Фикция

I

Рыжие локоны тусклые и тонкие, совсем не такие, как раньше, струятся по ветру, путаются, в глаза лезут. Наташа приглаживает их, за уши заправляет. Проводит языком по обветренным губам, и взгляд её упирается вдаль, в золотые и красные маковки церквей, в улицы и дома, близко теснящиеся друг к другу возле дорог. Кожа её шелушится, щеки покрываются румянцем на морозе. С этой горы, на которой открывается чудесная панорама на Москву, хочется спрыгнуть. Наташа думает, что так и сделает, когда снова сюда вернётся. Если вообще когда-нибудь вернётся. — Так и будешь здесь мёрзнуть? У Клинта Бартона красный кончик носа и снежинки в волосах. Он растирает озябшие руки, выдыхает облачка пара изо рта и топчется на одном месте, пытаясь хоть как-то согреться. Наташа не оборачивается, просто молчит. Он протягивает ей горячий американо из ближайшего придорожного кафе, осторожно так, чтобы не обжечь. Романофф греет руки о бумажную кружку, втягивает еле уловимый запах кофейных зёрен и пробует на вкус. Жидкость горчит на языке, неприятным жжением отдаваясь в горле: противный привкус ещё долго будет на губах. Наташа всегда любила чай, это Клинт — кофе. Романофф тихо бормочет под нос, но Бартон разбирает только некоторые слова: «гадость», «кофе», «ненавижу» и кривит ухмылку. Они стоят ещё немного, молча, как будто сговорились, рассматривают раскинувшийся на многие тысячи километров город под ногами. Машины шумят вдалеке, деревья склоняются к земле под тяжестью снега на кронах. Наташа поворачивается, бедром задевает, в глаза с какой-то тоской смотрит. Мороз кроет фаланги пальцев. Клинт говорит: «Пошли», и она послушно следует за его силуэтом, как вторая тень. Узкие улочки, вымощенные камнем, кажутся бесконечными. Наташа ступает вкрадчиво, Клинт — размашисто, спрятав руки в карманы. В России они не по заданию и уж тем более не скрываются. В Россию Клинт предложил съездить сам. Наташа тогда оглядела его с головы до пят таким взглядом, мол, на старости лет совсем двинулся, но Бартон лишь покачал головой: это не обсуждается. Куда он — туда и она. Это закон, негласное правило для обоих. По правде говоря, он делал это не для себя. Посмотреть на достопримечательности и попробовать, наконец, настоящую водку, о которой так много говорят, он сможет и потом. Он бросает на Вдову мимолётный взгляд: она кутается в шарф и бредёт вслед за спутником. Такая маленькая, хрупкая фигурка. Здесь всё кажется иным. Он сделал это для неё, потому что знал, как бережно та хранит воспоминания о родной стране, как мрачнеет, когда вспоминает о жизни «до» и «после». «Память — штука опасная, — говорила она. — Ранит не хуже ножа.» Когда Клинт встаёт на коньки, Наташа впервые за всё их небольшое путешествие улыбается — настолько неуверенно мужчина держится на ногах. Она подзывает его рукой, тянет, а он и шагу ступить не может — падает, неуклюже распластавшись на льду. Когда она кружит возле него — изящная и грациозная — Клинту хочется вечно ею любоваться. Такой ею. Не той безжалостной шпионкой, которой приказали убивать, нет. Она же девушка. Ему хочется видеть её живой, искрящейся. Настоящей. И это то, почему он всё ещё здесь. Она подает ему руку, и он поднимается.

***

Они снимают домик на окраине города возле леса. Погода портится к ночи, стылый ветер завывает, грозясь сорвать крыши с домов. Камин в гостиной греет, теплом убаюкивает. Наташу клонит в сон. Она заворачивается в плед, устраивается перед огнём и смотрит, пока не задремлет, как тлеют угольки. Клинт настраивает антенну, проверяет скудные запасы холодильника. Они здесь ненадолго, всего-то пара дней, но Бартон всё распланировал: поход в театр на закрытый показ, гонки на собачьих упряжках, подъём на лыжный склон. И нужно обязательно посетить ярмарку на Красной площади и привезти сувенир. «Хоть бы времени хватило» — думает он и, взяв в руки газету, идёт к камину и садится в свободное кресло. На диване спит Наташа. Грудь её вздымается в такт мирного дыхания, ресницы слегка подрагивают. На её щеках играют языки пламени, и волосы в полумраке отливают жидкой медью. Ему кажется, она вот-вот глаза откроет, резанёт что-нибудь едкое, губу закусит, по волосам рукой проведёт. Он знает каждое её движение как своё собственное; её глаза — его глаза. Однако некоторые вещи он никогда не увидит. Наташа — это бездна. Тёмная и завораживающая. Клинт думает, что она утянет его туда, в свой мир за гранью его понимания, но он уже давно там, и вряд ли будет по-другому. Бартон перекидывает ногу на ногу: по крайней мере, пока он рядом, она точно будет в безопасности. В России зимы холодные, просто невыносимые. Клинт скучает по вечно слепящему солнцу, спешащему и суетливому Нью-Йорку, посиделкам в баре со Старком или Беннером, или тем же Капитаном, которого сколько не пои — не запьянеет. Бартон скучают по широким свободным дорогам, запаху дорогих машин и такого же дорогого бензина для них. Он скучает по Лоре и детям. Сквозь дрёму он слышит тихое сопение Наташи, и тело его наливается сладкой негой. Наташа не скучает. Она дома (теперь).

