«Attention»

***

      Острое серебристое лезвие, вынутое из точилки для карандашей, стремительно двигалось по поверхности бледной кожи. Кровь вздулась раной-цветком, и она повторила себе самой, что все в порядке. Она в порядке. И она вовсе не больна.       Она всегда твердила это — что не из тех, кто режет себя. Да и не то что бы она занималась этим часто: лишь в те моменты, когда все становилось слишком невыносимым. Нет, и не то чтобы она правила себя каждый раз, когда все становилось нестерпимым, она занималась этим только когда в этом была необходимость. Ее занятие было куда невинней, чем может показаться. Она не испытывала блаженства боли или переворачивающего нутро ощущения, она продолжала делать это по той же причине, по которой когда-то начала.       Когда Джинджер захлестнула депрессия, вот когда это началось — она сделала пробный надрез на запястье лезвием своей дорогущей бритвы. Усмешка — слегка болезненная и привычно пустая — исказила ее губы от воспоминания о собственной реакции: простое «Ау» и молчаливое обещание больше никогда этого не повторять. Она помнила, как кровь потекла вниз по руке, куда быстрее, чем можно было подумать, а еще ощущение легкого головокружения. И этого всего было более чем предостаточно, чтобы больше не повторять.       О, ну конечно, она сделала это снова. Даже очень скоро, на самом-то деле. И этот порез уже не остался незамеченным — все эти шепотки вслед, которые она будто бы не должна была слышать, учителя со своим чрезмерным вниманием к ее персоне, мама, прервавшая свое путешествие, чтобы уделять ей больше времени (что к лучшему, ее самолет потерпел крушение, никто не выжил).       И второй порез в дополнение к первому, конечно же, был нанесен в первую очередь ради внимания.       Но если она делала это ради внимания, так почему так заботится о том, чтобы скрыть это теперь? Зачем выдавливает улыбочки и принимается за ногу?.. Она не могла дать ответа, да и не слишком зацикливалась на этой мысли, чтобы начать признавать это проблемой. Она не больна, и все тут! Это все ради внимания, ради взглядов, ради шепота за спиной, ради заботы. Вот в чем она нуждалась, не в боли…       Теперь же даже она понимала, что ее занятие уже не имеет ничего общего с жаждой внимания. Разве об этом мечтает успешная актриса? Каким-то извращённым ходом мыслей она пришла к выводу, что заполучила все, что только могла желать. Интерес к себе, которого так страстно жаждала, необходимых ей друзей, вернула капитал, так глупо профуканный их отцом, стала именно такой сестрой, которой хотел ее видеть брат… Если она уже добилась всего этого, так почему должна отказывать себе в наслаждении самоповреждения?       В конце концов, разве это так уж плохо? Кому она делает больно? Себе? О нет, вовсе нет. Ничто не способно задеть ее, кроме нависшей над ее карьерой угрозы. Или Джинджер. Джинджер была бы весомой причиной, чтобы покончить с этим, думалось ей. Она почти могла представить, как разозлилась бы подруга, обнаружив, что она — Кортни — разглядывает собственную алую кровь вместо ее кудрявой копны на фото в шкафчике. Легкая улыбка коснулась ее губ.       Да, прямо сейчас она могла представить себе Джинджер (лицо, такое же красноватое от гнева, как ее волосы), сердито требующую от нее прекратить. Кортни могла вообразить, как она берет ее за руку, говорит о том, как сильно любит ее, и мягко целует в щеку. Могла вообразить, как Джинджер объясняет, что, делая это, она ранит и ее. И так бы и было. Кортни обнаружила, что лезвие выскользнуло из рук. Одна мысль обрушилась на нее, стоило ей вспомнить одну очень важную вещь — ничто не может сделать Джинджер больно.       Как что-либо может ранить мертвую девушку? Невозможно.       В горле возник горький ком, и она почувствовала, что ее вот-вот вырвет. Что она и сделала. Два пальца в рот — мерзко, но эффективно. Кортни очень наделялась, что снаружи ее никто не услышал. Она бросила лезвие в сумочку, прежде чем опуститься на унитаз. Именно тогда она осознала, что ее лицо залито слезами. Как давно она плачет?       Просидела так она недолго, понимая, что не имеет значения, как ей плохо, она должна продолжать играть свою роль. Кроме того, Джинджер точно не хотелось бы, чтобы она жалела себя, тем более, здесь. Оглядев себя в зеркале, Кортни пришла к выводу, что внешним видом походит на пугало. Со скоростью, свойственной только Гриплингам, она поправила макияж, вслед за этим окинула взглядом платье и поморщилась, обнаружив красное пятнышко, приставшее к блесткам. Легонько потерев его смоченной туалетной бумагой, она почти полностью избавилась от него. Если повезет, никто не обратит внимания. Кортни швырнула клочок бумаги в унитаз и смыла воду, и принялась за мытье рук.       Она открыла дверь, и журналюги налетели на нее почти в тот же миг. Один единственный вопрос — вопрос, ответ на который интересовал каждого из них — был тем самым, который наносил ей сильнейший удар и доводил до слез. Он заставлял Кортни чувствовать себя так, точно она все еще прячется в туалете, где избранная ею маска не скрывала лица.       — Что вы думаете о гибели Джинджер Футли?       Кортни не могла взять в толк, как можно быть таким бессердечным и задавать подобный вопрос без капли эмоций. Никто бы из них не сжал ее в объятиях, если бы она расплакалась, никто из тех, кто знал ее, или из тех, кто знал, что все так и кончится.       И хоть плакать на публике было не в ее правилах, слезы сами покатились из глаз. Кортни лежала на полу, и они текли по ее лицу, несмотря на прикованное к ней внимание всего мира. Фотографы делали снимки, безжалостно прикидывая, сколько будут стоить фотографии плачущей Кортни Гриплинг.       Но ведь это в порядке вещей, верно? Она получала то, чего хотела сейчас больше всего. Причина, по которой она вредит себе — это внимание, ведь так? Тогда почему Кортни плевать на вспышки фотокамер или людей, пытающихся помочь ей встать?