the god that failed

Пыльцой рассыпается битое стекло, хрустит пол, стопы пронзает острая боль впившихся кровопийцами стеклянных когтей. Раскалывается крик, шипят искажением мольбы о пощаде, щеки щиплет от переизбытка соли, на хрип срываются гласные, а по подбородку стекает тоненькая ниточка красноцветной слюны. Из груди мучительным завыванием вырывается стенание, цепной реакцией судорогой сокращаются легкие, сводит растопыренные пальцы, горячий пульс в висках заглушает мысли и инстинкты. Рефлексы не срабатывают; Чонгук ворочается, мечется. Распахивает глаза. В этот миг он может прощупать реальность до косточек, ощутить каждый нерв и испробовать вкус самой мелкой пылинки, осевшей на языке. Перед ним чернота, огромный пустой вакуум, поглощающий свет, ресницы хлопают громче тишины, Чонгук не может разглядеть даже собственных пальцев. Сон или реальность – сказать трудно, но ощущается острее любой бытовой рутины ради существования. Осколочные воспоминания рваными отрывками заполоняют голову, Чонгук пытается разглядеть что-то сквозь бледную клетку тетрадного листа, различить корявые сбивчивые записи, но лишь шипит от найденной между строк боли, дергается и слышит металлический перезвон, точно чугунные колокольчики. Жутко. И дышать колюче – легкие обросли кактусами, к потной, грязной коже прилипла одежда, он сминает в кулаке ткань – на ней спекшиеся следы засохшей крови и сухой пыли. Кажется, будто одет в картон. Чонгук снова ворочается, пытается осознать реальность. Под спиной – комканная ледяная влага и жесткость, твердое железо, туго набитый плоский матрас. От холода и нервической испарины кажется, что мокро, пропитанное болотной сыростью тело медленно погружается в густую жижу, булькает. Но Чонгук лежит на горизонтальной плоскости смирно, оставаясь на том же уровне, лишь мышцы ноют от неудобной позы и причиненных издевательств. Он сжимает занемевшие пальцы на ногах, посылая по нервным окончаниям колючие мурашки, возвращая телу его врожденные рефлексы и дееспособность. Кряхтя, опирается на тонкие простыни, стянутые почти на пол, пытается приподняться на скрипучем ржавом ложе, больше схожем с раскладушкой в тюремной камере. Но усилие не увенчивается успехом, как только заведенное сверло пронзает черепную коробку резким приливом крови, Чонгук опускается обратно, обреченно пристраиваясь далеко не на мягкой подушке. Гусиные перья в ней будто намокли и слиплись в глиняную кашу или вовсе были заменены гнилой соломой и осенними больными листьями. Мигрень загоняет в темницу подсознания, судорожно дергается нога, вновь звучит железный перезвон проклятых колокольчиков. Чонгук стонет, закрыв лицо руками, с силой давит на виски, силясь вкрутить пальцы внутрь толстыми шурупами. Пещерная капля, случайно встретившаяся с бетонным полом, отдается в голове множеством расстроенных органов. Он кричит, но не слышит криков, возвращается на несколько часов или даже дней вспять, где тараном выломанная дверь, окровавленное сердце и безнадежные, опустошающие гудки оконченного разговора. Они кроят тишину надрывным пиканьем, Намджун отключился за секунду до господнего рока и расширенных в ужасе зрачков. Чонгука забрали в спешке, насильно и грубо – преувеличено больно, забираясь ударами под самые ребра, чудом не ломая хрупкие запястья и не подворачивая голени. Он помнит, как стиралась тонкая кожа на коленях, слоями, окровавленными катышками собираясь на размазанном пятнами полу, точно настойчиво терли ластиком. Чонгука тащили, стирали неудавшимся наброском с лица Земли. Сначала художник увлеченно расписывал затейливую картину, вдохновленный озарением, а потом остервенело тер, высекая искры, возненавидев творение, решив во что бы то ни стало от него избавиться. Жаль, мастер не учел, что произведениям, пусть не искусства, но рожденным кистью собственной души, тоже бывает нестерпимо больно и мучительно, ведь они тоже живые, в них вдохнули душу, как только коснулись первым неуверенным мазком холста. Мольберт зашатался, подкосился и разломился, впиваясь занозами в чонгуков воздух. Он не знает, сколько провел в агонии, опаленный адским пламенем, вылизанный огненными языками Цербера, а после до застывшей ломоты антарктических ледников охлажденный, приведенный в