Город Грехов: Переворачиватели игрушек

Flashback Это палата интенсивной терапии. Я не могу вертеть головой, могу смотреть только в потолок или перед собой. В моем носу трубка для подачи кислорода, в правой руке игла от капельницы, слышится пиканье больничных приборов. Я часто теряю сознание. В один момент, открыв глаза, я вижу, что у моей кровати стоит лысый высокий мужик. Я где-то видел его уже. - Добрый вечер, Ларррин, - говорит он, почему-то выделяя букву «р» в моей фамилии (это же моя фамилия?). - Ты наверняка читаешь газеты и видел там мои фото, поэтому представляться мне не нужно? И ты, конечно же, знаешь, что я могу сделать? Поверь, я сделаю это. Я уничтожу тебя. Мой брат из-за тебя лежит в реанимации, в коме, и врачи говорят, что оттуда он уже, скорее всего, не выйдет. Он мог стать гангстером, он так хотел, но ты, гнида картавая, все испортил. Ты чувствуешь власть, когда спускаешь курок? Но власть дает вовсе не табельное оружие и не полицейский жетон. Власть людям дает ложь. Чем больше ложь, тем больше власть. Вот, если ты всех заставил поверить в то, что является ложью - вот тогда это власть. Сколько тут в больнице людей? Не меньше пятьсот человек? Я могу сделать тебе лоботомию прямо сейчас вот этим, - он поднимает с пола черно-серый перфоратор и демонстрирует его мне. - Или убить тебя, продырявив голову насквозь, и никто не сможет меня арестовать. Все будут лгать ради меня, абсолютно все! Иначе их собственная ложь и все, на чем держится Город Грехов, развалится как карточный дом. Я при всем желании не могу поддержать диалог, мне остается только с ужасом смотреть, как он включает перфоратор в розетку и переводит тумблер в режим сверления, я замечаю красную надпись на сером боку - «Интерскол 24». Блестящий наконечник крутится с ужасным звуком, приближаясь к моей глазнице. Я предпочитаю зажмуриться. Внезапно дребезжащий звук перфоратора прекращается, и я слышу смех сенатора. - Нет-нет, это было бы слишком просто, - продолжает он, отсмеявшись. - Я хочу, чтобы ты был здоров, Ларин. Я даже решил оплатить твою операцию. Ты будешь жить очень долго, я позабочусь об этом. Тебя обвинят в изнасиловании несовершеннолетнего и в том, что ты ранил моего брата. Ты останешься за решеткой до конца своих дней. Ты никогда оттуда не выйдешь. Flashback Все, что я вижу каждый день - это белый больничный потолок и белые стены. Я не понимаю, сколько прошло времени. Однажды, открыв глаза, я вижу знакомое лицо. Глеб Миронов, 14 лет. Я рад его видеть, но я не могу ему нормально улыбнуться, разве что глазами. - Мне не разрешают дать показания, - Глеб всхлипывает и размазывает по своим щекам слезы вперемешку с соплями. - Я сказал им, что ты спас мне жизнь, но они не хотят слушать! Но ты же спас меня от этого психопата, я все еще жив только благодаря тебе. - Иногда истина не имеет значения, мой мальчик, - мне невероятно сложно говорить, и слышно меня плохо. - Главное, что тебе она известна - для меня это очень важно. А сейчас уходи. Они убьют тебя, если ты не уйдешь. Не пиши мне, не звони, не приходи сюда, даже не произноси мое имя. Пожалуйста. - Я не могу тебя навещать, но писать тебе я буду! - в голосе Глеба звучит неприкрытое отчаяние. - Я буду подписываться как «Фара», чтобы никто не догадался. Я буду писать тебе всю жизнь. Фара? Что за фара такая, автомобильная что ли? Впрочем, не суть. У меня нет сил с ним спорить сейчас. Да и не будет он писать, я уверен. Ему всего 14 лет, он еще совсем ребенок, он забудет про меня через год, что хорошо, потому что он останется жив. - Конечно, - говорю я, стараясь не выдать скепсис в своем голосе. - А сейчас иди. Прощай, Глеб. - Я люблю тебя, - шепчет он, наклоняясь и целуя меня на прощание, задевая мое лицо прядью длинных блондинистых волос. И я тебя люблю. Flashback - Ну что, мистер закон и порядок, мистер правила, мистер честный полицейский? Будем чистосердечное писать? Я отплевываюсь от крови. Даже не хочу знать, как я сейчас выгляжу. По моим субъективным ощущениям я сейчас должен походить на стейк с кровью, наверно. Хотя я не знаю, как они достоверно выглядят, я ведь вегетарианец. Кулак Гарри Топора снова впечатывается в мое лицо, мне кажется, там