надышался

эр­несто зат­кни­тесь — ме­тель feat gospodi go jimmy eat world — hear you me

      И что ты изменишь рассиживанием на стерильно чистых кухнях поганеньких новостроек, близких к черте города, так старающихся походить на американо-европейские элитные поселки в российских реалиях грязных и раздолбанных дорог и плевков в лицо с голубых экранов разномастных «ящиков», вертя между пальцами такие ненавистные тебе никотиновые палочки — неторопливые убийцы времени и своих\чужих лёгких;       что ты изменишь своими строками на мятых листах, заключённых в светло-голубую клетку и помарки от потёкшей гелевой ручки, едва заметными каплями кофе на манжетах выглаженной рубашки и дежурной улыбкой на встрече с очередным очень важным для работы человеком-помощником-другом-прохожим. Дима понимает, что изменит он чётко выверенное «ни ху я», возможно, с припиской «абсолютное», но продолжает медленно цедить уже давно горчивший улун из большой икеевской кружки («шведы же знают толк в посуде и мебели»), пачкать тетради и блокноты случайными строками, порождёнными сознанием; со знанием дела игнорирует упорно звенящий телефон на подоконнике, в сотый, наверное, раз почти решаясь выкинуть это дребезжащее дерьмо из окна («бомжам на водку, хоть какая-то польза, но не Польза из „Стиляг“, не путайте»). Скажешь, что тебя пидорасит — признаешь свои ошибки, недостатки, слабости, нехватку теплых ладоней и мягкой улыбки пледа; признаешь, что тебя всё ещё нехило потряхивает с того самого знатного проигрыша, мерзкой ухмылки Загнивающего остатка СССР и такого же отвратительного запаха дешёвого пива, тянущего у него изо рта, с сотни взглядов жалости пополам с надменным превосходством и желанием наплевать в лицо; признаешь, что был не прав, когда сорвался не на том, не в то время, не в том месте. Да и вообще, зачем было срываться, ты же так привык копить это дерьмо в себе, ты же мог перетерпеть ещё немного? Не мог, как оказалось. Дима разглядывает плывущие строчки на мокрых листах, осколки любимой кружки Андрея и лужу, медленно стекающую по столу вниз, на холодный кафельный пол. Дима думает, что он в порядке, когда выкидывает осколки и остатки разодранных сигарет в окно; всё равно в такую погоду на улице редко кого можно встретить, всё равно даже если кто-то и пострадает. Всё равно и все равны, если мы говорим о вечном. Проблема в том, что Дима тогда не говорил о вечном. Дима говорил о том, как же он заебался, как же его раздражают окружающие, промозглый ветер и его часть — Эрнесто Заткнитесь, пресловутый образ-не-образ, засевший в подкорке и не желающий отпускать ни на секунду. Дима говорил, но вот слушать кого-либо — не хотел. Вот и вышло: дрожащие пальцы, еле удерживающие потрёпанную «трубку», то и дело мигающий взгляд, будто затянутый мутноватой пеленой [всё это твоя неуверенность, всё это твоя боязнь будущего, Ромащенко] и очередной звонок, с нервным собеседником на другом конце не видимого глазу провода. — Здравствуй, принцесса неявных оттенков. Прости меня — я разбил твою любимую кружку и проебался.