alma

Звезда умирает на раз, два, три. Одной испарившейся каплей в море из миллиарда. Ифань сминает очередной бумажный стаканчик и выбрасывает. Минутная стрелка часов над входными дверями застыла на без пяти полночь, не спеша идти дальше, осталось совсем немного и наступит восьмое сентября. В институте сегодня весь день суматоха, лабораторные крысы вылезли из своих нор, спеша насладиться зрелищем. Случилось что-нибудь взрывоопасное? Или, может, приближается гигантский метеорит и вот-вот столкнется с Землей, стерев ее с лица Вселенной? Вряд ли что-либо другое могло заставить этих назойливых умников всполошиться. Его хватают за руку и тащат в сторону лестницы, ведущей на цоколь. Маячивший перед глазами рыжий затылок подает наконец признаки жизни, когда Ифань грубо освобождается из захвата и останавливается, отказываясь идти дальше. Яркая макушка тоже останавливается и оборачивается. — Почему ты все еще здесь, в то время как решается единоличность человечества во Вселенной? — удивленно восклицает Лухан, хмуря детскую мордашку. Весь его построенный на контрастах вид выражает недовольство, смешанное с недоумением. До Ифаня новости всегда доходят в последнюю очередь, поэтому он искренне не понимает, о чем лопочет ученый и чем вызвано столь явное возбуждение. — Идем, потом все узнаешь. Ифань чувствует себя лишним среди копошащихся и переговаривающихся на полутонах ученых. Слишком высокий, слишком чужой. Приведенный однажды матерью на кафедру после неудачной травмы, прямо перед носом захлопнувшей двери в большой спорт, и терпящий поражение на «коммуникабельным поприще». Трудно понять, о чем они говорят, переходя с привычного китайского на научный. В дальнем углу подвала он замечает мрачную, чуть сгорбленную фигуру Тао, который, скрестив руки на груди и прислонившись к стене, тоскливо вникает в басистый голос профессора, гулко раздающийся в помещении. От души немного отлегает, потому что белые вороны чувствуют друг друга, как акулы кровь, и, держась друг за друга, пытаются не теряться в толпе, а, глядя на Тао, первый вопрос, который возникает в голове — что он здесь забыл? — а дальше как-то срастается и становится правильным. Может, белый халат ему и не идет, но, во всяком случае, здесь он находит свое место и свою жизненную цель, даже если эта цель — таскаться за Луханом с цветным блокнотом, выполняя мелкие поручения. Гвалт нарастает. Голос гремит, тяжелым потоком наваливаясь поверх неумолкающего говора: «Данный образец был получен нами при обнаружении нашими радарами неизвестного космического корабля, посылавшего неоднократные сигналы бедствия…» — и только сейчас Ифань замечает, что в огромной, кубообразной, застекленной клетке что-то находится. С каждым новым словом интерес возрастает с геометрической прогрессией, и некоторые, особо импульсивные, почти взвизгивают поросятами, хотя большая часть продолжает настороженно хмурить брови и опасливо коситься в сторону стеклянной коробки. Кажется, стены лопнут от любопытства и безжизненно рухнут, сотрясаясь под звучный скрежет бегущих мыслей. Влекомый интересом, Ифань пробирается ближе к центру сжимающейся периферии ученых, вздрагивая, когда грузный китаец внезапно наваливается на него, хватая за локоть, как хватают готовые вот-вот рухнуть в обморок, больно наступая на ногу, восторженно восклицает: «Это невероятно! Этого просто не может быть» — и исчезает в толпе, расталкивая своей тучной фигурой белые халаты. Наконец, горизонт просветляется, и предстает прозрачная стена: ему удается пробраться в первый ряд. Ифань не понимает, с чем связан такой ажиотаж, когда видит перед собой глубокую черноту человеческих глаз с покорной надеждой внутри. И если страх может быть счастливым, то он отражается в этих глазах, Ифань готов дать руку на отсечение. Перед ним молодой