уже нет живого места. - Долго ли вы собираетесь молчать, сударь? - интересуется он. - Поверьте, мне не доставляет сие мероприятие ни грамма удовольствия. Напишете признание, и у вас будет шанс сохранить свое лицо примерно таким, каким оно было «до». - Иди на хуй, - я плюю кровью в его уголовничье лицо. - Хуй тебе, а не признание. - Антон, я бы попросил вас передать мне биту, - обращается Гарри к своему напарнику. Удар. Темнота. *** Я сижу в следственном изоляторе шесть лет. Ни полиции, ни людям Перфоратора так и не удалось выбить из меня чистосердечное признание. Я понимаю, что если сделаю это, то поставлю под удар Глеба. А я не могу этого позволить. Когда меня посадили в эту одиночную камеру шесть лет назад, я нашел на койке письмо. Как сейчас помню, это был четверг. На конверте ни имени, ни адреса, но я сразу понял, кто мне пишет. Ничего особенного, ничего личного, ничего, что могло бы его выдать. Только подпись в конце - «Фара». С тех пор письма регулярно приходили каждый четверг, на протяжении всех долгих шести лет. Глеб рассказывал о своей жизни, не упоминая никаких фактов и деталей, иногда делился своими стихами. Из последнего, что он написал:«Купола на солнце, моментально скручен. Десять стильных сучек, но мне с ними скучно. Все друзья ублюдки, мы всегда за кадром. Я ушёл от марок, не вернусь обратно». Мне нравились его стихи, хоть и звучат они кое-где мрачновато, а кое-где малопонятно, а на счет марок так вообще - маленький он еще для таких вещей. Но два месяца назад, в положенный четверг письмо не пришло. Не пришло оно и в следующие недели. Я буквально не находил себе места, мерил узкую клетку шагами, как псих. Но потом до меня дошло, что мой мальчик вырос, не писать же ему мне всю жизнь, в самом деле. Аутичный мудак ты, Ларин, верящий в сказки. Но так даже лучше, Глеб не обязан мне писать. Я забываюсь тяжелым сном. Меня будит удар, который скидывает мое отощавшее тело с койки, я больно ударяюсь головой о пол. Я не один в камере - надо мной стоит Хован. Он похудел за эти шесть лет явно, но красоты ему это не добавило. На нем рубашка все из той же коллекции «одолжил у дедушки», надетая поверх майки с физиономией Дарта Вейдера. Волосы Ховану удалось то ли постричь, то ли пригладить. Он сжимает в пальцах пластиковый стакан с пивом и не спеша прикладывается к нему, как будто мы здесь не в следственном изоляторе, а на каком-нибудь ебаном батле. - Ну привет, Ларррин, - он улыбается мне, а его глаза при этом ненормально светятся. - Узнал ведь? Вижу, что узнал, - он бьет меня ногой в живот, от чего я сворачиваюсь на полу и кашляю. - Из-за тебя я посадил свою печень, потому что, когда вышел из комы, а затем из больницы, мне пришлось бухать втрое больше для восстановления душевного равновесия. А я ведь хотел быть гангстером, бля! Но все ты, картавая жопа, помешал мне. Фалафель хуев, ненавижу тебя. Он снова бьет меня, на этот раз ботинком прямо в голову, и я теряю сознание. Когда я с трудом разлепляю глаза, ощущая боль в голове и во всем теле, то вижу валяющийся рядом со мной на полу конверт. Но там не письмо. Я чувствую это на ощупь, это что-то объемное. Ухо, блядь! Я в истерике швыряю это окровавленное ухо в угол камеры и обхватываю себя руками. Это Глеб. Глеб, еб твою мать, это Глеб! Они его нашли. Как они его нашли? Ведь мой мальчик был так острожен! Ни намека, ни слова, дающего подсказку, ничего! Тогда, как?! Хорошо хоть, что не член они ему отрезали, я бы не пережил это зрелище. Я несколько минут избиваю прутья камеры, но когда мне становится уже ощутимо больно, я понимаю, что выход один - согласиться на их условия, написать чистосердечное признание. На следующий день я подробно описываю, «как все было». Даже слишком подробно. Когда я пишу этот бред, то, от отчаянной ярости и бессилия, рву стержнем ручки бумагу в нескольких местах. Они забирают мою писанину, и я готовлюсь к скорому отправлению в тюрьму. Но, вопреки всему, происходит что-то странное: меня отпускают. Что? Зачем? Почему? Эти вопросы вертятся в моей голове, когда я выхожу на темную улицу, за ворота следственного изолятора. - Привет, Дим, - знакомая полицейская машина, знакомый полицейский за