II

Это случилось в Будапеште. Никто не слышал, как кричит Наташа во сне. Даже Клинт, пока однажды не обнаружил её среди смятых простыней и раскиданных по полу подушек. У неё тогда тряслись руки, а в глазах плескался звериный страх. Дышала она надсадно и рвано, волосы влажно липли ко лбу, покрытому испариной. Она расцарапала себе запястья и сидела в углу, руками обхватив колени. — Таша, — шепотом произносил он её имя, боясь то ли спугнуть, то ли навредить ещё больше. Она не видела, смотрела мимо, куда-то за его спину. Он касался её голых плеч, ладонью проводил по щеке. Наташе было всё равно. Наташа панически боялась своих видений. Когда она, наконец, взглянула на него, в его глазах читался немой вопрос: «Что это было? Кто это был?» Ответа так и не последовало. Клинт заварил травяной чай, плеснув туда капельку снотворного. Застелил заново постель, поправил одеяло. Наташа сидела на крохотной кухоньке, скрестив ноги под стулом, потягивая горячий чай из побитой кружки. Бартон стоял в дверном проеме. Ждал. Она вымыла посуду в раковине, поправила ночнушку и пошла обратно в спальню, так ничего и не объяснив. И хотя любопытство было сильнее, Клинт решил, что всё позади. Завтра она проснётся с новыми силами, и всё будет по-прежнему, они никогда не вспомнят эту ночь, или вспомнят, но с улыбкой на лицах. Он засыпал, но беспокойство маленьким огоньком все же металось в глубинах его подсознания.