парнишка, почти ровесник, с пылающей алой шевелюрой, кудрями спадающей на глаза и кажущейся искусственной в холодном люминесценте ламп, с ржавчиной запекшейся крови на губах и завораживающей изломанной наготой фигуры, не кажущейся чем-то неестественным среди лабораторной белизны. Он боится — выдают легко дрожащая нижняя губа и резкость незначительных движений. Когда Ифань улавливает краем уха слова «пришелец», «космический корабль» и «прорыв в науке», то осознает, что перед ним вовсе не человек, а некая внеземная форма жизни, что совершенно не укладывается в голове, ведь симметричность их фигур безусловна. Существо ловит его взгляд и прижимается ладонью с длинными тонкими пальцами к стеклу в знак мира или как там показывают в фантастических боевиках? Он словно вновь оживает: губы расплываются в улыбке, обнажая белизну зубов, напряженность тела спадает, и страх испаряется. Ненормальный жар, исходящий от его тела, ощущается даже сквозь стекло и топит лед в груди Ифаня. Ву не знает, что существо видит в нем, заставляющее успокоиться и расслабиться, и прикладывает свою ладонь в ответ. Когда пальцы соприкасаются сквозь холодное стекло, словно запустив некий механизм, передающий энергию, концентрирующуюся на подушечках, Ифаню кажется, что он чувствует разливающееся внутри тепло и оранжево-алую дымку вокруг. Это невероятно, думает Ифань, слыша искрящийся шепот огня под ребрами. В толпе прокатывается волна шепота, но профессор, кажется, даже не замечает этого, продолжая монотонно отчитываться в прелюдии поимки «образца» и дальнейших действиях. Жар в груди накапливается и вспыхивает, как от искры, разливаясь до кончиков пальцев злобой и отвращением ко всему, что происходит вокруг. К свинячьим дурным восторгам ученых, обретших новую игрушку для опытов, к мерзкой серости и прямоте голоса из-за кафедры, к давящей сырости подвала, пропахшей плесневелой прелестью и сжимающей череп в железных тисках. — Какого черта, вы держите человека под стеклом! — голос Ифаня звучит раскатисто и протестующе-уверенно среди других шумов, осекая басистую речь на полуслове. Узкие глаза профессора иглами впиваются в него с напускным спокойствием, но бурлящую лаву внутри не скроют даже дрожащие ресницы, скрывающие белок. — На вашем месте я бы не стал бросаться такими высказываниями, не обладая даже начальным уровнем научных знаний. Вы ошибаетесь. Скорее человекообразного гуманоида, но уж точно не человека, — деланная холодность ломается легким вздрагиванием голоса, но оскорбление все равно бьет по больному. На мгновение воцарившуюся тишину прерывает задумчивое: «А ведь он и правда похож на человека» — сорвавшееся с губ молчаливого шатена, с которым Ифань пару раз сталкивался в коридорах, но имени так и не запомнил. Профессор продолжает. — Вас мог сбить с толку его внешний вид. Что ж, он действительно выглядит в точности как человек, но первичные исследования показали полное отсутствие пищеварительной системы и массивный объем легких, что позволяет предположить, что эти существа используют кислород не только для дыхания и синтеза энергии, но и заместо питания. Я назвал этот феномен «тотальной аэробностью». Это только начальная стадия, поэтому я прошу всех с понимание дела отнестись к возложенной работе. На этом всё, благодарю за внимание. Кончилось. Наконец, все кончилось. Остались только эти глаза и пальцы, разорвавшие контакт. Человек улыбается, искрясь счастьем. Понимает ли он, что все говорят, или бессмысленно надеется, что только хорошее? — Вы сказали, что его корабль посылал сигналы бедствия, так почему же не хотите хотя бы попытаться помочь? — сухо бросает Ифань проходившему за спиной профессору, всей своей сущностью ощущая пронизывающий холод черных глаз. — Пока нам не известен характер его намерений, они считаются враждебными.

.

