my name's Blurryface

I ran up six flights of stairs to my small furnished room opened the window and began throwing out those things most important in life Gregory Corso «The whole mess…almost»

Его всегда бесили сонеты Шекспира; какая же великая пошлость — говорить о движении поэтической мысли вперед и при этом так восхищаться застарелыми стихами средневекового мужичка (пусть и очень известного средневекового мужичка). Не привлекали его эти напыщенные рассуждения о прекрасном, вечном, эфемерно-красивом и загадочном мире переплетенных рифм, когда он помнил, из уроков истории, разумеется, как воняло посреди тех каменных улочек, какими грязными были простые жители центра города, рыцари разнообразных армий, герцоги и герцогини, лорды и их леди, люмпены и бродячие артисты, французы, немцы, англичане… все эти странные отличия заставляли его бесконечно долго и много плеваться от негодования. В голове не укладывалось, как можно было так бесстыдно лгать о том, что ты видишь прямо перед собой; о твоей окружающей действительности. Гинзберг и Корсо ему были гораздо ближе, пусть их с натяжкой можно было назвать «современными» поэтами (равно как и классиками, упаси Один). Но они хотя бы не пускали пыль в глаза так бесстыдно, всего лишь пытаясь рассказать о том, что им казалось важным и что другие отказывались замечать. Разговоры о разномастной грязи казались ему гораздо честнее, чем претенциозные беседы о Великом и Далёком. «Если ты хочешь добиться отклика от других — говори про то, что знаешь сам». Его всегда раздражала эта странная духота после баттла, когда ты уже вроде как отмучился и этот жар уже должен отпустить тебя, но воздух вокруг как будто накаляется еще больше, сдавливая легкие и совершенно не давая думать, лишь неосознанно тормозить взгляд на чем-то или на ком-то, на несколько минут попусту выпадая из реальности. Он понимает, что это случилось снова, когда замечает на себе до странного серьёзный взгляд Рики, почти изучающий, будто бы он — жертва. Хотя, по сути, это так и есть — жертва сегодняшней «битвы», проигравший, шедший сегодня с такими большими надеждами на победу, грустно утирающий ментальные сопли после. — Что, во время баттла ссал смотреть в глаза, да? — Это не помешало тебе просрать, мелкий. Насмешливая ухмылка впереди так и просит кулака по ровному носу и крови, стекающей по подбородку. Син стоит, засунув руки в карманы, исподлобья глядя на растрепанную челку его бывшего оппонента, исподлобья глядя на немного замявшуюся черную рубашку почти-священника, исподлобья глядя на густые брови человека напротив; исподлобья глядя куда угодно, но не глаза в глаза. Ему не то, чтобы страшно увидеть там что-то неприятное, скорее просто не хочется видеть там что-либо. Любая эмоция может выдать в Гене не просто машину для панчлайнов, не просто наглую самодовольную мразь, а все-таки человека, пусть немного зазнавшегося, но все-таки такого же как и все — со страхами, неурядицами в голове, локальными шутками с друзьями и проблемами, тяжелой ношей оседающими на плечах. Любая эмоция может выдать в Алисе насколько ему обидно и противно от самого себя. — Знаешь в чем твоя проблема? Ты сам не знаешь, как ты выглядишь. Ты слишком размытый, Дань. С такими загонами тебе никогда не победить. Определись уже со своими взглядами и перестать играть в подростка. Твоё собственное лицо никому не нужно, твоя маска — гораздо важнее. — Ты не лучше. Ни разу не лучше. Сколько у тебя масок? Сколько раз в день ты меняешь их друг на друга? Ты вообще помнишь, что такое честность в отношении других? — Честность с другими — полная хуйня. Честность с самим собой — единственное, что важно. Люди приходят и уходят, а ты сам остаешься. И это единственное, что важно. Его всегда раздражало зеркало из того сна; то самое, в котором он не видел себя; то самое, где отражался только его растекающийся серой краской силуэт, обнажающий хрупкие кости под ним. Такие же кости, как и у каждого, под слоями из кожи, мышц, крови и органов. Такие же кости, как и у Гены Фарафонова.