N is for Night

Субботним вечером Эггси стучится в дверь дома Гарри. Он тянет свой мартини мелкими глотками, а тем временем Гарри, начав с мартини, переходит к бренди, от безупречно прямой осанки к расслабленной позе — откинувшись на диванные подушки. Эггси выжидает, ощущая, как сердце бьётся где-то в глотке, а в груди становится тесно и трудно дышать от того, что надежда, ширясь и раздуваясь как пузырь, заполняет собой всё, не оставляя места для воздуха. Выбрав момент, когда Гарри отставляет свой стакан на кофейный столик, Эггси взбирается на диван и легко, как будто десятки раз отработанным движением, усаживается верхом ему на колени. Сминая в пальцах бордовый халат и вглядываясь в глаза тёплого карего оттенка, Эггси не в силах совладать с голосом, и в нём слышна вся мука истерзанного сердца. — Я люблю тебя, — признаётся Эггси, и на кончике языка горчит отчаяние, а внутри холодом разливается страх. И где-то там, в глубине души, трепещущее, вечно обнадёживающее «а вдруг» робко скребётся под рёбрами. И мороз по коже от приближения неминуемой катастрофы. И тут Гарри — человек, который может быть безжалостным и всё равно вызывать беспредельное, до боли в сердце, восхищение — мягко обхватывает запястья Эггси, в уголках его дёрнувшихся книзу губ явно читается сожаление, и Эггси чувствует, как надежда внутри съёживается и исчезает. — О, Эггси. Мне так жаль. Если надо умолять — Эггси будет умолять, ему уже не впервой. И он умоляет: один шанс, одно свидание, да хоть просто разовый трах. Ему наплевать, какими отчаянными и жалкими выглядят эти мольбы. Он давно растоптал свою гордость. — Тогда хотя бы трахни меня из жалости. Видно, что Гарри терзают сомнения. — Ты заслуживаешь большего. — Это лучше, чем ничего. Гарри поднимается с дивана, и Эггси вынужден встать, тем самым теряя возможность смотреть Гарри в лицо сверху вниз. Теперь он поднимает глаза и произносит, не отводя взгляда, не давая Гарри возможности возразить и зная, что на это у Гарри и возразить-то не получится: — Гарри, я люблю тебя. Пожалуйста. На мгновение повисает напряжённое молчание и… — Только одна ночь, — наконец сдаётся Гарри. Он едва успевает договорить, а Эггси, привстав на носки, уже тянет его к себе, впиваясь в губы страстным поцелуем. Эггси лезет языком ему в рот и пускает в ход зубы, он балдеет от вида губ Гарри, припухших из-за его укусов, и напрашивается как шлюха, чтобы Гарри кусал его, сдавливал до синяков, чтобы оставил следы на его теле, которые останутся болезненным напоминанием об этой ночи, когда она закончится. В том, как Гарри касается Эггси, как проводит пальцами по коже и готовит его, в том, как он заботлив и внимателен во время секса, чувствуется любовь. Казалось бы незначительные детали, но из них складывается картина в целом. Гарри воздерживается от укусов и старается не причинять боли. Он осторожен. Он ласков. Он любит Эггси, но это не та любовь. Ох, эта нежность… От нее ещё хуже. Эггси терзает рот Гарри, стараясь добиться того же в ответ, сжимает его руки и бёдра, ну же, Гарри, сильнее, быстрее, жёстче! Пожалуйста, не надо сейчас нежности, нет, только не это. — Я не хочу делать тебе больно, — говорит Гарри. — Но как раз таки делаешь, — думает Эггси. — Это я так хочу, — произносит он вслух. — Мы не должны больше этого делать, — Гарри в распахнутом халате раскинулся поперёк дивана — от обнажённого, разогретого после секса тела исходит тепло, волосы растрёпаны, на щеках румянец — и при взгляде на него сердце Эггси пронзает боль. Видеть Гарри таким и знать, что не можешь любоваться им сколько хочется, что насовсем ты его не получишь… Эггси наслаждается мгновениями своего украденного блаженства — как же приятно ощущать под собой тепло кожи