Восемь ступеней

Прима. Франция, декабрь 1939 года. Париж находился во власти «странной войны», и в воздухе витала невыносимая напряжённость из-за того, что каждый мирный день над головой мог стать последним. На улицах потухшие витрины магазинов готовили население к возможной оккупации, но, несмотря на мороз и угрозу нападения противника, одинокая молодая девушка не спеша прогуливалась по припорошенной снегом брусчатке. Мягкие белоснежные хлопья ложились на её невесомую вуаль и таяли, едва дотронувшись до миниатюрной фетровой шляпки. Ярко-алые губы немного не к месту выделялись на бледном лице, выдавая стремление юной особы к празднеству среди предстоявшей разрухи и хаоса. Полушубок из каракульчи едва согревал от усилившегося холода, а перчатки, как назло, оказались слишком тесны. Из-за этого девушка ускорила шаг и взглянула на часы — неужели она опоздала? Предательские стрелки остановились слишком не вовремя. Она знала, что её не будут ждать — не то время царило в стране, и каждая минута представляла огромную ценность. Рене оставила все правила приличия в стороне и, подняв непослушный подол юбки, перешла на бег. Ей казалось, что здания вокруг перестали существовать, ледяной воздух обжигал лицо, и огромные преданные глаза, словно у обиженного оленёнка, наполнились слезами. Разве она виновата в том, что семья отказалась от неё ещё в Америке? Девушка остановилась возле распахнутого подъезда и перевела дух. Метель так и продолжала свою замысловатую прогулку по городу, а Рене сделала нерешительный шаг, оказавшись на первой лестничной ступени. Секунда. В квартире было настолько прохладно, что гостья не сразу пожелала расстаться с кожаными перчатками. В холле её никто не встретил, и Рене решила проследовать далее, надеясь увидеть хозяина дома, Себастьена. Изамбар родился в известной семье архитекторов, но не стал продолжать многовековую династию и выбрал совершенно противоположную профессию. Мужчина подрабатывал на дому учителем музыки и часто выслушивал со стороны родственников многочисленные упрёки, но лишь снисходительно улыбался в ответ. Себ прекрасно понимал, что нашёл дело по душе и уже подал документы в консерваторию для получения высшей степени, но всему помешала война. Пусть в стране и было относительно спокойно, но многие учреждения решили временно прекратить работу, из-за чего перспективный музыкант остался не у дел. Оптимистичный Изамбар решил потратить образовавшиеся свободные дни на подготовку и целыми сутками не выходил из репетиционной комнаты, чуть ли не слившись воедино с любимым роялем, так абсурдно смотревшемся среди опустошённого жилища — в сентябре новости о вступлении Франции в войну не выдержал отец Себа, а следом за ним слегла и мать. Женщина находилась в больнице Сальпетриер, и Изамбару пришлось продать большую часть семейных реликвий, чтобы найти средства на пропитание. Звуки разбившегося стекла привлекли внимание девушки, когда она оказалась возле высокой двустворчатой двери. Гостья дотронулась до медной ручки и, не постучавшись, вошла. Терция. Француз завернул осколки вазы в пергамент, извинился и покинул помещение. Девушка оставила миниатюрный ридикюль на подоконнике и расстегнула верхнюю пуговицу полушубка, когда Себ оказался на пороге. Музыкант ничуть не изменился в лице и вернулся за рояль. Опомнившись, он едва заметно покраснел и спросил: — Рене, будете молоко? Осталось со вчерашнего завоза. Простите, что больше не могу Вам ничего предложить — в доме нет ровном счётом ничего. Мама больше не появится в этих стенах, в этом я уверен, а, что же касается меня — не пропаду, — Себастьен поправил ворот уютного пуловера и набросил на плечи плед, — совсем худо стало работать отопление, невозможно ничего записать, как мёрзнут руки, — добавил он и вновь посмотрел на гостью в ожидании ответа. — Вы правда думаете, что я смогу лишить Вас последней пищи? — поинтересовалась Мёрфи, поджав идеально очерченные губы. Она подошла к окну и открыла ридикюль. В её руках оказалось обветшалое портмоне, и девушка извлекла из него несколько разноцветных купюр. — Возьмите, Себ, — произнесла она и протянула деньги изумлённому учителю, — они Вам пригодятся больше. Кажется, Вы хотели приобрести новый метроном? Считайте этот жест чистой благотворительностью, — Изамбар покачал головой и со всей силы нажал на карандаш. Грифель треснул под напором француза, и нотная бумага прорвалась. — Я уже поставил молоко на огонь, — ответил француз, и Рене лишь