Здесь

Гул в ушах, сравнимый только лишь с напором воды, бьющей по трубам, готовым лопнуть от напряжения, заглушает мысли, заглушает все остальные чувства, оставляя только наедине с болью и отторжением, что дарит эта реальность, не его реальность, не принимающая одного человека в двух вариациях в себе. Он закрывает глаза, стараясь пересилить эту все объемлющую боль, размалывающую его, кажется, до самых атомов, до корочки мозга. Каждое движение отдается жгучей болью в голове, и даже с закрытыми глазами Роберту кажется, что он куда-то плывет, как будто подхваченный океаном. Наперекор всему свету, мужчина пытается сесть ровнее, ведь чувствует, как тонкий ручеек красного тепла катится по губам и подбородку, медленно превращаясь в настоящую реку, словно издеваясь. Роберт стирает кровь краем рукава, зажимает нос ладонью, но разве это помогает? Неосознанно слизывает капли с губ — солоноватая, отдающая металлом. Это вызывает у него кривую насмешку. Так вот что бывает, когда переходишь в другую реальность. Кто бы мог подумать, что это обратит его существование в сплошные мигрени и сделает кровоизлияния обыкновенной рутиной, которая, все же, никак не хотела превращаться в обыденную, без той перемалывающей все внутри боли. Он здесь чужой. И все же… Сначала он чувствует мягкое прикосновение к плечу, а затем тонкие пальцы (длинные, узловатые, как у него самого, но только тоньше, с аккуратными ногтями, и до недавнего времени Роберт не знал, что такие маленькие различия сделают эти руки, почти такие же, символом изящества), ложатся на его. Роберт не сопротивляется, лишь только приоткрывает глаза, когда его нос зажимает хлопчатый, безукоризненно белый платок. Когда гул поднялся в его ушах, он и забыл, что Розалинда тут, рядом. Хоть и перебывав в спальне, словно почувствовав, что с “братом” что-то не так, она, несомненно, поспешила вниз. Роберт затуманенным взглядом смотрит в лицо Розалинды. Сколько он уже здесь? Как давно перенес маленькую Анну в эту реальность, как давно очутился перед своей собственной копией? Месяц? Два? неделю? Каждый раз, видя перед собой лицо Розалинду, ее высокий лоб, холодные голубые глаза, тонкие губы, он испытывал невероятное потрясение и восторг. Было так странно и одновременно с этим так волнующее видеть свое собственное лицо с едва ощутимыми изменениями, лицо, и Роберта до сих пор не оставляло эту чувство. И было так пленительно видеть, что Розалинда вглядывается в него так же. Разве что с тревогой и гораздо большей нежностью. Роберту хотелось бы не быть таким жалким. Не таким болезненным, не таким отвергнутым. Но Розалинду, кажется, это совсем не заботило. Раз за разом, она прикладывала платок к кровоточащему носу, поддерживала его, помогая дойти до кровати или стула, гладила по голове, шепча, что все наладится, нужно лишь еще немного подождать. Задумываясь, стоило ли это все ради такой боли, Роберт каждый раз отвечал себе, что, несомненно, да. Он готов был снова и снова переживать мигрени, чтобы он-женщина, нет, гораздо большее, чем его копия, большее, чем “близнец”, прикладывала к его носу платок и целовала его в лоб, не давая сомневаться, что все напрасно. Они ведь альтернативы друг-друга. Одна и та же карта, отражение без зеркала. Если любить другую вариацию себя самого является нарциссизмом, то Роберт не сомневался, что Лютесы, несомненно, самовлюбленные из самовлюбленных. И даже если реальность Комстока не примет его, если боль не прекратится, если существовать будет все теснее и теснее, что никак не вдохнуть, если жизнь Роберта превратится за судорожное цепляние за существование он не покинет свою Розалинду.