Волчья ночь

Когда в Америке заканчивается ноябрь, ему неспокойно. Что-то тревожит, грызёт изнутри, с каждым днём — всё сильнее, и это знакомый сигнал о том, что пора закрываться. Прятаться в квартире на несколько дней, выключать телефоны, почту, интернет; зажимать входную дверь комодом, а окна — тяжёлыми шторами. Однажды он думал, что стоит запастись цепями, просто держать их у кровати, на всякий случай, но их обнаружила девушка, и долгие выяснения отношений не стоили нескольких дней перед началом зимы. Всё обычно: его штормит, раздирает на части, а потом неделю ещё слабость такая, что не встать с постели. Легко списать на простуду. Регулярную, ежегодную простуду — он так и говорит друзьям. Ненавижу, когда наступают холода. Волк просится наружу. И в этот раз ничего не меняется, но прежде, чем Стэн захлопывает дверь, там появляется Крис Эванс. Вид у него донельзя нелепый, в руке пакет, какая-то сумка под плечом, и запах такой, что Стэн теряется на секунду. Этой секунды Эвансу хватает, чтобы пройти внутрь. — А ты правда скверно выглядишь, — делится он и проходит на кухню. Там окна ещё открыты, и Стэн видит отражение на стекле — в глазах у него жёлтые огоньки, то ли от рекламных щитов снаружи, то ли от лампы, — и это слабое оправдание тому, что происходит с ним на самом деле. Он потирает лоб, руки, внутри у него всё зудит, и Эванса нужно выставить вон прежде, чем начнётся, станет слишком поздно, чёрт, думает Стэн, в этот раз и наручников под рукой нет. — Тебе нужно уйти, — говорит Стэн. Кипит чайник, шуршат пакеты, кажется, там что-то в банках, потому что звенит стекло. — Мне сказали, что ты плохо переживаешь зимние простуды. — Не помню, чтобы тебя раньше это волновало. — Ну, теперь волнует, — Эванс ободряюще улыбается, но Стэн сбрасывает его руку ещё на полдороги, не даёт к себе коснуться. Всё это неправильно. Так нельзя. — Слушай, — мягко говорит Эванс, всё же подступает ближе, на шаг, ещё на половину. — Тебе бы прилечь. — К утру пройдёт. Он фокусирует взгляд на чайнике — как клубом поднимается пар, запотевает стекло у верхней тумбочки. Конденсат собирается в капли, падает на стол, и это правда отвлекает, пока Эванс не кладёт ему руку на лоб. — У тебя жар. У него не жар, у него — волчий день, но нет сил спорить, только оттолкнуть, выставив вперёд ладонь. — Держись от меня подальше, — говорит Стэн. — Выметайся. Тебе же хуже будет. Улыбка Эванса раздражающе мягкая. Спокойная. В этот день все должны быть спокойными, и Эванс — словно воплощение мира, дружелюбия и заботы, поэтому он толкает вперёд, к комнате, и шепчет: — У меня куча младших. Я переболел всем, чем можно. Не заразишь. Этим нельзя заразить, думает Стэн. С этим нужно родиться. Он засыпает, ворочается во сне, а когда просыпается один раз — Крис рядом, ждёт в кресле, смотрит с каким-то ожиданием, и по правую руку у него миска с водой и тряпка, а по левую ещё что-то. Окна закрыты, только тонкая полоса света внизу, и Стэн понимает — ещё рано. Когда он просыпается второй раз, Эванс сидит на полу, привалившись спиной к тумбочке, и хочется вдруг, чтобы он хоть что-то сказал, чтобы дёрнулся не в ту сторону, чтобы дал хоть повод. Но он молчит, смотрит, будто Стэн его гипнотизирует. Света в этот раз нет, вообще никакого, но он и не нужен — здесь только искусственные огни. В Нью-Йорке нет луны, а Стэну нужна именно она, и от этого хочется выть. — Чем помочь? — спрашивает Эванс, как будто он правда чем-то может помочь. Будто игнорирует заметные факты — нет, ничего волчьего, конечно, только глаза должны быть не такими, да и они пройдут спустя пару часов. Но три ночи — опасное время, и грань между сном и явью очень тонкая. Опасное время, потому что волк здесь, всего один день в году, одна единственная слабость — и рядом оказался именно Эванс, живой, пульсирующий жизнью. Лучше бы он спал. Лучше бы не приходил или надел что-то с воротом. Стэн сжимает губы сильнее, потому что желание впиться в чужую шею сводит его с ума. Вместо того чтобы сбежать, уйти, Эванс кладёт руку ему на лоб, хмурится, ведёт дальше, откидывая волосы назад, опускает ладонь на затылок. Во взгляде у него только искреннее участие. От вибрации в глотке нечем дышать. Стэн сейчас — комок нервов, и он слышит, как на улице скребёт тележкой асфальт, как ругается по телефону мужчина, как бьются птицы на соседнем чердаке и как стучит каблуками соседка на три пролёта ниже. Он слышит всё это, а потом звуки пропадают, заглушаются биением сердца рядом. Эванс мягко гладит за ухом. — Ты, — выдыхает Стэн и замолкает. Говорить сейчас опасно. Он пытается одним взглядом приказать Эвансу уходить, но у того прохладные ладони, которые будто впитывают жар со лба, и появляется иррациональное желание ткнуться в ладонь всем лицом, подставить голову, чтобы Эванс прошёлся пальцами по волосам, почесал загривок. За что ему достался такой переживающий? — Уходи, — рискует он ещё одним словом; получается хрипло, будто человеческим словам не место во рту. Эванс поджимает губы, но с места не двигается. — Ты с ума сошёл, — выговаривает он. — Я тебя в таком состоянии одного не оставлю. Как раз в таком состоянии его и надо оставить одного, не надо наклоняться ближе, не надо обнажать шею, на которую невольно сползает взгляд. Эванс двигается вперёд, и одного этого движения, наклона хватает, чтобы Стэна сорвало. Он цепляется за чужие плечи двумя руками, тянет к себе, так, что Эвансу приходится перекатиться на кровать. И Стэн нависает сверху — держаться прямо сложно, поэтому он просто падает лицом к чужому горлу и дышит, вдыхает запах, касается сухими губами. Все силы уходят на то, чтобы не укусить. Вместо того чтобы бежать, сопротивляться, спасать себя, Эванс обнимает его двумя руками и жмёт ближе, а его сердце колотится слишком быстро, взволнованно, настойчиво. Просит открыть его. Вытащить из груди. Стэн жмурится, трётся лицом, вжимает ладони по обе стороны и думает о руках на спине, о том, что так неудобно лежать, что ему продержаться — до рассвета. Тогда всё пройдёт. Он чувствует, как Эванс целует его в висок. Это не помогает, не успокаивает, но он не знает, как попросить Эванса хоть сейчас не шевелиться, не двигаться, потому что каждое движение приближает шею к его клыкам, а он не железный. Между тем, чтобы разорвать его и сдержаться, всего несколько лишних прикосновений. Он стискивает пальцы, комкает в руках простыню, разве что не прорывает её заострившимися когтями. Всего на секунду, думает он, расслабиться всего на секунду. Вздёргивает верхнюю губу, обнажая клыки, вдавливает их в кожу, легонько, совсем чуть-чуть. Сдвигает ладони ближе к телу Эванса, поднимает левую, прижимает к груди, туда, где всё колотится сердце — кажется, ещё сильнее, чем раньше. Эванс что-то говорит, но слов не различить: сейчас у него в ушах только этот стук, а под губами — его пульс. Хватит всего капли. Перед глазами и так всё краснеет, слишком сильно он сжимает веки. Его бы трясло, но Эванс держит крепко, тянет к своему же горлу, будто ждёт укуса. Но он не ждёт. Не ждёт, потому что не знает, потому что не может знать — пришёл, чтобы помочь, чтобы — мысль срывается от того, как Эванс сгладывает. Дёргается кадык, приподнимается шея чуть ближе к клыкам, ко рту, к