Так будет лучше.

— Марк, ну что ты опять там делаешь? Вылезай, — кажется, это пятый раз за неделю, когда я достаю его из-под кровати, но я уже сбился со счета. И чем его так манит это место? Как магнит, честное слово. Вытащить Хоппуса получается относительно быстро, всего-то с третьей попытки. Судя по покрасневшим и опухшим глазам, под которыми залегли темные тени, он опять не спал всю ночь. Надо будет увеличить дозу снотворного, с двух таблеток до четырех, а то он так долго не протянет. Смотрит сквозь меня, взгляд направлен абсолютно в никуда. Я вроде бы должен был привыкнуть, за четыре месяца-то, но сердце все равно сжимается каждый раз, когда пытаюсь установить с ним зрительный контакт. Притягиваю его к себе, обнимаю так, чтобы уткнулся мне в шею, глажу по голове, задним числом отмечая, что надо будет подстричь отросшие волосы. — Что же мне делать с тобой… Конечно, он не всегда был таким. Я бережно храню в памяти те времена, когда Марк Алан Хоппус был веселым и безбашенным вокалистом поп-панк группы, носил короткие шорты и кроссовки, прыгал по сцене, ломая об нее вдребезги гитару, улыбаясь, общался с фанатами и отвечал на мои поцелуи и объятия. Когда он был по-настоящему живым. А не жалким подобием человека. Четыре месяца и тринадцать дней назад автобус, в котором он ехал, протаранил огромный грузовой трейлер. Из всех пассажиров выжил только Марк. До сих пор помню, как он сидел посреди сложившегося пополам автобуса, в окружении трупов и, обняв поджатые к груди колени, раскачивался из стороны в стороны. И его взгляд был таким же, как сейчас, — пустым и абсолютно мертвым. Физически он почти не пострадал. А вот психически… Посттравматическое стрессовое расстройство. Расплывчатый диагноз, под который можно подогнать любые симптомы. На вопрос, когда это пройдет, врачи лишь разводили руками. Кто-то говорил месяц, кто-то — два, кто-то вообще сказал, что пациенты «отходят» в течение нескольких недель. Прошло четыре месяца. Марк все еще не в порядке. Вспомнилась грустная шутка Тома, когда мы забирали Хоппуса из больницы. «Теперь ты можешь спокойно целовать его, и он не будет сопротивляться». Делонг с самого начала предлагал сдать его в соответствующее учреждение и оставить там, пока специально обученные люди не приведут нашего вокалиста в прежнее состояние. Я запретил. Не мог позволить, чтобы какие-то безликие люди в белых халатах забрали у меня моего Марка. Но время шло, и мысль о психбольнице посещала меня все чаще и чаще. Он действительно не сопротивляется. Никогда. Покорно принимает все, что я с ним делаю. Не шутит о том, что помогать кому-то одеваться и кормить его с ложечки — унизительно, как делал, когда у него были сломаны обе руки. Не называет гейскими теплые объятия и поцелуи в плечо вместо пожелания спокойной ночи. Не кидается в меня подушками и не посылает на три веселых в ответ на предложение пойти прогуляться. Не говорит вообще. Он сейчас больше напоминает огромную, в человеческий рост куклу, в которую заложены некоторые двигательные функции. А я, в свою очередь, — глупого ребенка, который думает, что эта кукла живая. Мне хочется выть от боли или заснуть и не просыпаться, но я все равно каждое утро открываю глаза и улыбаюсь Марку. Потому что у меня нет другого выхода. Больше о нем не позаботится никто. Завтрак, обязательная прогулка по местам, где мы когда-то были — глупая надежда, что воспоминания вернут его к жизни. Он иногда падает на землю и просто лежит, дергаясь от прикосновений незнакомых людей, которые пытаются помочь ему подняться. Встает на ноги только после того, как я протягиваю ему руку. Эта его привычка пару раз чуть не довела меня до инфаркта, например, когда я отвлекся на телефонный звонок, а когда закончил говорить, машинально выглянул в окно и увидел Марка, лежащего посреди оживленной улицы. Слава Богу, что какой-то полицейский остановил движение и не пропускал машины до тех пор, пока я, бормоча слова благодарности, не увел Хоппуса обратно в дом. Томас, который несколько раз заходил к нам, предлагал привязывать его к чему-нибудь, но снова нарвался на отказ. Нельзя поступать так с живым человеком. А я все еще верю, что он все-таки жив. После прогулки — чашка кофе в каком-нибудь кафе. Марк всегда роняет голову на руки, когда мы едим не дома, а я глажу его по голове. Люди уже не спрашивают, что с ним. Наверное, об этом уже весь город знает. Потом массаж, чтобы мышцы окончательно не атрофировались и прослушивание музыки. Абсолютно разной, начиная от классики и заканчивая хеви-металом, но в любом плей-листе обязательно присутствует хотя бы одна наша песня. Вдруг это поможет. Затем обед, дневной отдых — мне приходится подмешивать снотворное в его еду, потому что таблетки он не ест принципиально, а уколы я делать боюсь, поход в магазин и просмотр какого-нибудь фильма, выбранного случайным образом из интернета. Ужин, чтение вслух и сон. Дни однообразные, тягучие, и с каждым мне становится все хуже. Я больше не мог сдержать рыданий, когда ложусь за его спиной и, коснувшись губами оголенного плеча, шепчу Хоппусу на ухо: «Спокойной ночи, любовь моя». Я больше не могу видеть этот мертвый взгляд. Я больше не могу. — Пойдем, милый. Мы едем в одно очень крутое место, где тебе точно понравится, — улыбаюсь через силу, поправляя его рубашку. Он сейчас так красив, похож на модель из какого-то модного журнала, ведь за солнцезащитными очками не видно, что он смотрит в никуда. Идет за мной, не сопротивляясь, неосознанно сжимает мою руку. Я буду ненавидеть себя за это решение, но я действительно больше так не могу. Прости меня, любимый, прости… Радио в машине выкручено на полную мощность, мне кажется, что от звука дрожат стекла, но тем лучше. Меньше возможности думать. Ехать не так долго, всего 15 минут — как назло, мы не попали в пробку и даже ни разу не встали на красный свет. Припарковавшись, я на секунду закрываю глаза. Так нужно. Так будет лучше. Для нас обоих. Так будет лучше. — Пойдем. Тут о тебе позаботятся, — за руку вывожу его из машины и сдаю на руки двум молоденьким медсестрам. Приходится натянуто улыбаться, благодарить за то, что его приняли, несмотря на и без того большое количество пациентов, кивать в ответ на обещания вылечить его и мысленно задыхаться от ненависти к себе. Так надо. Так будет лучше. И в тот момент, когда я прощаюсь с девушками и отхожу к машине, Марк вскидывает голову. — Тре… вис… — в голосе столько отчаяния, что у меня на секунду замирает сердце. А взгляд направлен на меня. И пропитан мольбой и болью. Марк… — Поздно. Я захлопываю дверь машины, не обращая внимания на доносящиеся из-за спины крики и катящиеся по лицу слезы. Так надо. Так будет лучше. И в тот же вечер мне безумно хочется лечь на дорогу и смотреть в ночное небо.