Звезда юга

Только тот, кто привык просыпаться невообразимо рано, знает, как прекрасно мгновение, когда над Изаром поднимается солнце. Как из пушистых белых облаков вдруг вырывается золотистое сияние и заливает всё вокруг радостным ярким светом. Как флаги, только что казавшиеся серо-розовыми из-за предрассветных теней, вспыхивают чистейшими оттенками белого и голубого, такими же ясными, как бескрайнее небо над головой. Как звонко щебечут птицы, и как стук открывающихся ставен заглушает на мгновение шелест шин одинокого автомобиля. Солнце встаёт над нефритово-зелёными полями цветущего хмеля, над прекрасным, искалеченным войной городом. Над белыми башнями церквей и стеклянными призмами домов сверкает чистое, прозрачное утреннее небо. Город просыпается медленно. На ещё недавно пустынных улицах уже звучат голоса, и стук шагов, а откуда-то сверху из окон доносится бодрая музыка, звонки и лай собак и снова голоса, и резкий свисток полицейского заставляет находящихся поблизости обернуться, чтобы затем снова поспешить по своим утренним делам. Ему тридцать один, и он снова встречает рассветы в Мюнхене — а когда-то, так недавно, так давно, был уверен, что не придётся делать этого больше. Он вернулся, и над Мюнхеном разгорается новый день, в сиянии красок и шелесте листьев, в ароматах трав и тёплых лучах солнца. Ему тридцать один — ещё так мало. В этом возрасте люди только начинают жить, только-только успевают оглядеться вокруг и понять, что представляет собой мир и тот уголок мира, в котором они оказались по воле судьбы, только начинают реализовывать те грандиозные планы, которые так вдохновенно строили в пору своей юности… Может быть, на самом деле он гораздо старше, может быть, годы, проведённые в профессиональном спорте, нужно считать за два, за три, за четыре. Может быть, тогда станет понятно, почему о молодом человеке говорят как об отслужившем своё старике, и порываются отправить его на покой, и намекают на преклонный для футболиста возраст, и уже нет возможности выбирать, где играть — лишь бы играть, и сам он уже настолько привык к этому, что и в голову не приходит удивляться. Его удивляют совсем другие вещи. Ему тридцать один, и он и представить себе не мог, что это так легко — порвать со всем, к чему привык за много, много, много лет. Уйти из клуба. Уйти из семьи. Каким страшным казалось когда-то слово «развод», как легко оказалось поставить подпись под документом и просто уйти, не обращая внимания на правильные и нудные слова про семью, детей, ответственность и добро, от которого не ищут добра… Оказалось, что в жизни есть более значимые вещи. Ему тридцать один, а Юргену двадцать восемь. Это кажется важным, невероятно важным, это различие между «тридцать» и «двадцать», условная, придуманная людьми граница между двумя цифрами. Как будто это и есть то, что разделяет их. «Двадцать» и «тридцать», два разных десятка, два разных мира. Ему тридцать один — и он уже ветеран, Юргену двадцать восемь — и он всё ещё молод. Всё ещё может позволить себе быть свободным, носить потёртые джинсы и держать своё сердце при себе, целое и запертое на ключ. Он может всё, пока ему ещё нет тридцати. А потом… Только тот, кто хоть раз позволял себе мечтать, знает, как легко поверить в собственные мечты. Только тот, кто не спал ночами, видел, как мерцают и гаснут в тёмном небе звёзды. Каким невероятно прозрачным кажется стекло, разделяющее заполнившие комнату тени и бескрайнюю темноту за окном, и как облака, закрывающие луну, мерцают холодным серебристым светом. Бутылка водки стоит на подоконнике, почти у самой руки, но пить уже не хочется. Прозрачная жидкость чуть мерцает, как будто в сосуд налит лунный свет. Хочется курить, но сигареты далеко, в кармане пиджака, валяющегося на кресле, а небо за окном полно звёзд, и ни на мгновение не оторваться от этого зрелища. — Слушай, или спи, или иди отсюда, что ты там высматриваешь? — бурчит Клаус, переворачиваясь на другой бок. Он не слышит слов, только невнятное бормотание и скрип пружин кровати, нарушающий тишину, разрывающий спокойное течение мыслей. Руки начинают дрожать от непонятного приступа злости, и хочется разбить что-нибудь или по чему-нибудь ударить, выместить внезапное раздражение на каком-нибудь ни в чём не повинном предмете. А за окном всё та же темнота, и удивительно тихо, и даже ветра нет. Кулак разжимается сам собой, руки опускаются, и мысли снова разбегаются куда-то… Ему тридцать два, а Юргену двадцать девять, и Юрген сейчас