор с вином к шведам, а тут и Висковатый с Грязным к ним подсели. Приняли иноземцы угощение. Поглядел Басманов взглядом своим колдовским — истинно зачаровал. Рукой махнул — и выбежали скоморохи с жонглёрами свои штуки ловкие показывать. Дьяк ко главе посольства шведского обратился с речами всякими. Тот кивал, на хмельное налегал. Вася сам кому из шведов подольёт, кого, расслабившегося, обнимет душевно. Как они друг друга речи понимали — это к хмелю-вину вопрос, не к людям разумным. Правду говорят, что будто бы пьяный пьяного без слов поймёт. Глядя на выдумку свою, вельми доволен стал государь.       Жарче веселье идёт. Царица уж, на потеху ту наглядевшись да навеселившись, с пира ушла в палаты свои. Музыканты играют, певчие распевают, а там все гости, кто на ногах ещё стоял, в пляс пошли. Фёдор же Басманов будто и не пил совсем. Чарку он со всеми поднимает — да, а сам глоточек малый отхлебнёт да обратно ставит. Для веселия ему мёд служит, а не для того, чтобы упиться до нестоячего положения. Кравчему шибко пьянствовать не следует, ибо кто же тогда над пиром надзирать станет? Иные уже и за столом заснули, а Федя — аки цветок весенний свежий. Без приспособ колдовских тоже не обошлось: не зря аметисты в золоте надел да слов тайных нашептал.       Под конец пира подали гостям кремли сахарные по пять пудов весом, пряники печатные, сливы да яблоки да всякий прочий фрукт. Замаялись уж стольники подносы таскать. За полночь зашло веселье. Висковатый с дьяком посольским шведским уж разве что не лобызаются, а сам на царя глаза возводит: так, мол, государь, делаю? По воле ли твоей? Кивает государь, лишь бороду свою поглаживает.       Хотя и глубока царская винная чаша, почти трезв Иван Васильевич. Как и на многих пирах до того, не хмельное пьянит государя, а вид один раскрасавца своего, кравчего Басманова. Ни на миг не пожалел царь о том, что пожаловал Феде почётный чин. Пиршество радовать должно, веселье в душу вливать, а ведь никто из людей, какие только живут во всех странах да землях, не дарят блаженством таким, как Басманов. Блаженство иной раз жесточе пытки мучительной. Какая только сила, какая власть в нём? Тянет сердце да чресла к нему, словно камень к земле тянет. Поглядит иной раз очами большими синими — в огне великом государь, в страсти-охоте этакой, что, кажется, погибнет смертью лютою, коль откажет ему Феденька в утехах бесстыдных. Жар такой ярый палит, то аж телу больно.       Отчего так, почему? Не раз бывал вопрос в глубине души Ивановой. Себя вопрошал — нет ответа. Господа Иисуса Христа да святую Матерь Божью молил наставить — нет ответа. Кажется, всегда на виду Басманов, всегда рядом — как облупленного знает полюбовника царь. И всё-таки… «Кто ж ты, Феденька?», — думал он. — «Откуда и взялся ты такой? Не матерью словно рождённый, а Раем благим иль Адом огненным посланный на грех мне. На счастье ль мне, на беду мне ль неминучую? Пошто люблю тебя более всех на свете белом? Пошто держишь ты душу мою кровоточащую да чресла мои окаянные, не отпускаешь? Пошто дня прожить, глотка воздуха сделать без тебя не в силах я, царь, от Бога над народом поставленный? Увы мне! Не побороть страсти погибельной, не избегнуть блудодейства бесовского. Ох, Федька, ввергнешь ты меня в геенну огненную! По смерти не ходить нам с тобой по садам эдемским, а кипеть в едином котле смоляном, ибо великие грешники есть».       Тут почудилось Ивану Васильевичу, будто тихо в зале стало, а средь тишины той чудной будто струночка тонкая острая зазвенела. Звон тот разрастается, широко раскидывается, по сводам расписным бежит. Ушам дюже больно, как иглами внутри истыкали. На лбу испарина, слёзы глаза жгут, руки трясутся. Поднял государь взгляд — за столами не люди живые, но мертвецы сидят.       Среди зала стоит лишь кравчий один. Мстится Ивану Васильевичу: навроде — Федюша его стоит, а и не он вовсе. Взгляд-то у Басманова жуткий, нездешний, на подбородке — капля кровавая, и точно в той ямочке нежной, в которую государь с лаской целовать любил. Глядь — а с рук-то Фединых на пол мозаичный кровь-руда течёт ручьями! Улыбнулся опричник — а во рту его зубы острые, белые, точно звериные. — Государь мой, государь… — Что? - очнулся от чары Иван Васильевич. - Ты тут что, Федя? — Всё ли тебе любо? Подать ли что для твоей милости? — Ступай, гостей попотчуй. Устал я. — Желаешь в палаты свои пойти? — Ступай, я сказал.       Пошёл Федя, куда велели, а сам стал в удивлении немалом: что это за морок на царя надвинулся? Час за часом — утихло понемногу веселье. Шведов на покой отправили, двор царский сам разошёлся кто куда. Удалился государь к себе. Едва сняли с него слуги наряды торжественные да постельничий дела полагающиеся управил — отправил людей вон да встал Иван пред иконами святыми, молится стал истово в смятении сердечном. Потёрся Федя у дверей, да не позвали его, с тем и отправился восвояси, от усталости позёвывая.       Наутро в соборе невесел царь, да и все прочие нерадостны. У кого голова с похмелья трещит да кружится, у кого — живот гудит да кишки крутит, у кого — ещё какая печаль. После, однако ж, пошёл Иван Васильевич послам шведским свои богатства показывать. Вроде, отлегло понемногу. Несколько дней не подпускал он к себе Басманова-младшего близко. Терпел-терпел, да не выдержал. — Истомилось сердце по тебе, царь мой, - молвил Фёдор, когда сидели они вдвоём у печки изразцовой, сбитень пряный попивая. - Уж думал-гадал, чего в немилость твою впал, лика твоего, ласки твоей который день лишён. — Самому мне несладко. Да труды великие, заботы о царстве на своих плечах несу. — Вели трудам твоим помочь. Живота не пожалею! — Помог уж. Пир горой измыслил для послов шведских! Да какой! Они, видать, отродясь на этаком пиру не гуляли. — Готов служить хоть пиром, хоть саблей. Словом и делом. — Знаю. — А мне-то, несведущему да тёмному холопу, помстилось, что не по нраву пир тебе пришёлся. — С чего такая околесица в ум пришла? — Отправил меня вон, не дал услужить тебе. — Вот уж истинно — служить твоё дело там, куда пошлю, - нахмурился государь. - Не рассуждать многоречиво, аки дьяк, науками всяческими умудрённый. — Не вели казнить! - встал на колени Басманов. - Прости мне глупые речи. — Оставь, не гневаюсь я. Ты ляг на лавку. Ляг, пряник лакомый, ляг.       Лёг Федя на лавку, голову пристроил на колени Ивановы, ластится котёнком малым. Запустил царь пальцы в волосы его шёлковые. Ох, и любо… С чего только видение сатанинское явилось на пиру посольском? Расцвёл царь душой. Да в сердце, в глубине самой будто маленькая иголочка льдистая осталась. Из ума не идёт взгляд таинственный да капля кровавая на подбородке точёном…