.
Тао закидывает ноги на совершенно пустую скамейку и, развалившись за столом, быстро пролистывает отпускные фотографии одной из своих знакомых, не задерживаясь взглядом ни на одной. Вот она с мужем, зарытая в золотой песок на фоне утреннего топлено-голубого неба и пустынного пляжа, вот за столиком в кафе с тарелкой вареных устриц. Выглядит счастливой. Тао немного завидует, но в целом ему и без этого тошно. В такие моменты тянет на философию. «Сегодня утром я хотел узнать, что значит «тепло», но даже не нашел этого слова в словаре», — пишет он в твиттере. «Я знаю человека, чье сердце пылает огнем. Если бы он умел говорить, то сказал бы, что ему тепло?» — вновь пишет он и, получив несколько глупых комментариев, утыкается носом в тарелку с бульоном. В столовой пусто, свежо и прохладно. Морозный воздух, пробирающийся сквозь приоткрытое окно, обдает щеки, легко треплет волосы, покорно ласкает покрытую мурашками кожу. Желтизна листвы за стеклом слегка затеняет занятое им место, и это даже нравится. Когда отлыниваешь от работы, чем дольше тебя не замечают, тем лучше, а столовая — это определенно лучшее место для отлынивания. Только одиноко. Ифань вечно торчит в фойе у входа, посматривая на часы, как будто те могут ускорить ход стрелок от одного его грозного взгляда. Единственный, кто составляет компанию, — коренастый пожилой повар, вечно всем недовольный, неуклюжий и жутко ворчливый. Цзытао он на дух не переносит, даже не скрывая своей неприязни. Но сегодня и его нет. Тао морщится, когда попадается горький перец, и вновь недовольно утыкается в телефон. Стряпня в столовой, конечно, та еще мерзость: бульон напоминает застывшее машинное масло с картонными кусками курицы и резиновой лапшой, к тому же холодный. После переезда в Пекин Цзытао не ел ничего домашнего. Сам он готовить не умел, Ифаня тоже трудно было назвать гурманом, поэтому каждый вечер приходилось забегать в кафе рядом с домом и заказывать ужин на двоих, чтобы попросить завернуть с собой, или покупать полуфабрикаты. Сначала ничего, а потом приедается, что смотреть противно. Тихий шорох шагов все приближается, и Лухан оказывается совсем рядом. — Эй, панда, опять торчишь здесь вместо того, чтобы работать, — весело говорит он, улыбаясь, и, нагло спихивая ноги Цзытао со скамьи, садится рядом. Младший возмущенно дует губы, но ни слова не говорит. Последние пару дней Лухан ходил понурый, тревожно-серьезный и погруженный в собственные мысли, но сегодня, кажется, все наоборот. Сегодня вообще день какой-то необычный, все совсем по-другому, с ног на голову. Цзытао уже несколько дней не вникал в исследования Человека со звезды или Чанеля, как любил звать его Ифань (хотя Тао это имя казалось немного глупым), поэтому мог упустить момент открытия чего-то такого, что могло поднять настроение старшему. — И как ты только ешь эту дрянь? Пошли лучше — куплю тебе засахаренного боярышника. Хочешь? — Лухан-гэ, какой боярышник? Осень, ведь, — усмехается Тао и быстро набирает: «Сердце горит алым-алым, как боярышник. Мне тепло?» — Ну и что. Сегодня утром видел в двух кварталах отсюда, честное слово. У Тао мысли совсем не сходятся, когда Лухан рядом, и только глупости всякие в голове. Глупый, глупый олень. Вечно он не вовремя. В итоге Тао согласно кивает. На улице, на удивление, приятно. Нет дождя (о нем напоминают только бурые лужи под ногами), и небо чистое с проклевывающейся кремовой мякотью солнечных лучей, играющих в шафрановой желтизне дубов и акаций. Терпкость настоящей осени выдает промозглый северный ветер, который ощутимо пробирает до костей сквозь тонкую джинсовку. Лухан идет впереди, иногда подгоняя неторопливо бредущего Цзытао, который, словно нарочно, мочит тонкие кеды в лужах, чтобы заработать простуду («Ну как маленький, ей-богу»). Когда кварталов пять остается позади, и они второй раз проходят мимо лавки с пряностями, Тао начинает подозревать, что никакого засахаренного боярышника нет ни в двух кварталах, ни в пяти, ни на другом конце города, и, вообще, боярышник в мае плодоносит, а сейчас сентябрь, холод и совсем не тепло. — Наврал, ведь, да? — смеется Цзытао и трет замерзшие уши ладонями. Сегодня все не так, как обычно. Нет той привычной серости, мерзкой отрезвляющей ломоты в коленях и дикого желания перестать быть частью толпы любым способом. Сегодня Цзытао наконец-то чувствует душевное спокойствие..