чувство землистым каменным полом, пахнущим свежестью и жизнью. Падение было неосознанным, Чонгук очнулся уже на земле, глубоко, сквозь сжатые зубы, вдохнул приятную дождевую сырость. Получилось прийти к мысли, что жив, для мертвеца слишком чутки ощущения и просторен гроб, не веет гнилыми досками, черви не пытаются забраться в ноздри. Чонгук действительно жив, но заточен в темнице, куда не просочится ни один слизняк, не обрадует порхающей надеждой бабочка. Немой вздох, он понимает, что просчитался – все-таки уязвимой жертвой был не кто-то из близких, а он сам. В это просто не хотелось верить, забивая и без того перегруженные безнадегой мысли нелепыми увертками от истины. Он жмурится, вспоминает давний разговор с Тэхеном, скрытый мутной пеленой временных помех, тогда старший намекал на то, что Чонгук – уловка, наживка для потенциальных убийц, приманка, что он обязательно останется нетронут, Тэхен его защитит, не позволит даже потрепать, но теперь… Чонгук сдавленно прокашливается, раздирая горло, черные пятна орошают серую плоскость. Брызги слюны и крови. Он морщится. За ним ведь все равно придут, не правда ли? Обязательно выйдут на след оплошавших преступников и прикроют взбунтовавшуюся контору, его спасут, вызволят отсюда… да, определенно. Иначе и быть не может. Проморгав темноту, Чонгук чуть-чуть успокоился, сел, пододвинув к груди колени, и выдохнул прохладное облачко пара. Перед ним раскрылся квадрат окна, поминутно светлеющий, точно отходящий от помех компьютерный экран. Чонгук облизал пересохшие губы, устроившись смотреть самое увлекательное кино в его жизни, куда тревожней и захватывающей панорамного солнечного стекла в центре Сеула, ведь сейчас от того, что находилось за мутной поволокой толстого рамочного слоя, зависело его будущее. Спустя пару часов, а, может, минут, время в этом застывшем месте не подчинялось никаким привычным устоям и предрассудкам, стало возможным различить плотную сетку тугой проволоки, испещрившей окно. Проще сказать – клетка, тюремные прутья, которые не погнуть даже ломом, Чонгук мог разве что просунуть покрытое ссадинами худое запястье и коснуться полого двойного окна, наверняка, если не пуленепробиваемого, то весьма прочного. Скребущие сладкой истомой на душе надежды утихли, свалились с пыльного чердака в реальность и перестали дышать – выхода нет, а снаружи чернеет поле дремучего исполинского леса. Чонгук вылавливает из пастельно-голубого предрассветного пейзажа дикую природу, утешается хотя бы этим. А потом его пронзает животным страхом: он находится где-то на отшибе, за множество миль от Сеула, в непроглядной чаще, совершенно одинокий и разбитый, с еще зудящими от колотого стекла царапинами на ступнях. Его никто не найдет. Никогда. Чонгук срывается на короткий бег, спотыкаясь о боль, яро игнорируя выжигающие красные раздражения на щеках слезы, но до окна добраться так и не получается. Что-то останавливает, отпинывая футбольным мячом в противоположную от ворот сторону, когда до искушающей цели остается всего два шага. Чонгука дергает резко, глухо опрокидывает на живот, натягивается звон, по инерции утягивает обратно к кровати. В этот момент становится ясно, в чем причина железных колокольчиков. Чонгук прикован к стальной балке, а кроватные ножки умело ввинчены в разрыхленный бетон, но все равно слишком крепкий, чтобы с ним мог справиться изможденный человек без помощи каких-либо инструментов. На левой ноге красуется шваркающее кольцо кандалов, жизнерадостно бренчит тяжелая цепь. Чонгук на привязи, словно бродяжья псина, может ходить по радиусу позволительной длины и бесцельно рваться дальше, но никогда не суметь добраться хотя бы до окна. Он не может разглядеть местность полноценно, заглянув за угол и оценив окрестности с разных сторон, что лишает эфемерной возможности определить примерный план здания и обстановку. Довольствуйся безжизненным полотном и стоячей картиной, псина – большего ты не стоишь. Пляши на задних лапах от радости, что к тебе вообще допустили дневной свет, трепещи и тявкай, шавка. …Чонгук, поверженный, лежит ничком на сыром камне, когда веки облизывает румяное рассветное солнце, а яичный желток расползается кляксой под бездвижным телом. Окна выходят на восточную сторону.

