Прощание...

Он сидел в темноте, окруженный беспросветной мглой своих воспоминаний. Среди высоких стеллажей с книгами, камина с пыльными банками, письменного стола с многочисленными исписанными свитками, среди всего хаоса… в кресле, сжавшись, сидел черноволосый мужчина. Опустив голову, он долгое время рассматривал свои длинные бледные пальцы. Затем порывисто вздохнул, взмахнул рукой, и в воздухе, медленно расправляя крылья, запорхал огненный мотылек. Он летел в темноте, и ярко-оранжевые крылья казались единственным источником света в этом мрачном царстве скорби. Разрезая тишину, пронесся мимо веселый детский смех, полный светлой радости и мечтаний. Мужчина, словно завороженный, протянул руку к мотыльку, желая схватить его, но тот мгновенно рассыпался, превратившись в золотую пыльцу. Она, искрясь во мраке, осыпалась на пальцы Северуса. Воспоминания, теснившие грудь в течение многих лет, разом хлынули в его сознание. И он едва не утонул в боли, страхе и том щемящем душу чувстве тоски, которым был гоним всю свою жизнь. - Кажется, я сделал все, что было в моих силах. Скоро придется платить по счетам за все свои ошибки… Я так устал. Он спрятал лицо в ладонях, и вдруг его согнувшаяся под грузом обрушившихся воспоминаний спина стала подрагивать. Из горла вырвался клокочущий воздух, за которым последовал стон, полный животной боли. И весь мир съежился вокруг одинокой черной фигуры. Свет в его сознании сменялся мраком, и тяжелее всего было осознавать то, что он сам когда-то выжег в своей душе пустыню. Сам шагнул в распахнутые объятия смерти. Ее ледяное дыхание дурманило и убивало, заставляло мучиться в вечной агонии. И когда он понял, что тонет во мраке, уходит во тьму, а душа начинает таять, сознание подбросило вверх единственное спасительное слово. То, против которого не сможет устоять даже смерть. И побледневшие губы мужчины еле слышно вымолвили его. Лили. Недосягаемое, как слепо утраченное счастье. -Семнадцать лет назад вместе с тобой умер я. Все, что жило во мне, в один миг остановилось. Знала ли ты, что моя душа, навеки прикованная к твоей, давно была разорвана на части? Могла ли ты догадываться о том, что в ту ночь, обнимая твое безжизненное тело, я так отчаянно хотел вернуться в прошлое и сказать, сказать… я так хотел вновь говорить с тобой. Я хотел, чтобы ты улыбалась…Я сходил с ума от одиночества, от того, что у меня украли самое лучшее, что только было во мне. Мою любовь, тебя… Он сидел и шептал эти слова, надеясь, что так станет легче. И что прощаться с этим миром будет не так тяжело и больно. -В мире, где нет тебя, нет места и для меня. Я не знаю, как жил все эти годы… один. Раньше, ощущая твое незримое присутствие рядом, я находил смысл для борьбы с самим собой. И посмотри, Лили, посмотри, кем я стал, когда потерял последнюю надежду! Посмотри… мои глаза, они больше никогда ничего не отражали, все отступило в ту ночь – и радость, и горе… Если бы ты только знала, что всю жизнь я любил тебя… И всю жизнь себя ненавидел. Из устремленных в темноту глаз потекли слезы. Соленые, мутные дорожки пересекали его щеки и стекали на подбородок. Слезы капали на черное одеяние, но мужчина, похоже, даже не замечал, что плачет. И только когда молчаливый плач стал теснить грудную клетку, он разрыдался в голос. Хотя обещал когда-то, сидя на полу среди разбросанных детских вещей, что больше никогда не проронит ни единой слезы… Вечные скорбь и траур будут только в его одежде – вечная мука за совершенные ошибки. Но перед лицом грядущей смерти все обещания потеряли для него смысл. …За окном пронзительно завывал ветер. Он пел свою, только им двоим понятную песню – песню о тоске и печали, о любви и ненависти. О том, что не все в этом мире смертно – есть то, что никогда не умирает. Шел дождь. Косые струи ударялись о стекло, словно хотели попасть внутрь дома. Они надеялись отыскать там тепло, жизнь, которые могли даже из ледяного потока сотворить огонь. Но в доме было холодно и пустынно, и только во тьме виднелся одинокий силуэт сжавшегося от боли человека. Давно умерший, он готовился умереть снова – и попытаться на этот раз обрести свободу. Просто нужно было уйти, ни разу не обернувшись… И, конечно же, больше никогда не ронять слез. У порога его проводили только холод и пронзительная, сжимающая сердце, навеки застывшая в его ушах тишина.