***
Мы лежали на амбарной крыше и смотрели на звезды. Я знал, какие мысли вертятся в голове у Пита, хоть он и не говорил ничего, а только жевал травинку, длинный конец которой покачивался так высоко над нами, что доставал до желтого кружка луны. Я знал, потому что между нами будто телепатическая связь, понимаете? Он думал о самой яркой звезде. Почему-то Пит был уверен, что именно она указывает верный путь, хотя я читал книгу от корки до корки и не нашел об этом ни слова. Если бы я сказал это, Пит поднял бы меня на смех: уж он-то книгу лучше нас всех знает. Иногда я думаю, что ему известен какой-то тайный шифр, и там, где другие видят обычные слова, Пит видит что-то другое. Например, направление. Ванда говорит, что Пит совсем «ку-ку», но мне-то уж точно плевать, что она думает. Все знают: Ванда просто завистливая дура. Назло ей я тоже хочу увидеть эту звезду и смотрю изо всех сил, пока глаза не начинают слезиться. Знать бы еще, куда – эти звезды похожи друг на друга, как черти… Плевать. Если Питу хочется верить, я тоже буду верить. Я давно так решил.***
Пит появился на ферме в начале зимы. Только-только выпал первый снег, и работы в полях уже завершились, но и в доме нашлось множество мелких дел, для которых не помешала лишняя пара рук. Обычно сразу после завтрака мама или тётя Бетси вывешивали на пробковую доску в столовой список заданий, и по мере выполнения мы должны были вычеркивать их разноцветными мелками: Питу достался красный, а мне – синий. Я старался, как мог, но красных полос на листке бумаги всегда было больше. Должно быть, Пит чувствовал себя обязанным за тепло и вкусные обеды, поэтому из кожи вон лез, чтобы как-то отблагодарить. Но я всегда думал: что за ерунда, чел, это же просто грёбаная тыквенная каша! Когда ударили настоящие морозы, и жизнь за пределами дома остановилась, мы всё больше стали торчать у камина. И тогда по вечерам, пока кто-то из нас сматывал шерстяную нить в тугие клубки, а кто-то перебирал семена на посадку, тетя Бетси принялась читать нам разные «полезные» книжки. Уж не знаю, кто сказал ей, что «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» – подходящее чтиво для мальчишек, но спустя несколько дней мы изловчились и спалили эту муть к чертям собачьим. Тётя Бетси поохала, конечно, но нашла книжку повеселее – старый, многое повидавший сборник сказок, без обложки да пары страниц, и с такими древними чёрно-белыми картинками, про которые Пит сказал: дерьмовая мазня. И всё-таки с этой книги всё и закрутилось. Пит, и до того молчаливый, из тех, кого тётка называла «себе на уме», вдруг совсем замкнулся и на несколько дней растворился в тени коридоров и комнат, будто призрак. Даже когда я предложил ему остатки своего лучшего табака (из высушенных виноградных листьев), Пит только мотнул головой и отвернулся – верный признак того, что на этот раз дело не в характере или странных привычках: случилось нечто действительно важное. Неделю я мучился от неизвестности, а потом всё вдруг прекратилось. Пит принялся за старое, как ни в чём ни бывало: снова стал помогать мне по дому и даже иногда смеялся над моими шуточками, будто и не было между нами этих странных молчаливых дней. Поначалу я обрадовался, как сумасшедший, потому что уже успел соскучиться по нашей прежней болтовне и разным другим штукам, которые мы выдумывали, если случалось побездельничать. Но потом с пугающей ясностью понял: как раньше уже не будет. Что-то плотно засело в мыслях у Пита и не оставляло даже тогда, когда причины печалиться не было. Узнать, что же он задумал, мне удалось незадолго до Рождества, когда кашель вернулся ко мне с особенной силой и Пита перевели ночевать в комнату дальше по коридору. Болеть в одиночку скучно, и мне приходилось развлекать себя, чем придётся. Когда головокружение отпускало, я даже умудрялся посидеть на подоконнике, разглядывая сквозь заснеженное окно тусклое, бесцветное небо, но чаще просто лежал под одеялом и хандрил. В один из таких дней Пит и рассказал мне, что задумал, но сначала ему пришлось перехитрить тётю Бетси, которая как назло постоянно крутилась неподалёку. - Сторожит, будто у тебя чума, а