***

Напряжение басит натянутой струной, грозит лопнуть, поглощенное тэхеновыми редкими полувсхлипами-полувздохами. Накаченный успокоительным и парочкой коктейлей он нервно подрагивает, пытается закутаться в утепленный широкий капюшон толстовки, но никому до его мучений нет дела, могут лишь слегка прикрикнуть, если начнет совсем раздражать. Тэхен остался один, теперь он крайне и отчаянно одинок. Его не слушают, затыкают и отпихивают, точно тряпичную куклу, чтобы не возникал, не сеял панику и не истерил соленой россыпью. Хотя что он сделал? Попытался доказать Чонгуку, что Чимин не тот, за кого себя выдает? Предал разрушенную дружбу и раскрыл истлевшие угли тайны, чуть преступил черту, смазав мыском ботинка, стремительно и пугающе из-за переизбытка чувств, но разве это стоит столь жестокого наказания? У Тэхена отняли последнее, за что еще можно было уцепиться в его безликой жизни. Теперь стало ясно, отчего Чонгук с микстурой ужаса и облегчения встречал каждый раз на пороге, завидев живым. Малой совсем не боялся за себя, как и Тэхен, беспечно кидаясь очертя голову в омут, видя перед глазами лишь одну растворяющуюся галлюцинацию родного человека. Его вновь встряхивает, из груди вырывается тихий стон, больше походящий на жалобное попискивание. Холодно. Хотя кругом палит кровавое солнце преломляющимися лучами лазеров, приглушают мысли отдаленные басы из зала снизу, но у Тэхена в подсознании слишком громко – там паника, пожар и снегопад потерянных бумажных отчетов. Он резко жмурится, глубже забиваясь в кожаную обивку дивана, съезжая почти под заставленный напитками столик, когда на него нервно шикают, а кто-то и вовсе раздраженно прицыкивает языком. Даже Юнги, гордо восседающий у Хосока на коленях, смотрит в сторону, отрешенно разглядывая высвеченные в неоновых лучах пылинки. Пятерка вновь собралась в облюбованной «Петле», что они делали только в самой экстренной ситуации ради обсуждения дальнейшего плана действий, однако сегодня никому и в голову не пришло заглянуть на посошок в ветреный, скачущий и безрассудный клуб снизу. Некому было выступать в роли заводилы – Тэхен сдался. И только Чимин, вторя ему, прокусывает тонкую кожицу на губах, елозя на гладком сидении, крюк совести расковыривает его изнутри когтями, но намджунова ладонь не покидает колена, даже когда мужчина продолжает выдвигать все новые и новые идеи для дальнейших действий. - Мне неловко это говорить, Намджун, - крайне ровный, спокойный и уверенный тон граничит с деловым намджуновым – только двое еще умеют держаться, не ударяясь в панику, - но, мне кажется, ты повторяешься. Шестой пуфик, доселе принадлежавший новоиспеченному участнику их компании – Чонгуку – теперь занят вяло помешивающим лед в своем дайкири Сокджином. На место происшествия он приехал одним из первых и дольше всех провел в развороченной тэхеновой квартирке, выискивая улики и делая пометки – попросту выполняя свою работу, а Тэхен все ползал под ногами, заворачивался в еще сохранивший тонкий шлейф терпкого чонгукова одеколона плед и глухо причитал, окунувшись носом в большую чашку с ромашковым чаем. И, к сожалению, на данный момент единственный вердикт, который мог вынести Сокджин, был неутешительным. Они в тупике. - Ты продолжаешь утверждать, что все зацепки перед нашим носом, и это действительно так, ведь я уверен на девяносто девять целых и девять десятых, что преступники хотели устроить для нас шоу, но при этом, ты уверяешь, что все ясно как день, хотя это в корне не так, - Сокджин задумчиво пригубил свой дайкири, позвенев льдом. – Мы знаем все и ничего одновременно – в этом загвоздка. Записи с камер наблюдения – да; номер машины, на которой увезли Чонгука – да, но данный черный роллс-ройс не числится в регистре и угнанным тоже не является, Чимин проверял, - это то же, будь она голой пустышкой без номерного знака. Что еще? Следы побоев, крови, драки – да, да и еще раз да. Но что это нам дает? Шоу – больше ничего. - У нас есть примерное описание тех, кто забрал Чонгука, - попытался возразить Намджун, но был резко оборван. - Люди в черном с масками на лицах: примерно тридцати-сорока лет, среднего телосложения, мужчины. Много ты знаешь подходящих под параметры? Я – половину Сеула, Намджун, - Сокджин выдержал паузу, с влажным от растаявшего льда звуком отставив стакан на столешницу. – Факты прискорбны, но их нужно принять. Сейчас мы можем только… - Ждать, - шепнув, сглотнул Чимин. – Просто ждать, не правда ли? Иного выхода у нас нет. Шоу ведь разыграно не просто так – на публику, коей являемся мы, значит, вскоре нам предложат продолжение номера, чтобы вдоволь насладиться нашей агонией. Совсем скоро мы или кто-то из нас получит зацепку, приоткрывающую завесу, возможно, сам окажется под приставленным к виску дулом, и тогда… - Он должен будет в обязательном порядке сообщить всем нам, в противном случае может стать только хуже, - любезно подытожил запинающуюся чиминову речь Сокджин. - А-ага… - прикусив язык, чтобы не сболтнуть, что лишние слушатели тайны только для двоих навредить могут еще больше жертвенности одного. В этот момент каждый подумал о своем, позволив врывающейся в укромный зал клубной музыке выесть напряженную тишину из образовавшегося среди шестерых пространства. Намджун крепче сжал пальцы на колене Чимина, впившись в неустойчивую чашечку, а Тэхен мокро вздохнул в обильно намокшую мягкость капюшона, пристыженно, будто извиняясь за лишние звуки, шмыгнув носом.

***

Чонгук беспрерывно думает и пытается анализировать ситуацию воспаленным и изможденным сознанием уже около двадцати одного часа сорока шести минут и семи, восьми, девяти… Он не ел уже почти сутки, а то и пару дней, ведь все еще остается неизвестным период, во время которого он пробыл без сознания, и за все это время пришлось довольствоваться лишь мутной протухшей водицей в железной миске, найденной у изголовья кровати, да каменными крошками. За двадцать один час и сорок семь минут Чонгука так никто и не посетил. В один миг он решил, что люди, привезшие его сюда, приковали и оставили умирать от голода и медленно сходить с ума от одиночества, не имея возможности даже коснуться окна как иллюзии спасения. Жестоко, мучительно и неимоверно длительно. Наверное, так он и умрет, так же, как метастазы алкоголя медленно разъедали материнское тело. Все закончится здесь, туго обтянутой кожей костлявой, бледной грудой человеческого нечто. Однако пять часов и двенадцать минут назад его домыслы не оправдались. За тяжелой стальной дверью отчетливо прошаркали грузной походкой, подметая подошвой застоявшуюся пыль и скрипучий песок. Чонгук встрепенулся, задвигавшись, моментально ожил и очертя голову бросился к двери, но забыл, что цепь не позволяет приближаться к засову. Резко отдернутый за ногу, он отлетел назад, создавая громкий трезвон звеньев. По ту сторону двери сразу все затихло, будто испугавшись. Больше шагов Чонгук не слышал. Статно выпрямившись, он недвижимо сидел, скрестив ноги по-турецки, перед окном уже несколько часов. Сосредоточенно наблюдал за местной флорой и фауной, пытаясь найти занятность в высчитывании перышек у подлетевшей к решетке птицы. Веселого мало, однако, сфокусировавшись на самых незначительных мелочах, Чонгук понемногу учился выкраивать из пустоты даже самые