укусу. Нельзя, нельзя, нельзя, повторяет про себя Стэн, но слово теряет смысл. Оно — нити, которыми удерживают связанные руки, только больно колет кожу, но немного усилий — и этих нитей нет. Совсем немного усилий. Стэн оглаживает место, где бьётся пульс, языком. Ведёт клыками, цепляет кожу, не остаётся даже следа, даже тонкой белёсой царапины. Руки выкручивает от напряжения, а спина прогибается, когда Эванс начинает осторожно массировать, распрямлять сведённые мышцы. Он делает только хуже. Но он жив — до сих пор жив, хотя сорваться так просто. Стэн цепляется руками за его плечи, чтобы хоть немного отвлечь себя от шеи. Мелькает мысль, что он бы мог встать и уйти. Хотя бы попытаться. Закрыться за дверью, как делал всегда, спрятаться, но — на это он вряд ли сейчас способен. Его прошивает новый приступ жара, словно температура стала ещё выше, и сейчас бы снять футболку. Избавиться от одежды, она только вызывает больше зуда и раздражения. Он сползает чуть ниже, чтобы ткань хоть немного задралась, а по пояснице скользнул прохладный воздух — и рука Эванса тоже, почти сразу, как будто он понял, что требуется, цепляет футболку за подол, тянет вверх, как будто у Стэна сейчас есть силы даже не пошевелиться, а оторваться от него. Стэн зажмуривается, вжимается лицом в его шею ещё раз, втягивает ноздрями запах. — Ты... — начинает Эванс, наклонив голову, прямо ему на ухо, и Стэн распахивает глаза, от звука голоса внутри что-то обрывается. Нужно было прогнать его сразу. Выставить за дверь. Увести. Желание спасти и укусить сплетаются тугим узлом, выворачивают наизнанку, и Стэн рычит, снова цепляя зубами кожу, ещё немного — и продавит, прокусит, всё. Нет сил сдерживаться. Вдыхать этот запах, почему-то медовый, от него дурнеет в голове. Как от Эванса целиком. Как от всего этого — хватит, хватит, сколько можно, думает Стэн, а потом не думает. Кожа на вкус немного горчит, а кровь — солёная, сладкая, вкусная, родная. Капля проступает на царапине, и Стэн слизывает её, вбирает полностью, вкус растворяется во рту, жжёт глотку, проваливается ещё большим жаром. И это — всё, потому что, попробовав, он уже не может остановиться. Царапина заживает мгновенно, затягивается, стоит её вылизать, и Стэн снова ведёт клыками по коже, без всякой нежности, продавливая до красного. Где-то далеко, совсем рядом, но далеко, слышно, как сдавленно выдыхает Эванс. Если он захочет уйти сейчас — отпустить не выйдет. Кровь слишком сладкая. Он втягивает новую каплю по нижней губе, проводит широкую полосу языком по коже — по шее вверх, к подбородку, а потом вниз. И Эванс — сумасшедший, кто из них более безумен, — только тянет его ближе. Остановиться просто невозможно, он проводит ладонью по горлу Эванса, заставляет его запрокинуть голову, и тот слушается — слушается! — и под его губами беззащитная кожа, и он может делать с ним что угодно, и от этого голова идёт кругом. Он никогда не давал этому свободу. А сейчас думает, что, может, зря. Или не зря, потому что он не хочет видеть такого абсолютного доверия, такой отдачи, нельзя такое видеть. Особенно от Эванса. Кажется, Стэн все-таки расцарапал ему и руки до крови, потому что на краях коротких рукавов темнеют пятна, а когда он поднимает ладонь, ногти поблёскивают в свете ночных огней, и он невольно подносит руку к губами, облизывает пальцы. Эванс снова стонет — он лежит с открытыми глазами и смотрит, не моргая. Стэн снова прикасается к его коже — она теперь тоже горит, совсем как у него самого. Интересно, заразно ли это? Интересно, чувствует ли сейчас это Эванс — желание разорвать кожу, почувствовать, как тёплая кровь прикасается