Её небо

Её небо, построенное из красного кирпича, до сих пор опирается на мои плечи. Каждый раз, когда я выхожу из подъезда за очередной сказкой, каждый раз, когда я иду через светофоры, через мосты, стоит мне взглянуть вверх без предупреждения, как я вижу её тёмное-тёмное небо. Так осторожно и заботливо возведённое, умытое каждой каплей её крови. В воде на асфальте не отражается ничего, кроме безликой синевы чьих-то чужих атмосфер, но над собой я всё равно вижу только её вышину. До неё нельзя дозвониться с мобильного телефона, нельзя написать сообщение. Бумажные письма не находят её адреса тоже, но на них всё равно больше надежды, когда её слух так необходим здесь, рядом, под моим голосом. Следы моего голоса осыпаются извивами сухих лоз на бумагу, и тогда я могу представить, как они прозвучат в её ушах, что за звуки в них услышит она. Листья за стеклом, боясь меня потревожить, шелестят так приглушённо, что тишина кажется почти мёртвой. Тишина вокруг меня умирает, умирает, умирает, но всё ещё жива, когда я слушаю тёплые струнные вальсы, которым некого греть в моих руках. В бассейне жемчужных облаков над домом летит один-единственный ультразвук; эта клавиша сломана ещё с утра, и теперь звучит, как твой безответный телефон. Я слушаю её всё равно, потому что ей не нужно перезванивать в бесполезных попытках дождаться перемены, не нужно оставлять ни голосовых, ни немых сообщений. Мне не желать большего от сломанных клавиш, которых я своими глазами даже не видела никогда. Но эти лёгкие, шёлковые кудри облаков всё равно не покрывают целиком твоего шершавого, грубого свода. Напротив меня пустые нелетние окна, и отражений в них нет. Я помню её отражение в каждом зеркале, чуть-чуть отдалённо, поверх моего плеча. Она шевелила губами и гримасничала, чтобы меня рассмешить, или беззвучно шептала какие-то слова, и мне надо было их прочитать, чтобы догадаться, куда она умчится, больше ничего не сказав, мгновение спустя. На мои плечи ложатся чужие призраки, как будто того, что уже тянет меня к земле, недостаточно. Как будто недостаточно паучьих теней от заката, которые цепляются и тянут меня за волосы. Вертолёт у меня на глазах опускается в самый центр набережной, не заглушая рокота винта. Я не перестаю искать смысл в разбросанных по склону горы камнях, недонесённых до одной и той же вершины десятками разных героинь и героев, но я знаю, что мой поиск — слепая спираль. Она лишена последствий, потому что лишена причин. Привидения выплывают из-под палой листвы, укрывающей мои ноги плотным осенним пледом. Стоило бы удивиться, но я заранее чувствовала чей-то прозрачный и тайный холод, едва ступив сюда. Потоки воды, льющиеся сквозь твоё небо, не теплы и не пахнут металлом, но я знаю, что это кровь, всё равно. Кровь течёт по крутому, зарастающему мхом склону неба и капает, и льётся, и стремится вниз. Ты всегда так доверяла своему зрению, будто оно не могло подвести. Знаешь, я слишком люблю мокрый асфальт. Приклеенные к стеклу листья. Слова, которых нет и которые есть, и слова, с которыми я не знаю, что делать. Даже если бы я на тебя злилась, я бы не перестала писать письма. В городе, где я впервые узнала музыку, был водный лабиринт: полный парк озёр и мостов, сплетающих причудливые фигуры, таящих секретные павильоны. Когда у меня, как сейчас, от погоды болит голова, и ветер из вынутого настежь окна не помогает, я вспоминаю эти бесконечные белые дороги из гладкой воды. Утренние, занесённые туманом, как снегом, они холодны и улыбчивы, будто твои глаза. Но лабиринт твоих радужек и зрачков всегда только усугублял боль, поэтому о нём я стараюсь не вспоминать. Водный лабиринт много лет расплавлял в себе мои любимые рассветы и закаты. Строгий замок за его границей казался нереальностью, небылью, в объятиях влажной мерцающей белизны. Не от того ли, что мне любые объятия представлялись сказкой из иного мира? — Когда всем, что остаётся от тебя, стали воспоминания о письмах. Едва-слияние не-чернил и не-бумаги: все слова дрожащие и неживые, надуманные, склеенные из чужой мозаики. Такими ночами, как эта, даже если из-под окон я слышу прохожих с белым шумом в динамиках, во мне часто живёт одно чувство. Я пытаюсь понять