Дерзкая

      Завтра четвертая годовщина моего пребывания в Аду. Верю ли я в Бога? Возможно. В Дьявола? Несомненно. Я каждый день вижу его, здороваюсь и прохожу мимо, если он мне это позволяет. У Дьявола нет хвоста, рогов и огромных крыльев, а с ролью орудий пыток вполне успешно справляются потемневшие горящие злобой глаза, почти добродушное «это для твоего же блага» — иногда кажется, что он искренне в это верит, — и ремень в его руках. Тяжелая металлическая пряжка и грубая кожа с зазубринами не рассекают со свистом кожу на теле, не оставляют кровавых следов на спине и плечах, как у брата. Нет, порка не для меня. Не для той, кто «открыл свой поганый рот», угрожая разоблачить его четыре проклятых года назад. Но он кое-что вынес для себя из слов, что так опрометчиво слетели с моего языка.       Все изменилось очень неожиданно для меня. Видимо, я была слишком слепа и уверена в себе. Избалована, как любил говорить Маркус, чей гнев раньше обходил меня стороной, оседая на матери или брате. Это расслабило меня, позволило жить спокойной, размеренной, опостылевшей жизнью Отречения. Идеальная дочь у идеального главы фракции. Рамки Отречения всегда давили на меня, но синяки и слезы близких отлично мотивировали придерживаться их. «Глупые учатся на своих ошибках, умные — на чужих». Не то чтобы я считала себя очень уж умной, но для того чтобы не лезть на рожон и вести себя так, как от меня того ждут, мозгов мне хватало.       Путь в Искренность мне заказан.       Невозможно врать без остановки, нельзя постоянно сдерживаться — истинная натура рано или поздно себя проявляет. В моем случае это произошло на четыре года раньше, чем следовало бы.       Эта проклятая бестолковая статуэтка, напоминающая водопад. Такая несуразная в аскетичной комнате брата, такая пошлая и дерзкая. Так напоминавшая меня там. Он ушел и оставил ее для отца. Как вызов, как плевок в лицо, как… символ неповиновения. Так и не смог высказать ему все прямо и сбежал, как последний трус, не предупредив, оставив младшую сестру с неуравновешенным ублюдком, склонным к насилию. Очень по-мужски. Ненавижу. Ненавижу их обоих! У матери хотя бы было достойное оправдание — она умерла, а он… сбежал в какое-нибудь Дружелюбие, чтобы спокойно работать в полях и распевать веселые песенки. Никто не упоминал о нем, словно его и не было никогда. Будто бы я была единственным ребенком в семье Итон.       Тогда я не выдержала, сорвалась. Разбила этот его символ и смотрела, как он разлетелся на сотни мелких осколков. Голубые капли стекла на сером фоне. Бессмысленно-красиво.       Внутри меня тоже что-то разлетелось, когда я повернула голову и на пороге увидела его: посеревшее от злости лицо, искаженное гримасой отвращения, и темные глаза, направленные на неуместный мусор, рассыпанный по полу. Мне стоило промолчать. Склонить покорно голову и пойти в кладовку за совком и шваброй, чтобы убраться в последний раз в комнате брата и закрыть ее. Навсегда. Четырнадцать лет молчала и могла бы потерпеть еще совсем немного, но… Утешает лишь то, что он бы все равно переключился на меня, за неимением других доступных целей.       — Это ты виноват! — вырвалось из моих, обычно плотно сжатых, губ, искривленных в приветливой улыбке. — Он сбежал от тебя!       Обвинения посыпались, как из Рога изобилия. Даже мать припомнила. Одно за другим, слово за слово. И он уже расстегнул свой ремень, выдернул его и сложил пополам, взяв в одну руку. Гуманно. Без пряжки. Этакий начальный курс для провинившихся. Ну что мне стоило получить несколько раз кожаной полоской по нетронутому телу? Извиниться, «все понять» и продолжить притворяться послушной дочерью и достойным членом фракции Отречения, свалив все на разочарование в брате и боль от потери еще одного близкого человека, с которым мы и близки-то не были…       — Не прикасайся ко мне, — шипела я вместо этого. — Только попробуй тронуть меня, и я всем расскажу, что ты такое на самом деле! Пойду в больницу Эрудитов со следами от твоего ремня, в Совет и выведу тебя на чистую воду.       Было еще много слов. А потом все же был ремень. Он стянул им мои запястья, привязал к изголовью бывшей кровати брата и… ушел.       Широкая полоса грубой кожи натирала мою, когда я пыталась освободиться, оставляя скорее мозоли, нежели царапины. Мало ли где я могла натереть руки… Не знаю точно, сколько времени я провела лежа на кровати, вспоминая слова, что выкрикивала ему в лицо, но, когда стемнело, дверь открылась, и в комнату ввалился пьяный Маркус. Никогда не видела его таким.       