***

На следующую ночь всё повторилось. Наташа рыдала, сминая в ладонях влажную простыню, нечеловеческие вопли доносились из её рта. Клинту впервые за долгие годы стало страшно. Она — сильная, храбрая, стойкая — сейчас сидела перед ним сломленная и беззащитная. Он опустился на край кровати, в руках был стакан воды и единственные купленные в дорогу (зачем-то) таблетки успокоительного. Наташа держалась за голову, и губы её беспорядочно шептали что-то на русском. Клинт прислушался: — Лёша, Лёшенька, родной… Алексей Шостаков — талантливый советский пилот-испытатель, бывший агент КГБ — трагически погиб во время испытания экспериментальной ракеты. Клинт узнал это из засекреченных источников. И всё бы ничего, но этот человек был самым близким Наташиным другом ещё задолго до лучника, её поддержкой и её опорой. Её мужем. Её мёртвым мужем. — Смотри на меня, — повторял он, держа в ладонях её заплаканное лицо. В её глазах — ужас, и видеть это больнее всего, — на меня. И, тем не менее, Алексей приходит в её сны гораздо реже, чем мог бы. На третью ночь Клинт узнает о «Красной комнате». Романофф цепляется за его плечи, когда он поднимает её скрюченное тело с пола и несёт на кровать. На белой коже проступают всё новые порезы, и Бартон думает, что она это специально. Боль можно заглушить только болью. Таков закон. Мокрым полотенцем он стирает с её щек застывшие дорожки слёз. — Я видела кровь на моих руках, — хрипло говорит она, потом клонит голову на бок, словно сломанная кукла. Клинт гладит её по волосам до тех пор, пока она не закрывает глаза. Он распахивает настежь окно в комнате и вдыхает запах чистой травы после дождя. Небо заливается персиковым и розовым оттенком, предвещая рассвет. На четвёртую ночь Клинт не спит и даже не ложится. Он наворачивает круги по комнате, то и дело натыкаясь на торчащие из полов гвозди, но это не беда — пальцы заживут, а вот то, что внутри, что называют душой — нет. На этот раз Наташа кричит так, что Клинту в соседней спальне хочется оглохнуть. Бартон не заходит — вбегает в комнату. — Он был здесь, — проталкивает она слова через горло. — Он был. Клинт без слов понимает, о ком она говорит. Её самый страшный кошмар — Зимний Солдат. Комок дрожащих мышц, съежившийся на кровати, сводит Бартона с ума. Они сделали с ней это. Они сломали её. Но почему, почему осознание приходит к нему, к ней, к ним обоим так поздно? Почему Клинт не догадался об этом раньше? Почему Наташа кричит только спустя годы? Он ударяет кулаком по стене, и звук трескающейся панели заглушают лишь глухие всхлипы. — Останься со мной, — просит она, когда он взбивает ей подушку. Голос — чужой, как будто маленькая девочка умоляет старшего брата присмотреть за ней, пока она не уснёт, ведь тогда монстр из-под кровати до неё точно не доберётся. Но что делать, если монстр живёт глубоко в ней самой? Клинту не нужно повторного приглашения. Он ложится рядом, и Наташа подбирается ближе, прирастает к его телу своим собственным, жмётся, становится единым целым. Утыкается носом ему в плечо, глаза её широко раскрыты. Она вдыхает запах его кожи сквозь тонкую футболку, чувствует, как бьётся чужое сердце совсем рядом. Он прижимает её худое вымотанное тело к себе и целует в висок. Глаза её влажнеют, и тогда она находит его руку и крепко сжимает, а потом — невероятно — засыпает. Миссия в Венгрии заканчивается, не успев толком начаться. Всё происходит как-то скомкано: напарники обезвреживают неизвестную преступную группировку. Клинта в аэропорту встречает жена и дети, Наташу — Ник Фьюри. Он долго и нудно рассказывает про какую-то банду, пойманную с поличным, восстановленный храм и крысу, засевшую в правительстве, но Наташа не видит связи между словами, и даже если постарается — всё равно не поймёт. Она исподлобья смотрит в спину удаляющемуся Клинта, взглядом буравит, когда он этими же руками, которыми обнимал её обезвоженную плоть по ночам, сейчас обнимает другую. Желанную. Любимую. А Наташа не она. Клинт так и не оборачивается. Наташа знает, что шрамы на её теле (не только от ногтей) однажды заживут. А то, что было в Будапеште, навсегда осталось в Будапеште.

III

У Наташи Романноф нет своих детей. «И никогда не будет» — напоминает она себе. Очередной побочный эффект от обучения в Красной комнате. Русская шпионка всё свободное время проводит с потомством Клинта. Купер, Лила и совсем ещё малыш — Натаниэль; она любит их как родных, играет в догонялки и прятки. Натаниэль ещё младенец, и, когда Наташа держит его на руках, всё вокруг становится на второй план. У неё в руках — жизнь, маленькое чудо, ворочается и сопит. Она улыбается, когда ребёнок тянет к ней свои ладошки и звонко смеётся. Клинт наблюдает за всем из-за двери. Он знает, что Наташа была бы хорошей матерью. Самой лучшей.