осталось убрать банкноты обратно в сумку. Кварта. Рене устроилась за роялем, когда Себастьен принёс из кухни молоко в серебряном подстаканнике. Француз дотронулся до стекла и, убедившись, что напиток не представлял опасности, поставил сосуд на одну из многочисленных нотных хрестоматий, что лежали на идеально отполированной крышке инструмента. Себ открыл треснувшую дверцу комода и обнаружил несколько кусков рафинада, мирно покоившихся в фиолетовом бархатном мешочке. Учитель несколько секунд обдумывал дальнейшую судьбу сладкого и решил пересчитать сахар — ровно четыре кубика, то, что надо. Себ вспомнил, как его бабушка рассказывала сестре о старинном обычае, и решил воплотить его в жизнь. Француз дал каждому из кусков имя, расставил их в ряд на верхней полке и захлопнул створку. Рене сделала первый глоток и вопросительно посмотрела на учителя, изогнув выщипанные в нитку брови: — Себ, неужели Вы верите в гадания да в такое время? — её голос звучал по-доброму насмешливо, и музыкант не смог сдержать улыбки. — Самое главное, Рене, что сегодня мы живы и здоровы, а завтра будет видно, — спокойно резюмировал Себастьен и вернулся за инструмент. Квинта. — Вы даже не спросили у меня, зачем я побеспокоила Вас, — произнесла Рене и спрятала покрасневший нос в ворот полушубка. Себастьен вновь устало улыбнулся и не спеша сыграл неизвестную гостье мелодию. — Буду откровенен, Рене, и скажу, что мне не важна цель Вашего визита, — заверил Изамбар. Его пальцы то и дело дотрагивались до клавиш и самым чудесным образом извлекали великолепные форшлаги, от которых захватывало дух. — С точностью могу заметить, что сумма, что Вы хотели вручить мне, связана с событием, о котором Вы хотите как можно скорее забыть, я прав? — вопрос француза заставил Мёрфи знатно разволноваться. Девушка кивнула и выпалила, как на духу: — Моя мать, как Вы знаете, раньше работала в больнице Сальпетриер, — начала гостья, и Себастьен заметно насторожился. Мужчина поднялся на ноги и подошёл к столику с метрономом. Музыкант дал волю прибору и приготовился выслушать одну из самых неприятных новостей в своей жизни, но Рене рассказала совсем не то, к чему приготовился француз. — Мои братья готовятся к мобилизации, а сестра оказалась в Парижском госпитале из-за душевной травмы. Я всеми силами стараюсь выходить её, но она не может привыкнуть к своей новой внешности и очень страдает из-за этого, — лицо Мёрфи исказилось от гримасы одновременной жалости и отвращения. — Бедняжку сбил один из патрульных автомобилей, что осматривал город, а военный даже не удосужился остановиться. В итоге у сестры изуродовано лицо, и она не видит никаких радостных перспектив на оставшуюся жизнь, а тут ещё и возможность оккупации, — гостья поставила подстаканник на нотную тетрадь и развела руками, — нам нужно переехать в другой город, но это невозможно без согласия сестры. Я хотела попросить Вас поговорить с ней. — Что я могу сделать? — учитель задал вопрос и изрядно удивился. Французу не было чуждо сострадание, но именно тогда, в декабре, он понял, насколько ему не хотелось влезать в дела окружающих. Музыкант не любил испытывать чувство стыда, стремительно возникавшее в нём всякий раз, когда его действия вызывали совершенно не тот эффект, что предполагался изначально. Изамбар сглотнул, и ему показалось, что стук сердца вновь начал звучать в унисон с ходом метронома. — Сколько лет девушке? — спросил он вместо того, чтобы сразу отказаться от странной затеи и моментально пожалел об этом. За окном — война, в кошельке нет ни единой монеты, на кухне осталась лишь пыль. О какой самодеятельности могла идти речь, но, всё-таки человечность взяла верх над собственной безопасностью. — Её зовут Эльза, пять лет, — эхом ответила Рене, и Себастьен понял, что вряд ли бы смог подняться на ноги из-за невероятной боли в голове, так внезапно его настигшей. Француз обожал детей и всегда старался отдать им последний кусок хлеба, если представлялась такая возможность, за что часто выслушивал оскорбления со стороны семьи. Музыкант прекрасно понимал, что родители зарабатывали деньги каторжным трудом и старался вести себя сдержаннее, но в очередной раз не мог устоять, когда на его жизненном пути оказывался малыш, с трепетом всматривавшийся в небесно-голубые глаза Изамбара. — Я приду, — заверил француз и прокашлялся, — ждите меня на днях и, пожалуйста, никогда не предлагайте мне вознаграждения за подобные поступки, я этого не достоин, — Себ захлопнул