В Отречении нет алкоголя.       Он сел возле меня и провел ладонью по моему телу. Я молчала. Сказанного было уже не вернуть, но можно было попытаться не усугублять, вернуться к прежней тактике компромиссов и лжи.       Он трогал меня так, как родители не должны трогать детей. В Отречении даже муж с женой «так» друг друга не трогают на людях. Дома. Вечером. При выключенном свете… И то вряд ли. К телесным контактам в моей фракции отношение резко негативное. Только необходимый минимум, никаких ласк. От таких мыслей становилось только хуже. Вот оно — истинное положение дел со снятой личиной добропорядочного руководителя фракции и члена Совета. Мерзко. И страшно. О таком не рассказывали в школе, а в Отречении и подавно не обсуждали, но я часто слушала разговоры старшеклассников — изображая полное отсутствие интереса, конечно же, — из других фракций и знала, чем это может кончиться. Слезы бессилия скатывались по моим скулам и затекали в уши, запястья саднило, а от каждого прикосновения через тонкий слой серой ткани оставалось ощущение чего-то склизкого и омерзительного на коже.       Когда рот наполнился привкусом крови из-за прокушенной губы, Маркус резко перевернул меня на живот и сел на мои ноги, отнимая последнюю надежду на спасение. Хотя я и так могла лишь брыкаться, не имея возможности сбежать, будучи намертво привязанной к гребаной кровати. Он сильнее, он злее и гораздо более изобретательней, чем я могла бы предположить.       — Я не оставлю на тебе ни единого следа. — Его ладонь с силой сжала ягодицу, усиливая мою панику. — Ты же у меня девственница? — Запах перегара ударил в нос, когда он наклонился над моим ухом. — Ты ей и останешься, но я буду трахать тебя каждую ночь, если еще хоть раз посмеешь открыть свой поганый рот.       Он надавил сквозь ткань на мою промежность, впечатал поцелуй в мокрую от слез скулу и, пошатываясь, ушел, оставив меня до утра лежать связанной на серой кровати брата, обдумывать перспективы. Думать было, по сути, не о чем. Я ни секунды не сомневалась, что именно так он и поступит, и понимала, как следует поступить мне.       Затаиться. Приспособиться. Да, я могла осуществить угрозы, но где гарантии, что мне поверят? Что не все в Совете такие же? Доверять чужим людям меня никто не учил. Помогать, отдавать последнюю рубашку, жертвовать собой — да, но про доверие речи никогда не шло. Да и все остальное мне никогда не нравилось. Жертвовать собой можно ради чего-то или кого-то достойного, а не бездумно, как учит наша фракция.       Четыре года я жила с оглядкой на маячившую перспективу изнасилования, скромно опуская голову, как только вставала с постели. Опостылевшая вежливость, ненавистный пучок на голове, унылая серая одежда и пища, напоминающая по вкусу грязь. Приветливая улыбка для коллег Маркуса, покорное «да, сэр» для него самого и дополнительные часы для помощи изгоям, вызывающим брезгливость и неконтролируемые рвотные порывы. Все что угодно, лишь бы реже появляться дома, куда он мог вернуться раньше с очередного неудачного заседания Совета.       Как ни странно, но он был почти доволен, или, по крайней мере, его устраивала та репутация примерной дочери, которую я создала. Только хороший отец и истинный член Отречения мог воспитать такую идеальную дочь, а про сбежавшего сына все вроде как забыли. И кому какое дело до того, что в одном из серых бетонных домов жил ублюдок, который привязывал собственного ребенка к металлическому каркасу пустой кровати лишь с тем, чтобы самоутвердиться и запугать? Никогда не бил, однако ожидание было страшнее: он мог сделать куда более жуткие и шокирующие вещи, но не делал, пока мое «да, сэр» соответствовало покорному выражению лица и смиренной ссутуленной позе.       Четыре сраных года, полных фарса и сомнительной эффективности тренировок втайне от всех. Где это видано, чтобы Отреченная отжималась, делала приседания и подъемы туловища? На сборе урожая в Дружелюбии я всегда выбирала самую тяжелую физическую работу. «Какая самоотверженность», — восхищались остальные. Ха! Потворство собственным желаниям, эгоизм… обостренное чувство самосохранения. Но мне нужно было стать сильнее, изворотливее. Необходимо было сделать все возможное, чтобы пережить эту ночь и прийти на Церемонию выбора завтра.       