Through the rain

Ветки больно хлещут по рукам и лицу, но Хань продолжает продираться сквозь деревья. Во рту так сухо, что язык прилипает к небу, а усталость и желание спать мешают переставлять ноги, и сапоги то и дело цепляются за торчащие корни. Пригорок не такой уж и крутой, но Хань, не удержав равновесие, чуть не впечатывается лицом в рыхлую землю, спасает лишь торчащая ветка, за которую он едва успевает схватиться. Силы покидают тело, пальцы расцепляются, и он плюхается задом на сырой мох. И никогда бы не вставать. В надежде хоть как-то промочить горло он задирает лицо к тёмному небу с далёкими верхушками деревьев и приоткрывает рот. Капли почти не попадают на язык, и с тяжёлым вздохом он опускает голову. "Не справился...он не справился," - эхом крутится в голове, внутри в который раз что-то рвётся, а на глаза наворачиваются слёзы. Он трясёт головой, заставляя себя ни о чём не думать, и дотрагивается дрожащими от холода пальцами до висящего на груди кулька. Раскисать нельзя, только не сейчас. Ребёнок крохотный, не верится даже, что в нём теплится жизнь. Хань и не представлял, что такие малютки вообще бывают, пускай даже им день от роду. Он бережно поддерживает кулёк ладонью – бедняжка спит, измотанный дорогой и голодом. За двенадцать долгих часов Хань и не кормил его ни разу – нечем. Первое время малыш плакал так, что птицы, пугаясь, срывались с макушек деревьев и взмывали в небо, а Хань боролся с жестоким желанием оставить орущее дитя на каком-нибудь пне, лишь бы не слышать, не видеть, не знать. Но какие бы страшные от отчаяния мысли не лезли ему в голову, оставить своё, живое и тёплое, Хань никогда бы не смог. Пусть даже до него ещё не в полной мере дошло, что этот ребёнок – его. Нет, их. Их с Минсоком. Хань кусает губы, меряет тесную комнату широкими шагами, то и дело выглядывая в окно. Там, на краю деревни, опасность – он это чувствует и уверен, что густой чёрный дым за треугольными крышами домов ему вовсе не мерещится. Жители покинули деревню, предупреждённые о нападении, но Мин уже на девятом месяце, и тащить его, такого хрупкого, куда-то – настоящее издевательство. И пусть решение оставаться здесь и наивно верить в лучшее попахивает безумием, выбора у них нет. Минсок уже несколько часов мучается от схваток, когда Хань с ужасом слышит шум и голоса совсем близко. В доме только они и бабка повитуха, слишком старая и принципиальная, чтобы покидать родную деревню. Мин за тонкой стенкой кричит так, что сердце Ханя с каждым криком неизменно подпрыгивает к горлу и замирает, скованное ужасом. Изнеможённые, полные боли стоны его омеги заставляют стискивать кулаки от безысходности. Его уже не пугают те, кто разбирает по кирпичикам деревню снаружи – он свернёт шею любому, кто посмеет сунуться в их дом, только бы Минсок больше не страдал. Но это никак не поможет. Хань, готовый ворваться в комнату после очередного отчаянного вопля, вспоминает, что Мин просил, почти умолял его не смотреть на это, и пока он в нерешительности мнётся под дверью, она открывается сама. Кажется, что все звуки глохнут, когда ему в руки вкладывают маленький сверток. Где-то в области сердца ёкает, а дыхание спирает от необъяснимого восторга. Чудо, смешно кряхтя, ворочается, и Хань, расцветая какой-то ненормальной улыбкой, негромко зовёт: - Мин... Он делает шаг в комнату, но бабка тут же оттесняет его. - Он не справился, - сухо говорит она, качая головой. - Но...