крышку рояля и в сердцах вышел из репетиционного зала. — Нет, Вы очень, очень заслуживаете, — шепотом произнесла Рене и спрятала сложенные банкноты под щёлкавший метроном. Секста. Себастьен закурил и выпустил дым в приоткрытое окно. Француз редко прибегал к табаку, но сейчас он чувствовал, что нужный момент настал. В нём жили невероятные эмоции, и какая из них была самой главной, он не знал. То ли пришедшее ещё ночью вдохновение пробудило в музыканте тягу к курению, то ли звук вечно работавшего радиоприёмника, то ли появление Рене, к которому Изамбар совершенно не подготовился. Музыкант познакомился с Мёрфи неделю назад, когда увидел её на вокзале с чемоданом невероятного размера. Себ в очередной раз не смог пройти мимо и помог девушке доставить багаж до дома. Именно тогда Рене призналась случайному знакомому, что эмигрировала из-за разлада в семье, а в Париже будет заниматься писательством или, как она говорила «продажей своих идей за скудные деньги». Она не общалась с родителями, и единственными близкими людьми, с которыми связь сохранилась, были братья и младшая сестра. Своего жилья у американки не оказалось, но она заверила учителя, что сможет устроиться самостоятельно, и ничуть его не обманула. Во время их прощания девушка пообещала заглянуть в гости, если представиться такая возможность, и оправдала надежды музыканта. Едва стук каблуков пробился сквозь неуверенное звучание рождавшегося шедевра, как Изамбар не смог сдержать эмоций от сумасшедшего галопа, что выдало его бесконечно влюблённое сердце. — Я, пожалуй, навещу Вас завтра, — голос Мёрфи заставил француза опомниться. Он потушил сигарету и произнёс: — Безусловно, во сколько Вас ждать? — фраза прозвучала весьма естественно, и музыкант обрадовался, что не выдал свои эмоции с головой. — В шесть вечера, Себ, — ответила Рене и поправила вуаль. — Пожалуйста, закрывайте входную дверь, в любой момент могут наведаться нежданные гости, берегите себя, прощайте, — американка сжала длинными изящными пальцами лаковый ремешок ридикюля и поспешила откланяться, оставив музыканта в одиночестве. Септима. Наступил новый год, полный новых надежд и событий. Себ чувствовал, что война набирала обороты, по осунувшимся лицам редких прохожих, которых он видел из окон своей квартиры. Француз давно не видел столько агрессии и злобы вперемешку с испугом от неизвестного будущего, и кровь в его венах каждый раз холодела от мысли, что спокойная жизнь подошла к концу. Пусть в подобном существовании было мало хорошего, но Изамбару нравилось просыпаться по утрам с осознанием того, что он всё ещё цел и невредим, несмотря ни на что. Рене не появилась в обещанное время, и музыкант не находил себе места, хоть и старался оставаться невозмутимым. Он прекрасно понимал, что у американки могло возникнуть множество самых разных дел, и он нашёл подтверждение подобным мыслям, когда спустя неделю после их последней встречи в дверь квартиры настойчиво позвонили. Француз распахнул дверь и опешил — на лестничной клетке стояла целая толпа детей самых разных возрастов. Каждый из гостей ослепительно улыбался и держал в руках по незатейливо украшенному свёртку. Самая маленькая девочка, с нелепо завязанным платком на голове, подошла к учителю, протянула ему подарок и смущённо покраснела. Себастьен не удержался и поцеловал малышку в лоб, пахнувший мылом и сливочным маслом. Толпа радостно зааплодировала, и десятки разноцветных обёрток оказались в руках у Изамбара. Музыкант поблагодарил каждого из гостей и хотел спросить, почему они решили навестить его, как дети моментально испарились, сбежав вниз по крутой лестнице, а на их место вышла сиявшая от счастья Рене. — Кажется, любое благое дело всегда возвращается к исполнителю, ведь так? — поинтересовалась она и, не дождавшись ответа изумленного Себа, зашла в квартиру. Октава. 1947 год. Страна постепенно восстанавливалась после войны, и измученная чета Изамбар вновь переступила порог любимой квартиры, которую им пришлось покинуть в апреле 1940 года. Себастьен, не сбросив с ног обуви, первым делом посетил репетиционный зал и открыл дверцу заветного комода. — Рене, Эльза, мама, идите сюда! — голос француза заставил всё семейство собраться в комнате. Музыкант поманил домочадцев к себе и указал на верхнюю полку. — Вот мы и дома. Мёрфи не смогла сдержать слёз и, извинившись, вышла на балкон — на улице бушевал ливень, а в комоде, как и восемь лет назад, хранились четыре нетронутых куска сахара.