его, всё не могу. Оно сродни желанию, но без предмета. Чего хочу я, не знаю. Белые ночи в моих стёклах розовато-серые, с подсвеченным, как всегда, безнадёжно незрячим небом. Полночь уже минула, час почти самый тёмный. Но я так ясно вижу её кристальную, льдистую улыбку сквозь всё небо. Ветер гладит мне волосы в то мгновение, когда я улыбаюсь в ответ. И когда мне не хочется читать книг о чужой любви, погибшей из-за предрассудков, принципов, даже просто из-за того, что автор видел — или не видел — в ней главную суть, тогда ты приходишь в мою комнату почти наяву, в скольких бы над землёй я ни находилась этажах, мыслях, полётах. Ты поёшь мне песни, которые ни одна из нас так и не написала, и в моих мыслях гуляешь со мной по саду, который мы так и не посадили. Он, несмотря на это, прекраснее, чем можно вообразить. В нём лёгкий туман, светлый воздух и полумрак. Вода прохладнее, чем самые глубокие горные пещеры, и медленнее самых медленных рек. В нашем саду есть почтовый ящик, где мы храним все наши письма, и его никогда не найти посторонним: кусты северной-северной сирени обрамляют его, приникая к старому косому забору. Но под моим окном в реальном мире — тёмные несходящие пятна на асфальте, фонарь и три призрака. И моего одиночества не меняет ничто. Я представляю, как снежинки сыплются с моих губ на подоконник, а с твоего неба целыми охапками метель несёт снег на стекло. Становится холодно, но не так, как при морозе: призрачно-холодно, обманчиво, с ложным обещанием перемены внутри. Я захлёбываюсь и пытаюсь откашляться почти полминуты. Медленно вдыхаю и выдыхаю заново, прихожу в себя. Смотрю на изменившийся цвет неба. Розовый стал гуще, темнее. Почти как тот самый кирпич, которым оно возведено. Вот оно, темнейшее — розовое — время в городе. В соседнем доме нет ни одного огня из сотни окон. А песня в ушах даже не дрогнула, она просто идёт мимо, со всеми своими словами и вокализами. Молнии в безгрозовом молчаливом небе придают городу вид апокалипсиса. Чёрные листья, траурные силуэты, остро прочерченные на подсвеченном ровном фоне. Бледные вспышки. Все мои письма заброшены — мне становится слишком страшно. Всё, что я слышу — шаги соседки в коридоре и шум самолёта. Но небо расцвечивают новые и новые сполохи, каждый ярче прежних. Интервал пугающе велик. Когда самолёт затихает, вдали раскатываются приглушённые крики. Молнии будто бы уносятся вправо, но внезапно загораются у самой моей крыши. Я боюсь пытаться заснуть в вернувшихся голосах самолёта. Это очень громкий, нечеловеческий шёпот, и белый свет вновь и вновь бьётся о розовое небо, неожиданно низкое и тяжёлое. Я вспоминаю, что эта грязная розовая вата налеплена прямо на выстроенные тобой кирпичные своды. Но ведь от молний она может загореться… Самолётные шорохи поджигают новые и новые очаги страха в голове, а от тупой сжимающей боли череп едва ли не хочет расколоться. Может быть, это всё-таки просто погода. Пусть бы пошёл дождь, пожалуйста, пусть пойдёт дождь… Но шум, который я принимаю за стук капель по подоконнику и асфальту, на самом деле включённый душ. Гром наконец разбивает тягостную тишину под небом, но только для того, чтобы обернуться новыми самолётными стонами. Я на мгновение забываю, что ты есть в мире, когда из-за стекла доносится долгожданный, безошибочный на этот раз звук потоков воды. Но они не касаются до моего окна. На моём окне — стеклянные капли прошлого ливня, только и всего. Но каждая из них — мой волшебный хрустальный шар. Поэтому я неожиданно вижу тебя, в каждой капле, твою медленную походку, твои шаги прочь, неподвижность твоих рук, мокрые волосы на висках. Твои глаза так сияли, что каждая капля была как твой слёзный взор. Где ты? Я иду к постели и надеюсь, что в эту грозу всё-таки удастся уснуть. Под закрытыми веками вижу холодный летний дождь и мерные мысли. Тяжесть в воздухе рассеется к утру, вода вымоет её и унесёт с собой в землю. Позапрошлой весной ты целую неделю рассказывала мне, что ночью тебе снились крылатые лошади. У них были розовые глаза и белые копыта, а крылья были невидимые, с жёсткими перьями. Я почти засыпаю, когда в мокрый стук по асфальту вмешивается другой, сухой, деревянный и совсем не такой далёкий.