не эта, как её… - Простуда. – Соврал, конечно, а что ещё оставалось. Но и Пит не промах – кивнул, а потом достал скрученную из газеты пульку с табаком и спросил, будто проверяя: - Будешь? Дело – дрянь, но я не отказался. Мы приподняли раму, и я впервые за долгое время почувствовал себя не запертым в четырёх стенах, а свободным, как морозный ветер. Я забрался с ногами на подоконник и высунулся как можно дальше в окно: спиной вперёд, чтобы снежинки опускались прямо мне на лицо – и так хорошо стало! - Свалишься ещё, – проворчал Пит, втягивая меня обратно. – Влетит тогда нам обоим от твоей тётки будь здоров. Лучше двигайся. - И мы расположились на подоконнике вдвоём. Пит не спеша свернул сигаретку, другую; я затянулся, глотая горький, как лекарство, дым, и мы какое-то время молчали, думая каждый о своём. Тогда я еще не мог с лёгкостью угадывать мысли Пита, но уже верно чуял их направление: Пит хоть и выглядел расслабленным, но будто снова был далеко от меня – в месте, о котором я мог только гадать. Я выпустил неровное колечко дыма (предмет моей тайной гордости, ведь до этой зимы у меня даже курить-то толком не получалось), но Пит и глазом не повёл – был слишком занят своими тайнами. Я чуть обиделся, но тут же решил, что дело вовсе не в желании повыпендриваться. Просто Пит из приютских, а у них чёрт знает, что на душе… - Я хочу, чтобы ты знал: скоро меня здесь уже не будет, - сказал он, смахивая пепел прямо на снег. – Уйду, как потеплеет. Сказал небрежно, будто бы между прочим, а у меня внутри всё так и оборвалось. - Я думал, тебе хорошо у нас. - Готов поспорить, мой голос прозвучал жалко. Пит кивнул, но больше ничего не сказал. - Ты же знаешь, здесь полно места и для меня, и для тебя. Мама и тётя Бетси к тебе так хорошо относятся, и я… я думал, мы стали друзьями. - Глупый ты ещё. - А ты объясни! Пит задрал ногу на подоконник и с задумчивым видом опёрся о колено локтем. Пальцами он мял самокрутку, словно забыв о ней, и пепел грозил осыпаться прямо на пол. В какой-то момент мне показалось, что Пит не станет откровенничать, но я ошибся. - Меня ждут, - наконец сказал он. – В другом месте. Дома. Сначала я решил – врёт. Ну какой у него может быть дом, если я сам слышал из разговора мамы и тёти Бетси, что его ещё младенцем подбросили на порог одного церковного прихода в Лондоне. Даже имя ему дали монашки! Я, конечно, ни слова об этом не сказал, но Пит будто почувствовал, что надо объясниться. - Я ведь и сам всё только недавно понял. Понимаешь, раньше как думал: папаша мой наверняка спился давно, а мама… спасибо, что не на помойке оставила. Паршиво это, знаешь ли, когда твои родители дерьмовей некуда. Тебе хорошо: есть мама и даже тётка, которая хоть и пытается слепить из тебя человека, а всё же не со зла. - Я кивнул, хоть и не понимал, куда он ведёт. – Но потом мне всё стало ясно, после той истории, ну, из книжки… - Из сказки? – Я всё ещё не догадывался, куда он ведёт. - Постой, сейчас покажу! Пит отбросил окурок на снег и вскочил с подоконника. Зачем-то он схватил подсвечник с комода, завозился со спичками, а когда комната, тонувшая в вечерних сумерках, осветилась, бережно поднёс огонь к стене. Умирая от любопытства, я поспешил заглянуть Питу за плечо. - Теперь ты понимаешь? – шёпотом спросил он, касаясь стены свободной рукой. Я не смог выдавить из себя и слова от изумления. На выцветших обоях в цветочек лежало пятно света, но тени от ладони Пита на нём не было. Как такое вообще возможно? Хитроумный фокус? Желая развеять наваждение, я тронул его за палец, и моя собственная тень чёрной кляксой накрыла знакомый рисунок. Отражение Питовой руки так и не появилось. - Раньше думал: я странный. Другие, из наших, часто болтали всякое: о своих родителях, хоть и не видели их ни разу. А у меня внутри, в том месте, будто пустота всегда была. Ни злости, ни обиды, просто... ничто. Теперь я знаю почему... И дом всё никак не мог представить... Закрывал глаза, а вокруг ветер. - Пит засмеялся легко и радостно. - Неважно, как я оказался так далеко от дома, главное – теперь я знаю, где он находится. - И где же? – почти беззвучно спросил я. - В Нэверленде.