Lost and gone

Ещё мгновение назад Она улыбалась ему, еле ощутимо касаясь ладонью щеки, пусть и скрытой маской. Сейчас же она тихо шепчет: — Поцелуйте меня, Эрик… В последний раз… Он замирает. Кристина, всегда жаждущая жить, со словами «в последний раз»… Она готова к вечности. А он? Готов ли к вечности, в которой Её не будет? Эрик не знает. Он лишь наклоняется и целует. Целует в последний раз, зная, что больше никогда не прикоснётся к Её губам, не почувствует их мягкость и сладость, не ощутит тепло Её дыхания. Он пытается запомнить всё: крохотную ладонь на своей щеке, слабую хватку пальцев у себя на предплечье, то, как пахнут Её волосы, сейчас щекочущие его лицо. Наконец, поцелуй. То, как Кристина тянется к нему, льнёт к его плечу, пытаясь быть ближе, исправить ту ошибку, которую они оба совершили десять лет назад. Кажется, это длится вечность. Но в один момент Эрик замечает странную тяжесть. Кристина обмякла в его объятиях, откинув голову и опустив руки. Она была похожа на фарфоровую куклу, которую уложили спать. Эрик слышит крик. Дикий, отчаянный крик, в котором звучат ещё не проснувшиеся рыдания. Это его голос. Он прижимает Её к себе, кричит и плачет, раскачиваясь на месте и крепко сжимая Её точёные пальчики. Она не может уйти. Не может. Не после того, как он услышал Её, как выучил, как впервые поцеловал! Не после этих проклятых десяти лет! Не после того, как Кристина пела ему одному в его Фантазме! Не после того, как любовь, которую они питали друг к другу, так щедро оделила их обоих! Он стонет, плачет, обнимая Её в последний раз, чувствуя, как Её тело ещё отвечает на его объятия. Голова Кристины падает ему на плечо, и он вздрагивает, чувствуя, как всё в нём заходится от ужаса. Кристина… Кристина… Кристина… Кристина!.. Кажется, целую вечность он качает Её маленькую хрупкую фигурку, пока не чувствует, как кто-то ещё тихо всхлипывает, крепко сжимая женскую ладонь. Он поворачивается и замечает Густава, сжавшегося у Кристины в ногах и плачущего в оборку Её платья. На какое-то мгновение он чувствует, как Судьба усмехается над ним — вот его семья, наконец-то принявшая его. Вот его жена, ещё не охладевшая, но уже неизмеримо далёкая. Вот его сын, безутешно рыдающий над матерью. Он вдруг замирает и медленно поворачивает голову, чтобы увидеть Рауля — остекленевший взгляд, резко осунувшиеся черты лица, руки подрагивают. Эрик мгновенно понимает: даже последние секунды с Кристиной не принадлежат ему, как не принадлежали и все прочие. Даже сейчас не он должен держать Её в последних объятиях. Он занял чужое место. И эта мысль приносит ему такую боль, что он едва выдерживает. Его руки дрожат, когда он уступает место виконту, опуская в его широко раскрытые ладони драгоценную ношу. Эрик тихо поднимается. Его шатает. Боль повсюду, и красота ночи, кажется, смеётся над ним. Он слабо бредёт в сторону воды, желая лишь одного: прекращения агонии, смерти вместе с Ней, той, что уже не умрёт. На самом краю его колени подгибаются, и он падает на деревянный настил — такой уязвимый, самая лёгкая мишень из всех, что доводилось поражать виконту. Он задыхается от боли, которая сводит каждую из мышц смертельной судорогой. Проходит минута. Другая. Эрик не понимает, почему он жив. В чём смысл этой жизни, если Кристина медленно остывает на этом причале? Если даже в посмертных ласках ему отказано? Если он не сумел закрыть Её собой? Что делать дальше, если не жить Ею? — Уходи, Густав. Мне нужно поговорить с этим человеком. — дрожащий голос Рауля выводит Эрика из сонного онемения. Он понимает, что услышит, и ждёт этого. Когда детские шаги и всхлипы стихают, он слышит голос, в котором всё трясётся от ненависти. — Это ты погубил её! Ты завлёк нас сюда, вынудил её петь! Рауль уже кричит. Затем, переведя дух, он снова рычит: — Почему ты сам не умер?! Почему не закрыл её собой, если так любил?! Эрик не выдерживает. Одним рывком сорвав маску, он поворачивается к Раулю, и тот в остолбенении замолкает. Новые обвинения застревают у него во рту. Сейчас виконт чувствует себя мальчишкой из Пэрроса, глупым юнцом, который ничего не знает о жизни. Потому что чувствует: для того, чтобы понять эту бесконечную муку в глазах Эрика, нужно прожить гораздо дольше, испытать и вынести гораздо больше. Словно зачарованный, он смотрит, как Эрик поднимает руку, будто желая утереть пот со лба, и впивается ногтями в кожу. Он словно хочет сорвать её со своего лица. Янтарные глаза горят неистовым пламенем в глазницах, и кажется, что они смотрят в пустоту или видят что-то совсем другое. Рот мужчины в маске приоткрывается, будто он собирается закричать, но Рауль ничего не слышит. Это лицо человека, сгорающего заживо. Эрик смотрит в лицо виконта. «Ведь он тоже Её любил…», — пролетает в его воспалённом разуме. Он кривится, и Рауль закусывает губу, чтобы не закричать от ужаса. Сейчас он дал бы Эрику не меньше тысячи лет. Тысячи лет войны, чумы, смертей, боли, ужасов и отчаяния. — Даже вы, виконт, не можете ненавидеть меня так, как я сам себя ненавижу, — слышит Рауль. И в голосе, который он так хорошо запомнил, звучит неприкрытая, ужасающая боль.