Гарри. Украденное тепло. Вот так бы ещё лежать и лежать, но Эггси нехотя приподнимается и садится. На нём ничего кроме рубашки и часов. Как бы он хотел однажды проснуться голышом в постели с Гарри, чтобы солнце светило и Гарри ему улыбался. Со слабым смешком, больше похожим на всхлип, Эггси выдыхает: — Ты всегда так говоришь. И выстреливает в Гарри амнезийным дротиком. - Безумие определяют как ожидание разных последствий от повторения одного и того же действия. Если верить этому определению, то Эггси, определённо, безумен. И достаточно давно. Сохранившиеся остатки здравого смысла подсказывают Эггси, насколько низко он пал. В какую ловушку себя загнал. В каком жалком положении оказался, уж просто хуже некуда. Так продолжаться не может, ему ясно, этот трюк не будет срабатывать вечно. Настанет день, когда Гарри обо всём догадается. Конечно, Эггси достаточно предусмотрителен, чтобы убирать следы своего пребывания в доме Гарри, и не позволяет себе забыться настолько, чтобы оставить отметины на его коже, и всё-таки рано или поздно Гарри неизбежно покажется странным, что каждую субботу у него из памяти выпадает примерно час. И когда Гарри всё поймёт, он почувствует отвращение к Эггси. Вероятнее всего, Гарри никогда его не простит. В первый-то раз Эггси воспользовался дротиком скорее по случайности, в приступе паники, но затем, в каждый последующий — это уже была далеко не случайность. Ему надо остановиться. Беда в том, что он любит Гарри. Любит так сильно, что его самого это ужасает, любит отчаянно, безвозвратно. До безумия, до той степени, когда ему ничего уже с этим не поделать. Каждую неделю надежда умирает и возрождается, разрастаясь до предела — так, что уже начинает душить его, лишь затем, чтобы после умереть вновь. Эта надежда каждый раз и приводит его на порог дома Гарри. А вдруг сегодня окажется, что Гарри тоже любит его и готов дать ему больше, чем лишь одну ночь. Что-то должно произойти. Или Эггси сумеет разлюбить или… Субботним вечером Эггси стучится в дверь дома Гарри. Он тянет свой мартини мелкими глотками, а тем временем Гарри, начав с мартини, переходит к бренди, от безупречно прямой осанки к расслабленной позе — откинувшись на диванные подушки. Эггси выжидает, ощущая, как сердце бьётся где-то в глотке, а в груди становится тесно и трудно дышать от того, что надежда, ширясь и раздуваясь как пузырь, заполняет собой всё, не оставляя места для воздуха. Выбрав момент, когда Гарри отставляет свой стакан на кофейный столик, Эггси взбирается на диван и легко, как будто десятки раз отработанным движением, усаживается верхом ему на колени. Сминая в пальцах бордовый халат и вглядываясь в глаза тёплого карего оттенка, Эггси не в силах совладать с голосом, и в нём слышна вся мука истерзанного сердца. — Я люблю тебя, — признаётся Эггси, и на кончике языка горчит отчаяние, а внутри холодом разливается страх. И где-то там, в глубине души, трепещущее, вечно обнадёживающее «а вдруг» робко скребётся под рёбрами. И мороз по коже от приближения неминуемой катастрофы. И тут Гарри… - (На задании, в штаб-квартире, у себя дома — где бы ни находился Эггси, балансируя на грани между собственной одержимостью и отвращением к себе — вечером ли, утром, в любое время суток — он то позволяет слабой надежде пробиться тонким ручейком, то вновь топит себя в потоке обвинений, а иногда ему приходит мысль — а что будет, если он получит то, чего так хочет. Готов ли он вообще к тому, чтоб его желание исполнилось, сможет ли он это вынести, если так случится… Он задаётся вопросом — будет ли считаться безумием ожидание изменений, если в итоге они всё-таки наступят?) - …Гарри берёт Эггси за запястье и снимает с него часы, а вместе с ними и тяжкий груз вины. — Поговорим?