Удиви меня

— Удиви меня, — говорит Кэссиди, глядя Джесси прямо в глаза. — Попробуй. — Удиви меня, — говорит Кэссиди, и даже не представляет, чем это может обернуться. Сейчас, в полумраке церкви, брошенные в запале слова вспыхивают перед глазами с новой силой. Каждая чертова буква каждого сраного слова оставляет на сетчатке ожог. Кэссиди судорожно сглатывает, и сжимает револьвер чуть сильнее внезапно вспотевшей ладонью. Нет, конечно, Джесси не станет приказывать ничего опасного. Не то, чтобы Кэсс боялся умереть от пули — это невозможно — но очень больно. Кэссиди привык к боли, но это вовсе не означает, что она ему нравится. Джесси, кажется, доволен произведенным впечатлением. Сейчас как раз подходит время для того, чтобы он рассмеялся, закурил и прекратил развлекаться с этим своим даром. Отличный урок о том, что не стоит раздражать всемогущих пастырей с небольшим сдвигом. Кэсс растягивает губы в улыбке и готовится признать ошибку, когда Джесси внезапно опускается на колени — лицо точнехонько напротив ширинки, только бы не задумываться об этом — и расслабляет воротник. Секунда, другая, третья, они все еще молчат. Четыре, пять — Джесси тянет руку Кэссиди с оружием вниз. Шесть, семь — они смотрят друг другу в глаза, и кажется, что может током ударить, если подойти слишком близко. Восемь, девять, десять. Джесси проводит языком от самого начала ствола к барабану, и улыбается. Наверное, он рехнулся, думает Кэссиди, и медленно приподнимает дулом верхнюю губу Джесси, обнажая блестящие белые зубы. Совсем поехал на почве этой сверхъестественной херни, бедняга — и проталкивает дуло в податливо приоткрытый рот. Всё происходящее нереально, сюрреалистично, так в жизни не бывает — один мужчина отсасывает пистолету прямо в церкви, а второй какого-то хера готов спустить в штаны от этого зрелища. Они оба, получается, поехали крышей, а Кэссиди так старательно избегал сумасшествия всю свою жизнь. Да пошло оно всё. Не то, чтобы Кэсс когда-то был по мальчикам. Он никогда не находил мужское тело особенно привлекательным, хоть и мог, в особой ситуации, использовать для секса парня. Джесси, мать его, Кастер умеет переворачивать мировоззрение. Это, как бы, его работа — приводить к Богу даже тех, кто не верит, но тут уж совсем перебор. Потому что Кэссиди готов уверовать во что угодно, лишь бы револьвер не был заряжен, или чтобы Джесси не держал палец на спусковом крючке. — Падре… — голос совершенно ожидаемо выдает нервозность. — Полегче там. Джесси наклоняется так близко, что можно почувствовать запах его сигарет, и того дешевого пойла, что они называют виски. Кэссиди буквально чувствует его улыбку кожей, и от этой невидимой улыбки по спине ползет холодок. Время начинать молиться. Ствол быстро согревается от трения и — черт его дери, он же в заднице — тепла тела. Кэссиди теперь даже получает удовольствие, хоть все еще стремно, неудобно до жути стоять на коленях, а еще руки затекли от упора в скамью. Конечно, лучше бы, чтобы его трахали чем-то менее травмоопасным (или не трахали вообще, а трахал он), но в сложившихся обстоятельствах и так сойдет. Джесси судорожно вздыхает Кэссиди прямо в шею, и толкается ему в бедро, пока его рука всё так же ритмично и размеренно двигает револьвер. Джесси, похоже, просто уже не особо себя контролирует, потому что рвано, загнанно дышит, уткнувшись лбом Кэссиди в висок, и неконтролируемо трется о голую кожу бедра пахом. Кэсс тянется, сжимает его задницу, и прижимает к себе одним резким движением. — Будем целоваться, Падре? — улыбается, и смотрит прямо в глаза. Джесси смотрит так растерянно, как будто не понял, что Кэсс сказал, а потом хрипло охает и кончает, цепляясь свободной рукой за руку Кэссиди. Не то, чтобы Кэссиди удивлен. Нет, он охуел, не меньше. В тихом омуте, как говорится. Джесси виновато разводит руками, все еще сидя у скамьи, и закуривает, совершенно не собираясь объяснять вообще ничего. Как будто такое каждый божий день происходит. Кэсс осторожно усаживается рядом — и без лишних церемоний отбирает у Джесси сигарету, потому что, черт возьми, заслужил. И нахуй объяснения.