Уверена, что он уже получил результат моего теста. «Выбери пищу, защити девочку», — повторял он перед испытанием. Я должна была выбрать Отречение, чтобы спасти его репутацию. Тест должен был показать Отречение. Но все было так реально…       Входная дверь хлопает, и я крепче сжимаю нож, которым нарезала овощи на ужин. Примерная дочь. Тяжелые шаги заставляют все внутри сжиматься. Я знаю, что он ничего не сделает мне до темноты, тем более, когда у меня в руке потенциальное орудие убийства. Самозащита… Заманчиво, но никто не поверит.       — Добрый день, отец, — привычно здороваюсь я и только по складочке меж его бровей понимаю, что стою ровно, гордо распрямив плечи. Моя вторая ошибка…       — Как тест? — с порога спрашивает Маркус, без лишних церемоний.       — Хорошо, сэр.       — Результат?       Нам запретили обсуждать итоги теста даже со своими близкими, но Маркусу Итону, конечно, плевать.       — Бесстрашие, сэр, — врать сейчас бессмысленно — это его только разозлит. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он знал.       — Было что-то необычное?       — Нет, сэр.       Ужин прошел в тишине, а мытье посуды и уборка со стола еще и в одиночестве. Сегодня моя очередь, как и в любой другой день. Я слышала, что в других семьях нашей фракции обязанности разделяются между всеми членами, но мы были семьей лишь формально. Этакое обязательное дополнение к образу идеального гражданина. Фарс…       Около часа я сижу на разобранной кровати в бывшей комнате брата, металлические пружины впиваются в ноги, наверное, оставляя волнистый рельеф на коже бедер. Старый ремень по-прежнему висит в изголовье, напоминая о бесконечных ночах на этой самой кровати. Ночах, призванных помочь мне забыть о себе и стать достойной Отреченной, безвозмездно помогающей окружающим. Красивая версия. Почти такая же красивая, как осколки голубого стекла на полу, которые он запретил собирать.       Хруст этого самого стекла у входа привлекает мое внимание — чуть не проворонила его приход. Очень опрометчиво. Подпустить его и позволить связать себя сейчас может слишком дорого мне обойтись. Он пьян. Даже отсюда я чувствую запах алкоголя. Тем лучше для меня, но если… Нет никакого «если»!       Несколько нетвердых шагов в мою сторону.       — Завтра ты выберешь Отречение, — заплетающимся языком, но все еще до мурашек грозно говорит он. — Для твоего же блага…       Не даю ему закончить, ставя подножку. Он легко теряет равновесие и падает на те самые пружины, которые только что проминались подо мной. Кряхтит и пытается встать, безрезультатно шаря руками вокруг. Перехватываю одну, другую и стягиваю их приготовленным для меня ремнем и вторым, который я держала за спиной.       — Развяжи меня! — очухивается, угрожающе смотрит из-под руки. — Слышишь меня, Абигейл? Развяжи сейчас же, и, может…       Слышу, но не слушаю. Хватит с меня! Сбегаю вниз, на кухню. Внутри что-то замирает, а то и вовсе погибает. Неужели я это сделаю? Да, без сомнения! Подставляю стул, игнорируя крики, обещания худшего будущего и металлический скрежет. Кровать двигает. Уже неважно. Достаю с верхней полки шприц, припасенный на крайний случай, и иду обратно к лестнице.       Игла входит аккурат в мышцу — хоть какая-то польза от помощи изгоям — и уже через несколько секунд Маркус замолкает, а его тело обмякает, падая на пол, с вытянутыми вверх руками, зафиксированными ремнем у изголовья.       Эмоции то захлестывают меня с головой, то оставляют глухую тишину внутри. Невероятные ощущения. Я могла бы давно это провернуть, но… Куда бы я пошла? Прямиком к изгоям? К тем самым, от одного вида которых я с трудом заставляла себя не морщиться? Ну нет, спасибо. Угрозы Маркуса, конечно, порядком потрепали мне нервы и взрастили липкий и навязчивый страх изнасилования, но теплая постель, душ и трехразовое питание — пусть и очень диетическое — всяко лучше бесперспективной жизни афракционера.       Сегодня… сегодня все изменилось, а завтра изменится еще больше. Бесстрашие. Я ничего толком не знаю об этой фракции, но и того, что дошло до моего слуха, достаточно, чтобы согласиться с результатом теста.       Поживем — увидим. Думаю, я смогу там приспособиться. А пока… Заталкиваю тело Маркуса на пустую кровать, перемещаю ее на первоначальное место и ухожу в свою комнату. Мне нужно поспать. А с беспорядком на кухне утром успею разобраться, сэкономив время на дурацкой прическе.