***

Старк устраивает вечеринку. «Очередная попойка», — недовольно ворчит Бартон, но на праздник приходит, как и всегда. Тони долго распинается на громадной сцене перед прибывшими гостями, описывает новые проекты и невзначай упоминает круглую сумму, за которую ему всё это обошлось. Бартон высматривает «своих», но видит только светлый затылок Капитана Америки в первом ряду да высокого Тора. Даже боги посещают пирушки. Прислуга разносит бокалы с шампанским: Клинт берёт два. Один выпивает залпом, глядя, как Тони позирует на камеру очередному изданию, второй условно разделяет на две части: первую пьёт с особой осторожностью, чтобы почувствовать кисловатый вкус искрящихся на языке пузырьков, а второй уже догоняется. Бартон не сразу понял, что захмелел. Потом ещё приносили пунш вперемешку с «Кровавой Мэри», и Клинт уже не помнил, что он пил, а что нет. По крайней мере, ноги его держали, а разум был относительно чист, но громкая музыка стучала в висках, и лучник побрёл по лестнице в поисках менее людного места. Таковым оказалась крыша. Здесь темно и пусто, а людей совсем нет. Он садится почти на самый край, свесив ноги над пропастью, и думает, почему сюда ещё никто не поднялся. Здесь действительно прекрасно, и ночной город прямо-таки на ладони. Его огни яркие: загораются в одном месте и потухают в другом. Клинт вспоминает Москву, как стоял на обрыве и любовался заснеженными магистралями. Он (точно так же, как и она) любил такие изолированные места, и ему кажется, что всё это было в параллельной вселенной. Бартон поздно замечает шаги за спиной. — Привет. Шпионская выдержка, тихие, бесшумные движения. Наташа появляется, когда музыка внизу становится громче, и стены начинают гудеть. Удачная нынче вышла вылазка. — Не знал, что ты здесь. На ней светлое бесформенное платье, волосы аккуратно убраны наверх заколкой. Они не виделись неделю или две, даже не созванивались. Бартон думает, что прошла целая вечность, но Наташа почти не изменилась. Только в глазах какой-то непривычный блеск появился, или это Луна так отсвечивает — чёрт его знает. — Тони сказал, будет салют. Решила подняться сюда, чтобы лучше рассмотреть. Она садится рядом — не слишком близко, но и не далеко — на расстоянии вытянутой руки. Клинт поворачивает голову, изучает её профиль, покатые плечи и неестественно прямую спину. Наташа вслушивается в голоса богатых гостей, доносящиеся снизу, и подол её платья задирается при первом дуновении ветра, оголяя острые колени. — Дети скучают по тебе, — говорит Бартон, проверяя время на телефоне. Полпервого ночи. Лора его убьёт. Наташа хмыкает в ответ и закусывает губу. От неё слабо несёт алкоголем и чем-то ещё, кажется, табаком. Клинт так и застывает: Наташа никогда не курила. При нём уж точно. Они молчат дольше, чем следует, любуясь тьмой, которая вырисовывает перед их глазами причудливые фигуры домов. Клинт придвигается ближе (случайно или нет), разминает шею и затёкшие пальцы. Он замечает на лице Чёрной Вдовы с особым усердием замазанные корректором синяки под глазами, невидимую морщинку, пролегшую между бровей. Ей хочется спрятаться от его прожигающего взгляда, но некуда — крыша становится её капканом. — Тебе очень больно? — вдруг спрашивает он, и Наташа поворачивает голову. — Не понимаю, о чём ты, — бросает она, проводя ладонью по подолу платья, который нещадно треплет поднявшийся ветерок. — Все ты понимаешь, — Бартон перехватывает её запястье и крепко (не больно) сжимает. Наташа смотрит, долго смотрит, изучает. Затем скидывает чужие огрубевшие ладони, и слова её кажутся от безысходности противными. — Я привыкла. Лжёт. Нельзя к этому привыкнуть, Клинт точно знает. Он слышит отголоски безразличия, и понимает — сдалась. Наташа давит смешок в горле: он ведь даже не знает, каково это. — Не смей, — шипит он, когда она собирается уходить, — не смей опускать руки. Слишком много пройдено, и ты это знаешь. И она это, конечно, знает. Каблуки цепляют занесенные ветром и птицами камешки, стучат по крыше. Они с Клинтом слишком разные: он любит кофе, она — чай, он чёрное, она — белое. И так всегда. Но он всё ещё единственный, кого она подпускает к себе ближе всех. Тот, кто видел её разную: смеющуюся, кричащую, рыдающую от бессилия и готовую бороться до последнего вздоха. Он видел её, балансирующую на краю, и он же спасал её от падения. Наташа качает головой: Клинт знает о ней всё, и это пугает, но, с другой стороны, притягивает, как магнитом. Поцелуй выходит смазанным, некрасивым. Неправильным. Она просто сжимает его лицо во влажных ладонях, касается чужих губ своими. Отпечаток её помады жжётся адским огнём, а на вкус она — чистый пепел. Лучник ждёт, когда она сама разорвёт поцелуй, отречётся, позорно сбежит, поджав губы. Она лишь касается его скулы, проводит пальцами по короткой щетине и медленно, мучительно медленно уходит — теперь уже точно. У Клинта — семья, жена, обязательства. У Наташи — ничего, кроме искалеченной души. Её жизнь рушится, но вместе с тем обретает всё новые формы. Фейерверки с неистовой силой разрываются над головами, когда он ловит её за руку. Это всё — фикция, иллюзия, её больное воображение. Наташе не нравится так жить, но она жадно цепляется за ту часть её прошлого, её настоящего, её будущего. За Клинта. Он прижимает её к себе, по волосам гладит. Та вырывается, бьётся в его руках и чувствует, как предательски жжёт глаза от надвигающихся слёз. Поздно уже. Наташа учится видеть в темноте. С каждым прожитым днём это становится легче. Клинт Бартон ей не друг, не товарищ — гораздо большее, и это принесет один лишь только хаос: закрутит, завертит и выплюнет. Она возводит вокруг себя стены и никого не подпускает. (кроме Клинта)