Мин... Хань только успевает увидеть полностью накрытое кровавой простыней тело – знакомые очертания фигуры под тканью неподвижны, – и чуть не падает на пол, потому что мир вокруг в этот момент теряет свои краски и рушится, огревая его бесцветными обломками по голове. Голоса и грохот на улице звучат всё отчётливей, и старуха, пугаясь, суёт в дрожащие руки одеяло и толкает Ханя к выходу в сад. - Беги же, ну, - умоляет она. – Спасай хотя бы ребёнка. И Хань убегает. Убегает от себя и от ужаса осознания. Теперь, конечно, жалеет об этом. Надо было остаться. Как он мог бросить Мина там? Бросить свою омегу? Он ведь не успел ни попрощаться, ни лицо увидеть, хоть в последний раз. Перед глазами стоит лишь белое, испачканное кровью полотно, сквозь которое он ещё долго не сможет разглядеть и одного из тысячи воспоминаний, оставшихся от его Минсока, от их маленького скромного счастья. Хань быстро стирает со щеки одинокую слезу. Крошка на руках издаёт совершенно чужие для него, незнакомые звуки, и он сжимает зубы, потому что слишком много теперь надо: молчать, держаться и идти вперёд. Всё равно что одному, но Хань хочет верить, что это Минсок плачет сейчас холодными каплями осенней мороси, страдая от невозможности обнять, прижать к себе и успокоить. Сказать, что всё приснилось или почудилось, а лес и не лес вовсе – пара вымоченных водой диких яблонь в их саду, так некрасиво отпечатавшихся в его подсознании неровными краями тёмно-зелёной листвы. Осталось только дождаться, пока Минсок нежно дотронется до его плеча и тихо выдохнет на ухо "опять уснул?", но Минсок не будит, а Хань не знает, как проснуться. К утру дождь почти прекращается, и он, наконец, добирается до какой-то деревни. Выйдя из леса, Хань без сил падает на колени. Люди бегут к нему, суетятся вокруг, что-то говорят и спрашивают, но Хань успевает только попросить, чтобы покормили младенца, и отключается. В халупе, в которой ему разрешают пожить, совсем пусто, темно и холодно. Она ни в какое сравнение не идёт с их уютным домом, где из горшков пучками торчат пёстрые цветы, а на столе в ожидании стынет заботливо приготовленная еда. Домом, где всегда ждал Минсок. Минсок, который один, сам по себе, и был для Ханя этим самым домом. Будь он сейчас рядом, то и плевать бы на неработающую печь, отсутствие мебели и гуляющий по полу ледяной ветер. У Ханя в жизни и мысли-то ни разу не возникало, что что-то может пойти не так. Только лёгкий ужас перед перепачканными пелёнками и вечно не выспавшимся Минсоком вот с этим на руках. У этого совершенно крошечная головка, тонкие волосики и глаза, раскосые, как и у Минсока. А ещё запах. Запах, кажется, совершенно такой же, и Ханя накрывает с головой. В который раз уже? Крик отчаяния не вырывается только потому, что рядом в кресле-качалке, служащем колыбелью, в гнёздышке из одеял мирно спит их ребёнок, и Хань только давится всхлипами и рукавами рубашки вытирает сырые щеки. Солнце для Ханя не светит вот уже четвёртый день, и жить дальше получается плохо, а точнее, не получается совсем. И не винить в этом себя тоже не выходит – если бы Минсок не забеременел от него, то был бы жив, и это настолько ужасно, что Ханю не хочется существовать. Лучше бы он был на месте Мина. Лучше бы он сам умер. Местные омеги предлагают забрать дитя – ну что ему, альфе, делать с новорождённым? Семейный уют в окнах соседних домов обещает ребёнку любовь и заботу, и одним тихим вечером Хань чуть не вкладывает тёплый свёрток в чужие руки. Но малыш внимательно смотрит на него, морщит нос, собираясь заплакать – совсем как Минсок, когда недоволен, – и Хань в ужасе прижимает ребёнка к себе, выпроваживая гостей. Как он может отдать то единственное, что оставил ему Мин, такое маленькое и родное, настолько на него похожее, что разрывается сердце? Кто ещё удержит стремительно тонущего в отчаянии Ханя на плаву, если не эта кроха? Никто. Да и Минсок не простил бы, отдай он его чужим. В деревне так много поглядывающих на него омег, что Ханю уже, кажется, дурно. Многие готовы помочь альфе, утешить его горе и стать заменой потерянной омеге, но ему даже думать об этом дико. Стали бы все они кидать на него заинтересованные взгляды, если бы знали, как он ночами, уткнувшись