Сентябрь пугает своей ледяной решительностью, своей открытой бравадой. Он впервые твердо решает заявить, что он осень, хвалясь своей дерзостью, и приносит с собой бесконечные дожди, промозглую слякоть и седину неба, пряча за душой последние слабые лучи солнца и южный ветер. Осень в этом году наступает слишком рано. Тоскливо, одиноко ступая по крышам, зонтам, тротуарам, оседая на вымокших шкурах бродячих собак, путаясь в голых ветвях деревьев таких же мрачных, как и все вокруг, когтистыми лапами задевающих провода и прислоняющихся к балконным стеклам. И только вечером брюзгливая тусклость рассеивается теплым оранжевым светом фонарей, бликами фар от скользящих мимо машин и греющим светом общественных пристанищ. Осень наступает и в душе. Они назвали его Человек со звезды, а потом написали «Образец №1» и забыли о его человечности. Ифань назвал Чанелем (однажды услышал это имя по радио и решил, что подходит, таким необычным и солнечным оно показалась). Теперь он чаще задерживался в институте, сидел в подвале, как зачарованный, пробовал разговаривать, но Чанель молчал, только беззвучно улыбался и иногда шевелил губами, словно зеркально отображая слова Ифаня. Все это было таким глупым и бессмысленным, что жутко раздражало, но, каждый раз уходя, Ифань все время возвращался. Невидимая связь, установившаяся между ними, тянула назад, заставляя вновь увидеть эту искрящуюся глубину напротив. Они еще несколько раз проделывали трюк с соприкасавшимися сквозь стекло пальцами, и вновь неосязаемые потоки энергии топили грудь, так что дышать становилось легче. — Хей, чего же ты хочешь? Не понимаю, — тянет Ифань, ища ответы. Исследования продолжались, начиная превращаться в однообразный, расписанный по часам круговорот событий. Первоначальный запал потух, и действия начинали доводиться до автоматизма; заведенными игрушками-мышами носились по коридорам беззвучные тени ученых. Даже Лухан ходил серьезный, задумчивый и подавленный, а Цзытао коротал рабочие часы в столовой, залипая в телефон и публикую в твиттере печальные цитаты о любви. Ифаня от работ отстранили, сваливая более мелкие поручения на его плечи. (— Ты можешь ошиваться рядом с подопытным, разговаривать или что ты там обычно делаешь, но все остальное строго конфиденциально.) Иногда возникало жгучее желание бросить все это и найти наконец работу по душе. Если уж не спорт, то хотя бы что-нибудь, что не вызывало столько раздражения. И зачем только мать привела его сюда? По радио говорили про осеннюю депрессию, вызванную серостью и постоянной моросью, и что-то про разноцветные дома в Норвегии. (— Мы передаем горячий привет всем замерзающим, замороженным и скучающим сегодняшним вечером. На нашей волне только согревающая музыка). У Чанеля сердце пылает и, кажется, по-настоящему. Ифань замечает это, когда однажды приходит в четыре часа утра. В институте ни единой живой души, предрассветный сумрак в кабинетах и влажный холодный блеск напольной плитки. Ву, стащив ключи из щитовой, пробирается в подвал. Он не включает свет. В этом нет необходимости: погруженное во мрак помещение залито мягким оранжевым сиянием. Ифань подходит ближе, опускается на пол перед спящим существом, чье лицо выглядит призрачно-нежным, задумчивым и тревожным в парной теплоте горящей под ребрами жизни. В этой теплящейся жизни была вся его прелесть, которую так и не смогли обнаружить никакие скрупулезные исследования. Чанель не был человеком со звезды — он был звездой. С огнем внутри, скрытой за туманной пеленой облаков и не видимой с Земли, но от этого не менее прекрасной и манящей. Не обязательно видеть звезды, чтобы быть уверенным в том, что они прекрасны. Ведь так? С появлением в его жизни Чанеля Ифаня чаще стали мучить бессонницы, поэтому теперь домой он не спешил, пытаясь оставить все свои мысли