обыденные мелочи. Он расчленял стрекотание насекомых на разные виды: мог отличить, когда верещат цикады, и когда жужжат стрекозиные крылышки. Слышал еле уловимый треск ветки в чаще, шелест зашептавшейся от порыва ветра травы, его оглушало громом разразившейся карканьем стаи ворон, они глухо хлопали крыльями, словно в ладоши, слетаясь в огромную черную тучу. Изначально он пытался напряженно и сумасбродно думать, как выбраться, - насиловал и без того утомленный мозг неуместными размышлениями о чиминовой режущей сердце, точно масло, измене, о последнем обрывистом разговоре с Намджуном, подтвердившим ситуацию и по-деловому извинившимся – не более. Оборвалось гудками строго и безрезультатно, Чонгук слышал сочувствие, но его пронизывало до кончиков пальцев холодом, а затем, как рок за назойливый звонок, обрушилось похищение. Сознание еще помнит горький запах хлороформа, которым подавился перед отключкой. Ватное тело, болтающиеся конечности, неудобная поза на плече у одного из похитителей, лопатка больно врезается в живот, а после тусклое воспоминание о боли от удара об обивку багажа. Пропасть. Кинопленка тормозит помехами и самостоятельно перематывается на эпизод, с которого все пошло наперекосяк. Тэхен грузно наваливается сверху, можно ощутить на щеке подвыпившие облачка его дыхания, в груди внезапно колит то ли от боли, то ли от вожделения, Чонгук не успевает разобраться, как тэхеновы губы уже терзают его. Они – горькие, сухие, а Тэхен напористый, требовательный. Выходит грубо и натянуто, Чонгук хотел не так. Хотел ли?.. Внешний мир заслоняется копошением всевозможных бумажек, множество извилин в суматохе роется в них, пытаясь выудить из образовавшегося беспорядка нужный лист. Тот находится в отчетах за начало июня – помятый, скомканный и местами истершийся. Ответ? Чонгук хотел. Но после недель упорного игнорирования, не воспринимая как человека вовсе, сдался, яростно забил в самый дальний ящик, да так, чтобы сплющенный бесформенный комок никогда нельзя было найти, приняв за мусор. Странно, что в мире все еще работает такой незамысловатый и прозаичный закон подлости наряду со сладким запретным плодом. Тэхен опомнился вскоре, но не вовремя, и теперь будет мучиться до конца своего скудного, бесчестного существования, а Чонгук сгниет прямо на этом холодном бетонном полу, со временем превратившись в каменную крошку и исчезнув навсегда. В какой-то неправильный момент бабочка села на неверный цветок, и все покатилось по склону в темный, бездонный овраг, из недр которого ночами слышны пронизывающие до костей завывания умерших грешников. Однажды бабочка слишком поздно взмахнула синеглазыми крылышками… …Уже начав засыпать от голода и изнеможения, Чонгук испуганно вздрагивает, вскакивает на ноги и, покачнувшись, падает на колени. От резкой смены положения в глазах темнеет, а желудок скручивает спиралью, Чонгук содрогается, но из горла выходит лишь надрывный кашель, а гортань обжигают капли желчи. Дверь за его спиной грохочет грозовым громом, от удара дребезжит потолок и сыплется крошка. Человек в неподъемных армейских берцах подходит к корчащемуся Чонгуку, с омерзением пинает под колени. - Приди в себя, сопляк, - рявкает мужчина, издает что-то похожее на утробный рык и смачно сплевывает на пол, чудом не задев чонгукову ладонь. Чонгук шумно дышит, будто после забега на дистанцию, пальцы судорожно напрягаются, демонстрируя сухожилия. Сглотнув засушливую пустоту, он переворачивается на спину и вскарабкивается на кровать, хватаясь за железные балки. Перед ним расслабленно стоит мужчина средних лет, на нем мешковатая кожаная куртка и пухлые брюки, заправленные