в подушку, воет от бесконечной тоски, каким жалким без Минсока себя чувствует. Наверное, именно поэтому Ханя постоянно тянет обратно. Он часто смотрит на хмурое серое небо над лесом в той стороне, где был их дом, и жалеет, что не подошёл к Мину, чтобы проститься, чтобы сказать в последний раз, как он его любит, поцеловать тёплые ещё губы. Каждый раз, думая об этом, Хань едва сдерживает слёзы и только, когда берёт на руки их сына, ему становится чуточку лучше. Пятая ночь выдаётся особенно холодной. Небо собирает над крышами домов тяжёлые, полные дождя тучи, раскачивает ветром столетние дубы, будто и не дубы вовсе – жалкие тростинки – и тихим скрипом старых стволов словно предупреждает о чём-то. Щели в стенах заделаны, но с печкой Хань так и не разобрался, да и дребезжащие в рамах стёкла мало защищают их от штормового почти ветра. Когда буря совсем дичает и взвывает снаружи раненым зверем, Хань встаёт проверить беспокоящегося малыша. Тот отчего-то не спит, но и не плачет, только смотрит на него блестящими в темноте глазами. - Ну чего ты?.. Хань гладит мягкую щёчку пальцем и вдыхает унаследованный от папы запах малыша, а потом вдруг дёргает головой. От ребёнка аромат тёплый и немного отдаёт молоком, но нос Ханя ловит в воздухе что-то ещё, такое похожее, но чистое и свежее – словно этим веет откуда-то с улицы. В комнате нет света, поэтому разглядеть, что происходит за окном несложно. Сначала кроме поляны перед домом и границы леса Хань не видит ничего, но потом замечает между чёрных стволов какое-то движение. Помогая себе длинной веткой, словно тростью, к дому медленно приближается скрюченная, замотанная в плащ фигурка. Хань всматривается, напрягая глаза: человек идёт так тяжело, что возникает ощущение, будто это старик, силящийся доковылять до уютной хибарки, пока не лопнули и не пролились на седую голову набухшие от воды тучи. Но даже если и так, день сегодня явно не его – дождь обрушивается внезапно, мутной стеной скрывая от обзора замершую в нескольких шагах фигуру. Хань не успевает ни о чём подумать, как ноги сами ведут его на сырой холод. Он толкает дверь, выходит наружу и щурится, пытаясь разглядеть за пеленой дождя хотя бы силуэт, а через пару неуверенных шагов останавливается прямо напротив ночного гостя. Тот почти висит, опираясь на свою палку, и держится рукой за живот. Глаза полностью скрыты тенью капюшона, но даже тяжелые капли не мешают Ханю узнать родной запах. Запах его омеги. - Хань... - он ничего не слышит сквозь шелест дождя, но читает по губам, и этого достаточно. Выпущенная из ослабевших пальцев палка падает, разбрызгивая грязь, а Ханю кажется, что проходит целая вечность, прежде чем он подхватывает на руки оседающую на землю фигуру и, шатаясь, устремляется к дому, чтобы быстро хлопнуть тяжёлой дверью и опуститься на пол прямо у порога. Здесь немногим теплее, чем на улице, но дождь хотя бы не заливает водой лицо. - Мин… Минсок, ты живой… Он судорожно ощупывает мягкое тело, стягивает с него мокрый плащ и окончательно убеждается, что перед ним, в самом деле, Минсок. Тот медленно моргает, словно стряхивая с потемневших век боль и усталость этих дней, но улыбается, повторяет "нашёл" и тянется к Ханю. Хань же думает, что окончательно свихнулся от горя, и всё это ему мерещится. Ведь бабка, она же сказала... Но омегу в его руках вполне ощутимо и так по-настоящему лихорадит от холода, что вспоминать дальше бессмысленно. Мин трогает шею Ханя ледяными пальцами и пытается согреться, вжимаясь в него, а Хань принимается жадно целовать холодные руки, обдавая остывшую кожу горячим дыханием. Если это всё галлюцинации, порождаемые его истосковавшимся сознанием, и Мин скоро пропадёт, то он хочет насладиться каждой секундой сладкого видения. Хань готов целовать его так вечно, но Минсок вдруг морщится, хватается за