снаружи. Улицы приветливы, обаятельны, полны разноликих прохожих, которые по вечерам уже не были той бесцветной дневной массой, льющейся потоком и сбивающей с ног. Вечерами каждый приобретал свое лицо. Ифань блуждает среди торговых рядов до полуночи, рассматривая манекенов, одетых в новую коллекцию Кензо, сувенирные лавки с достопримечательностями Китая и, втягивая носом по-домашнему приятный запах лапши, доносящийся из небольшой забегаловки, размышляет о том, как было бы здорово пройтись здесь с Чанелем, показать ему такой мир, такую жизнь, которая, возможно, разительно отличается от его собственной, а не держать в четырех стенах подопытным кроликом, пока порыв осеннего ветра, пробравшись под пальто, не заталкивает в кофейню, предлагая согреться, потому что нос и щеки уже начинают рдеть. Бариста любезно обслуживает и так же любезно выпроваживает, ссылаясь на то, что уже полночь — время закрытия. Ифань садится на ближайшую скамейку в парке, сжимая в руках горячий стаканчик с латте и завернутый в бумагу еще теплый пончик, они греют, но только руки. Бледно-бежевый свет фонаря над головой умиротворенно падает на бурый булыжник парковых дорожек, разбавляя его до приятной меди, и льется дальше в сумрак жухлой травы и раскидистых крон деревьев. Продольная арка из бумажных фонарей алеет вниз по улице, оставляя между ней и Ифанем оазис темноты до самых ворот парка, словно таинственным ночным океаном окружающий его оплот. Он задумчиво смотрит перед собой еще пару секунд, а после усмехается и запрокидывает голову. На небе совсем не видно звезд, только безликая пустая синева. Где-то там есть та единственная — обитаемая. Совсем рядом раздается заливистый собачий лай (« — Эй, лохматый!»). Ифань скармливает кудлатому половину пончика, выбрасывает стаканчик и обертку и направляется в сторону метро. Пес провожает его до самого входа в подземку, путаясь под ногами и стараясь выпросить еще чего-нибудь сытного, но, поняв, что больше ничего не получит, останавливается и одиноко ложится у самой лестницы. В квартире странно тихо и темно. Ифань, нащупав в темноте выключатель, зажигает свет в прихожей. — Тао? Тао, ты дома? — в ответ лишь тиканье настенных часов. — Где его опять носит, черт возьми! Несносный ребенок, — ворчит Ифань под нос, стягивая ботинки и доставая из шкафа плечики. Из комнаты наконец раздается возня, шум чего-то тяжелого, свалившегося на пол (наверняка, прикроватный торшер). В проеме двери появляется до боли знакомая фигура Хуана, одетого в женские тряпки, с размазанной по щекам тушью и опухшими красными глазами, расфокусировано-хитро уставившимися на него. Кровь на лбу, отсутствие явно вырванной с корнем серьги на правой мочке, разодранные колени без слов говорят, что тот напоролся на неприятности. Обычные «упал», «поскользнулся», «запнулся за собственные ноги» тут не подойдут. Тао откровенно пьян и даже не стесняется своего отвратительного вида. Как же все-таки человека меняет внешний вид. Это уже не тот лаборант в белом халате со скучающей пеленой в глазах, это что-то другое. Ифань привык. Он часто это видит, в такие моменты жалея, что поддался уговорам младшего и согласился снимать совместно квартиру. Только куда же он денется? Не бросать же страдающего ребенка без поддержки. У Ифаня все еще человеческое сердце. — И когда ты только успел так напиться? Прекрати страдать ерундой, выглядишь хуже дешевой шлюхи! — в голосе сквозит неприкрытое раздражение. — Ифань-ге, — жалобно тянет Тао, садясь на пол и пряча лицо в коленях. Вид у него усталый, жалкий, а в черной глубине глаз свинцовая тяжесть и холодные слезы. Разодранные в кровь локти выглядывают из-под вульгарно-розового манто, искусственно-лоснящиеся волосы грязной соломой свисают из-под женского котелка, сломанный каблук вместе с туфлями валяется