слишком далеко, чтобы думать о нём по ночам, находясь в гостиничном номере с другим мужчиной. Слишком далеко… Только тот, кто верит в бредни романтиков, может верить, что расстояния не имеют значения. Только тот, кто не любит зиму, может так радоваться наступлению весны. Прохладным, но уже не холодным дням, которые становятся всё длиннее, лужам под ногами и отражающемуся в них солнцу. Деревья окутаны светло-зелёным маревом, и всё вокруг раскрашено этим неподражаемым цветом юной листвы, ярким и по-настоящему весенним. Кажется, что сам город цветёт и распускается, и даже на вымощенных брусчаткой мостовых можно нет-нет, да и увидеть тянущиеся ввысь зелёные стебельки. Ему тридцать три, а Юргену по-прежнему двадцать девять, и Юрген слегка пьян и заливисто смеётся, стряхивая с его воротника лепесток розовой герберы. Губы Юргена кажутся сладкими на вкус, и с трудом удаётся остановиться, разорвать поцелуй и увлечь всё ещё смеющегося любовника за собой, туда, где нет опасности попасться кому-нибудь на глаза, где можно будет целовать эти мягкие губы, нежные, как лепестки, и не думать ни о чём. Крохотный столик в его номере заставлен цветами, под ногами похрустывает украшенный золотыми звёздами целлофан, а воздух наполнен сладковато-терпким ароматом, так что сразу становится трудно дышать, а голова кружится сильнее, чем от выпитого вина. Он распахивает окно настежь, и холодный весенний ветер мгновенно врывается в комнату, взметает ввысь светло-зелёные шторы, неся с собой свежесть и запах распускающейся листвы. Юрген обнимает его, Юрген слегка пьян, и голубые глаза блестят, и в поцелуях больше нежности, чем страсти. По постели рассыпаны не поместившиеся ни в одну вазу ярко-красные тюльпаны, и Юрген сгребает их в охапку и на мгновение подносит к груди, чтобы затем торжественно вручить ему пахнущий весной букет. Только тот, кто в своей жизни получал множество подарков, понимает, какие из них на самом деле ценны. Только тот, кто так ждёт наступления осени, замечает, как долго тянется лето. Дни, наполненные теплом, дни без забот, когда можно вставать поздно, а можно вообще не вставать, можно гулять часами или запереться дома. Дни, которых всегда так не хватает, которые всегда проносились мимо так быстро и которые внезапно решили, что им некуда спешить. Какая глупость — торопить осень, когда все вокруг спешат насладиться последними мгновениями лета, успеть отдохнуть на целый год вперёд, как будто не будет другой возможности, как будто солнце и спелые яблоки бывают только в августе. А вечера становятся холоднее, и по ночам тёмный небосвод прочерчивают золотистые линии — звёзды падают, падают и падают, только успевай загадывать желания. На глубокой тёмной зелени появляется тонкая золотистая кайма, почти незаметная, если не приглядываться, и всё больше обведённых светло-жёлтой бахромой листьев оказывается под ногами. Медленно, неторопливо в город входит ещё одна осень. Ему тридцать три, а Юргену тридцать, и они ещё ни разу не виделись с начала июля, с того самого дня после Той Самой ночи. Когда всё было иначе, по-другому, непривычно и немного страшно, когда счастье казалось почти осязаемым, и ему лишь с огромным трудом удалось заставить себя поверить, что то, что происходит, происходило на самом деле… Только тот, кто провёл в ожидании много лет, знает, как трудно ждать. Только тот, кому безразличен мир вокруг, может не заметить прихода зимы. Она всегда наступает внезапно, неожиданно, будто бы по волшебству. Просто вдруг вместо дождя из нависших над городом туч начинают сыпаться пушистые белые хлопья. Снег ложится на асфальт тротуаров, на стоящие у ворот машины, на крыши домов и на плечи прохожих, тает и стекает тоненькими струйками по водосточным трубам, а сверху продолжают лететь снежинки, и через час всё уже усыпано снегом. Золотисто-коричневые листья, ещё вчера устилавшие всё вокруг, почти скрыты под тонкой паутинкой из сверкающих кристалликов льда, таких хрупких и таких холодных. Ему тридцать три, а Юргену тридцать. На губах Юргена играет задумчиво-отрешённая улыбка, и взгляд голубых глаз устремлён куда-то мимо собеседника, на кого-то другого, кого сейчас нет рядом. Все счастливые влюблённые выглядят одинаково — везде и во все времена. Город укутан снегопадом, как будто огромным пушистым одеялом, и нет сомнений, что в Мюнхен пришла зима. Надолго, на много дней, принося с собой морозы, снег и холодные ветры. Но тот, кто знает, что такое холод, может не бояться зимней стужи.