в обувь, небрежная щетина и патлатые нестриженые волосы. Чонгук загнанно смотрит исподлобья, ожидая. - Сиди смирно и не рыпайся, к тебе важный гость, - он усмехается, обнажая неровно сколоченный ряд желтых зубов. – Господин только что приехал и желает видеть добытую для него прелесть. Сальный оскал. Чонгук морщится, к горлу вновь подкатывает жгучая тошнота, он старается не смотреть на омерзительного мордоворота, в открытую насмехающегося над ним. В следующий момент дверь с мягким лязгом открывается, словно отклеенная от стены липучка. Чонгук заинтересованно наклоняется вперед, стараясь заглянуть в проем, но его заслоняют двое амбалов, сопровождавших, как он понял, их господина. Тот нашелся посередке – сухенький и хорошо сложенный, с гладко выбритыми щеками и напомаженными гелем волосами, классический в полоску темно-синий костюм дополнял картину. Чонгук даже невольно прыснул – такая роскошь в наполненном замурзанными бандитами гадюшнике. Отвлекшись на вошедших, нависший над Чонгуком мордоворот склонился перед мужчиной чуть ли не до колен. - Господин… - начал было он, но мужчина легким жестом выдвинутой вперед ладони приказал, как Чонгук понял, заткнуться и покинуть помещение, потому что скверный кадр тут же, чуть ли не спотыкаясь, выкатился за дверь. Вновь гром, мечут молнии глаза прибывшего господина. Он лениво подплывает к сжавшемуся Чонгуку, смеряет изучающим взглядом, тонкие губы кривятся при виде испачканной засаленной одежды и мутных пятен синяков на коже. Мужчина осуждающе цыкает. - Когда просил привести живым, нужно было добавить: в целости и сохранности, - закончив пытливый осмотр, он раздраженно вздыхает. – Тебя хоть кормили, парень? - Н-нет, - Чонгук не уверен, можно ли ему отвечать или это риторический вопрос, но все-таки издает вялое блеяние испуганного ягненка. - Во дебилы, - нахмурившись, мужчина усмехается, но чересчур злостно, желчно. – Еще раньше времени сдохнешь, а мне потом с ними разбираться. Наказания во благо так утомляют, знаешь ли. Чонгук предпочитает молчать. Сохранять упертое и звенящие безмолвие – лучше так, а то и правда сдохнет раньше времени и по кусочкам присоединится к матери. Возможно, их контейнеры с почками даже будут стоять рядом. - Честно говоря, я представлял тебя несколько другим, - не обращая внимания на отсутствие реакции, безмятежно продолжает мужчина. – Более неказистым, возможно, больным или с врожденными дефектами. Ну, знаешь, говорят же, что алкоголь пагубно влияет на деторождение. Но нет, однако, ты не оправдал моих ожиданий. Я бы даже назвал тебя красивым. В меня пошел, видимо, - он чуть склонил голову на бок, прищурившись, на губах заиграла довольная улыбка, но сразу же сменилась неподдельной жалостью, почти что сожалением. – Как жаль… Был бы ты рожден от другой женщины, стал бы моим наследником на раз два, а так, увы, мне придется от тебя избавиться. Столько лет этого ждал, столько лет ты меня мучил клейменным позором, болтался досаждающим обрубком. Забыв как дышать, Чонгук чуть не задохнулся разгоревшимся внутри вакуумом, в кулаках невольно сжалась сырая простынь, в ужасе вякнуть что-то неуместное сжались зубы. А в глазах застыл дикарский страх. О чем этот мужчина говорит? Что имеет в виду под словами «пошел в меня»? Стал бы наследником? Наследником чего? Придется избавиться? Его убьют только из-за того, что выполз не из той вагины, простите?! - Мальчик мой, чего застыл? – елейное воркование больше похоже на тигриное рычание. – Не узнаешь папочку? Клыки дикого животного саблями вонзаются в дырявое сердце. Из проколотых в мягкой плоти трубочек вытекает густая алая паста. - П-папа..?