рядом с голыми ступнями. — Что ты там скулишь? Мир клином не сошелся на твоем Лухане, — он опускается на корточки рядом с Цзытао. Утомленно выдыхает и трет переносицу. Раздражение испаряется, остается жалость и чувство заботы к несчастному, неспособному трезво мыслить мальчишке. Тот не двигается, только тихо носом шмыгает. Господи, кто-нибудь скажите, что это когда-нибудь кончится! Ифань хватает Тао за руки и несколько грубо тащит на кухню. — Идем, я налью тебе чаю. До рассвета три часа, в квартире вновь повисает тягучая, липкая тишина, которая вязкой эктоплазмой мажет по стенам, до тошноты сдавливая горло. Скрипучий свист чайника — все, что ее разрывает, наполняя комнату жизнью. Тао трет глаза, бросает короткий взгляд на поставленную перед носом чашку, до самых краев наполненную терракотовой жидкостью, от которой веет паром и мелиссой. Шепчет тихое «спасибо» и даже легко улыбается. У него все еще тушь на щеках, рваная рана на виске и наливающийся бардовым синяк на переносице. Цзытао ни слова не говорит о том, что с ним произошло и в какое дерьмо он опять вляпался, на все недовольство отмахивается, мол, завтра затонирую. Ифаню все равно. Сегодня он просто вымотан, выжат как лимон, но позволяет младшему положить голову себе на плечо. — Твоя проблема в том, что ты жалеешь пришельцев и не жалеешь людей. Люди любят, когда их жалеют, — Тао вздыхает. — Не самое лучшее время для философии, Тао. Хочешь знать в чем твоя? Ты только дома такой наивный, несчастный, по уши влюбленный дурак. Настоящий. А перед Луханом строишь из себя эгоистичную Снежную королеву и удивляешься, почему он тебя не любит. Так нельзя — вот и все. Лухан не такой, он… — озноб прошибает насквозь, осознание чего-то, о чем до этого он никогда не думал, и слово, липким комом застрявшее в горле, звучит неправдоподобно глухо и слабо, — другой. Трагедия Цзытао внезапно пересекается с собственной зарождающейся трагедией Ифаня, когда разрыв в его сердце заполняется осознанием того, что белые вороны тут вовсе не они. Ни он, ни Цзытао не отличаются от тысячи таких же холодных, черствых «людей», в душах которых вечная осень, дождливая сырость и плесневелая подвальная духота. А он-то думал — особенный, не такой, как они. Глупо, наивно, самоуверенно. Настоящий человек, обозначенный «нечеловеческий существом», все это время смотрел ему в глаза и видел не только мертвую пустоту. Настоящий человек ходил рядом с ним, скрываясь под белым халатом, стараясь слиться с толпой, но его яркая макушка маячным светом плыла по ночной черноте океанских волн. — Он просто думает, что мы любовники, — Тао смеется, обрывая близость. В их доме никогда не будет тепло.

.

Через несколько недель улыбка пропадает с лица Чанеля, когда он наконец понимает, что помощи не будет. Никто никогда не узнает, о чем были те сигналы бедствия одинокого космического корабля, потерявшегося в пучине бесконечного космоса. Огонь в его душе гаснет, становится слабее. Он сам словно становится тоньше и бледнее с каждым днем, высохший, изношенный, тусклый. Ифань не может этого выносить, беспомощно ударяя кулаками по стеклу и пряча душащие непрошеные слезы, которые все равно выступают под веками и увлажняют сухие ресницы. — Ты видишь, оно тает, — говорит появившийся из ниоткуда Лухан, опускаясь рядом. — Твое сердце. И лед, превращаясь в горькую воду, слезами капает на землю. Чанель дышит теплотой на стекло, так что оно запотевает, и аккуратно выводит иероглифами «Звезда», «Вселенная» и тонкую стрелку, соединяющую их. Ифань ждет, но больше ничего. — Не понимаю, — шепчет он, когда сердце Чанеля потухает. — Ничего не понимаю. Звезда умирает на раз, два, три. И никакой сверхновой, никакого яркого следа на иссиня-черном лоне галактики — только всепоглощающая черная дыра, уничтожающая в душе Ифаня вселенную.