живот и взволнованно оглядывается, будто бы вспоминая что-то. - Хань, он здесь? Он с тобой? Хань кивает, помогает Мину подняться и сажает его на кровать, попутно укутывая в толстое одеяло, а потом поднимает ребёнка с кресла и почему-то нервничает, когда вручает Минсоку. Малыш замирает у того на руках, заворожённо смотрит в лицо, а потом начинает лопотать что-то на своём языке, видимо, рассказывая Минсоку, как они прожили без него каждый из этих дней. - О, Хань... Мин поднимает на него слезящиеся глаза, а Хань обнимает обоих и целует Минсока везде, где может дотянуться – он уже и не мечтал о таком. Обросшие льдом органы стремительно тают, и вода выплёскивается из глаз горячими слезами. Он шмыгает носом, а когда Мин поворачивается к нему, отрываясь от ребёнка, жалобно говорит: - Она...она сказала, что ты...что ты... – "умер" звучит уже неразборчиво Мину в шею. - Я знаю, - понимающе кивает Мин, а Хань глубоко вдыхает его запах и только так верит, что не бредит. Когда шум дождя за окном немного стихает, лишь изредка отстукивая по кривым карнизам, Хань укладывает малыша и снова возвращается в кровать. Он льнёт к завёрнутому в одеяло Минсоку, обхватывает тёплое тело руками и ногами – только бы не делся никуда, - и всхлипывает. - Не плачь, - ласково бормочет Мин, вытирая его слезы. Минсок приходит в себя, отяжелевшими руками смахивает с лица белую простынь и пугается: вся постель в крови, на полу валяются уже тлеющие тряпки и черепки от посуды, а в оконных стёклах зияют неровные дыры. Нос жжёт от запаха гари, и Мин долго кашляет, прежде чем у него всё-таки получается позвать на помощь, но, кажется, он совершенно один в разграбленном доме. Органы в животе ноют так, словно их вынули, перемешали в большом котле и как придётся засунули обратно. Рядом ни младенца, ни Ханя, и с этим определённо нужно что-то делать. Плохо понимая, что происходит, Минсок кое-как поднимается, кутается в найденный у старого комода плащ и выходит на улицу. Старушка находится у крыльца. Бедная женщина поднимает на него глаза, бледнеет и молча, словно язык проглотила, указывает в сторону леса. И Минсоку кажется, что невидимая чудесная сила берёт его, ослабшего и измученного родами, за руки и тянет за собой, в единственно верном направлении - туда, откуда еле слышным шёпотом зовёт его запах Ханя. Он совсем не ориентируется в лесу и плохо помнит дорогу, но каким-то чудом находит своего альфу и их крохотное дитя. Хань же едва не ахает от ужаса, когда, наконец, понимает, что бросил его там одного, без сознания. - Ты всё сделал правильно, - не соглашается Минсок, а потом добавляет, что очень устал и просит обнять крепче. И Хань обнимает его крепко-крепко, всё ещё боясь, что Мин пропадёт, просто возьмёт и исчезнет, растаяв с утренним туманом. Он почти не спит, только слушает чужое дыхание и, сглатывая поселившийся в горле холодный липкий страх, ждёт рассвета. Первые лучи солнца скромными ручейками льются прямо на их одеяло, а Хань всё не может насмотреться на сопящего под боком Минсока, будто прожил без него не несколько дней, а целую отвратительно-серую жизнь, почти смирившись, что так пусто и одиноко ему будет всегда. А яркий свет тем временем смелеет, спускается по изголовью прямо к Мину, ложится тёплой полосой ему на щёку и ресницы, и Хань с трепетом задерживает дыхание. Но Минсок рядом только морщится, отворачиваясь, жмётся ближе и совсем не думает исчезать. Хань коротко вздыхает, закрывает глаза и, неуверенно, но счастливо улыбаясь, засыпает. Его собственное солнце зашло, но умудрилось выбраться из-за горизонта прямо посреди ночи, чтобы разбить на мелкие осколки толстую стену ледяного дождя и найти его. Это солнце маленькое, с печатью боли на теле и крупными каплями слёз из-под длинных ресниц, но оно засияет, Хань уверен. Он больше не даст ему погаснуть.