На автовокзале шумно, суматошно и слишком много снующего туда-сюда народа с большими дорожными сумками, пакетами — у Лухана только рюкзак за спиной и невероятное желание разыскать одного бесследно исчезнувшего китайца. Последняя возможная остановка — Циндао. Лухан всем сердцем надеется, что тот просто решил вернуться домой, потому что дальнейшего маршрута нет. Потеряться можно даже в себе, что говорить про целую планету. Народ заметно рассасывается, когда последний автобус на север отъезжает со стоянки и скрывается в утреннем тумане трассы. В Циндао сейчас тепло должно быть. Парень теребит в руках фотографию Тао, словно та — последняя нить, связывающая их. (— Зачем ты искал меня? — Хотел вернуть забытую вещь. — Только ради этого? Тогда ты мог воспользоваться почтой.) — то, что он боится услышать при встрече, свою перманентную ненужность. Вернуть домой, привязать, как воздушного змея, к своему запястью и не отпускать. Цзытао никогда не найдет своего места, сколько бы не искал. Лед сердца надломился и режет горло. Цзытао не Ифань, в нем нет твердого стержня, уходящего корнями в землю, черной дыры в груди тоже нет, потому что он не Вселенная и никогда не найдет свою звезду, дающую жизнь и отнимающую, но, если хочешь сбежать, всегда стоит иметь место, в которое можно вернуться. Каждой свободе нужен свой якорь..
Ифань говорит: «Лухан — другой», — у Цзытао красной электронной строкой перед глазами «не-по-нят-но». Ифань говорит и словно не здесь, не рядом, а где-то глубоко в мыслях пытается найти ответ на волнующий вопрос. Цзытао думает: глупости все это, никакой Лухан не «другой», такой же, как и они. Он теребит заклеенную пластырем мочку, чувствуя пульсирующую боль, и обессилено прислоняется к Ифаню, считая удары сердца, отдающие где-то в горле. На следующий день Цзытао наблюдает за Луханом, пока тот сам не подходит и не спрашивает: «Что случилось, панда? Откуда рана на виске?» Младший игнорирует любые посягательства на свою частную жизнь, молча жуя маисовую лепешку. «Другой, другой, другой…» — крутится в голове и выдает: «ошибка 404, страница не найдена». Рядом с Луханом всегда так, даже если пытаешься делать вид, что терпеть его не можешь. — Знаешь, Земля — самая холодная планета. Так пишут в инопланетных учебниках. А ведь на ней бывает и тепло, и жарко. Так почему же? — Откуда ты знаешь, что там пишут? Ты только месяц назад убедился, что пришельцы вообще существуют. — И среди землян есть марсиане..
Тао находится случайно. Совсем другой. С повзрослевшей строгостью в острой линии подбородка и напряженно сжатых губах, с такими же белыми волосами, как и первый снег в этом году, крупными хлопьями стелющийся по земле и превращающий желтые пляжи в седые пустыни. Эта погодная аномалия застает людей врасплох, все еще не готовых к продолжительной зиме, наступающей на пятки уходящей осени. Ноябрь встречает снегом, Тао встречает холодной отчужденностью и наигранным удивлением, еле теплящейся детской наивностью в глубине кошачьих глаз и нетерпеливым молчанием. Стылый морской ветер душит слова в зародыше, а шум волн вторит ему, завывая, тяжело вздыхая и шепча. — Зачем ты здесь? — первый ход и сразу же шах. Черно-белый мир Цзытао разросся до катастрофических размеров. Лухан дрожит, упорно продолжая молчать, просто потому что не знает, что ответить. — Лухан-гэ, я — землянин, меня не согреешь. Соленые морские брызги мурашками оседают на коже, Тао уходит, больше не проронив ни слова. Привязать не удается, и воздушный змей, треплясь на ветру, улетает за океан.