к губам, слышать чужое сердцебиение как своё собственное? Мыслей становится больше, а острая жажда уходит, будто нескольких капель достаточно, чтобы вернуть контроль. Но это — не контроль, только его иллюзия, потому что сил отвернуться, уйти, отпустить Эванса и не мучить — нет. Есть только острое желание растягивать это удовольствие, выпивать его по капле, и такое же острое — разодрать пополам. Стэн думает, каково это, когда чужая кровь стекает по губам и подбородку. А потом он ловит взгляд, в темноте всё видно остро, чётко, каждую деталь. Все ресницы разом, и Стэн смотрит на них, а потом в глаза — и там столько заботы, участия, ещё чего-то, не понять, что это хуже холодной воды проходится по телу. — Нет, — говорит вдруг Стэн, выходит хрипом, выдохом, и он мотает головой со стороны в сторону, зажимает ладонями. Собственные когти царапают виски, а Эванс вскидывается сразу, хватает и разводит в сторону руки. — Тише, — бормочет он, — всё хорошо. Всё нормально. Ничего не нормально. — Всё можно, — говорит Эванс. Он доверяет — подставляет горло, самого себя, целиком, хотя даже не догадывается, чем это грозит. От этого ведёт хуже, чем от медового запаха и привкуса кожи, и Стэн снова вгрызается в шею, в этот раз — именно кусает, клыками, разве что не выдирает кусок, и рот наполняется горячим. Он сглатывает раз, другой, с трудом заставляет себя оторваться, проводит языком по дыркам от клыков, чтобы они хоть немного затянулись. В голове снова проясняется, уже сильнее, он прижимает ладони к плечам Эванса, вдавливает его в кровать — или сам отталкивается, он сам не знает. — Нет, — повторяет он, качает головой, облизывает губы и сам поражается своему лицемерию. — Нет, нельзя. Эванс открывает глаза, мутно смотрит на него, поднимает руку и проводит пальцами, стирая остатки крови со рта. Стэн не знает, что с ним делать. Все инстинкты подсказывают ему не останавливаться, продолжать, это слишком хорошо, это лучше еды, сигарет, секса. Но Эванс смотрит на него слишком доверчиво, готов снова подставить шею, и от этого волчьи инстинкты притихают. Подношение принято. Где-то под окнами звучит сирена, пробиваются прежние звуки, а вместе с ними — солнечные лучи. Его снова сводит изнутри, скручивает, и Эванс наваливается рядом, перехватывает за поясницу, а потом за запястья, не позволяет раздирать себе кожу; он прижимает головой к груди, и Стэн слушает раскаты сердца — один, другой, третий. С каждым в комнате становится светлее, появляются краски, цвета, туман уходит, а ещё — жажда. В какой-то момент они остаются один на один — Эванс со шрамами на шее и руках, и Стэн — опустошённый, будто выпотрошенный, с остатками крови на губах. — Закончилось? — тихо спрашивает Эванс. Он гладит по плечу, и его иррационально хочется оттолкнуть — потому, что от него хорошо, спокойно, сладко. Стэн машинально облизывается и понимает, что да. Всё закончилось. Кровь не будоражит всё внутри. Он кивает, потому что на большее не хватает сил. — Хорошо, — говорит Эванс и добавляет: — В следующий раз зови сразу. Стэн замирает, а потом понимает, что он придёт, что он придёт, если Стэн позовёт и даже если не позовёт, и этого внутри разливается тепло, дышать становится легче, уходит сдавленная паника. Может — может — если он себе это позволит, то он вытащит Эванса куда-нибудь за город, где над головой будет висеть луна, не засвеченная рекламными огнями. Он думает о запахе травы, о холодном осеннем воздухе, о вкусе крови Эванса, и закрывает глаза, проваливаясь в дрёму. Рука Эванса всё же проходится по загривку. Когда в Америке начинается декабрь, Стэн просыпается не один.