рулем. - Привет, Мэддисон, - хмыкаю я, опуская свой зад на пассажирское сидение. - Ты шофером подрабатываешь теперь? - Узнал, что тебя выпускают, Дима, хотел подвезти. И еще - извиниться, - он следит за дорогой и на меня не смотрит, но в голосе действительно извиняющиеся нотки. - Я же говорил тебе, что ничем хорошим твое геройство не закончится. Шел бы себе тем вечером нюхать кокс и снимать влоги, все бы было по-другому. Но что уж теперь. Прости, что стрелял в тебя, у меня не было другого выхода, но ты, по-прежнему, мой друг. Простишь? Я хотел сказать Мэддисону, что выход есть всегда, если хорошо подумать, и что стрелять в друзей - это немного странно, но вместо этого мрачно кивнул - прощу. - Как там мой кадиллак катафалк поживает? - интересуюсь я, в надежде, что моя машина сохранилась. - Да прекрасно поживает, я отогнал ее в твой гараж. Правда, это было шесть лет назад, но думаю, с ней все хорошо и по сей день. Ну, как камень с души. Я даже изобразил нечто вроде подобия улыбки. Мэддисон высаживает меня возле моего дома и говорит, что «еще увидимся, может быть, на днях, отметим освобождение». Отметим, конечно, но пока что у меня есть дела поважнее. Я открываю скрипучую калитку и иду к своему дому. Как же странно вернуться домой, спустя столько лет. Ощущение, как будто ты умер давно и пришел посмотреть на все в роли призрака. Мой дом выглядит так заброшено. Я захожу в темный коридор, лампочка перегорела, а в целом, все осталось таким, как и было. Только толстоватый слой пыли на плоских поверхностях не радует, но генеральной уборкой я займусь потом. А сейчас мне нужно выяснить, где Глеб Миронов, и что эти мрази с ним сделали. Способность «супер-полицейский из американского боевика» активирована. Два дня я трачу на то, чтобы узнать предполагаемый адрес, где может находиться Глеб, и через десять минут уже еду туда, благо мой кадиллак в полном техническом порядке. Это в центре, я долго петляю по темным проходным дворам, и нахожу нужный дом только к ночи. Я паркую свой кадиллак за углом, а сам направляюсь к нужной двери, и долго давлю на кнопку звонка - тишина. Похоже, если Глеб здесь живет, то его нет дома. Но в таких случаях помогает прекрасная вещь - набор отмычек. Я аккуратно, очень беспалевно вскрываю замок и прохожу в квартиру. Я специально не зажигаю свет, поэтому через каждый шаг спотыкаюсь о раскиданные вещи. Обозревать пространство комнаты мне помогает фонарик в моем телефоне - не слишком хорошая видимость, но то, что нужно, я все равно нахожу. Коробок спичек с надписью «1134». Видимо, это название бара, а я знаю только один заведение с таким названием в Городе Грехов, и оно находится здесь, недалеко, можно даже пешком дойти. Свет фонарика выхватывает фоторамку, стоящую на комоде, и я в ужасе отшатываюсь, но потом понимаю, что это не фотка упыря, а моя. Ну а что, я вполне себе похож на вампира-аристократа, это даже неплохо. Свет фонаря скользит по стенке, и мой наметанный взгляд профессионального полицейского замечает, что на ней наляпаны какие-то подозрительные белые следы, рядом на полу валяется красно-белый флакончик с надписью «Contex Flash», и еще что-то похожее на использованный презерватив. На диване раскиданы несколько порно-журналов для геев. Меня передергивает от вида накачанного мужика со стоячим членом, изображенного на глянцевой обложке. Я-то толерантен, но я не гей, слава богу (которого нет). А вообще, я как-то и не подумал, что за шесть лет мой мальчик мог вырасти. Должен был вырасти. Ничего удивительного нет в том, что он занимается сексом. С мужиками. Я выхожу из дома Глеба, сжимая в руке коробок спичек. Тут недалеко, поэтому я не беру машину. Неоновая вывеска «1134» призывно горит над входом и я, не раздумывая, вхожу в душное помещение, наполненное людьми и гремящей музыкой. Я сразу направляюсь к барной стойке, чтобы разузнать про Глеба. Он, наверное, и внешне изменился за эти годы. Подойдя к стойке, я случайно задеваю плечом полноватого парня в черной толстовке, он зачем-то накинул капюшон себе на голову. - Извините, - говорю я, а он безучастно смотрит на меня, и я вижу, что его глаза воспаленные, он шмыгает носом. - Рикки, может тебе все-таки налить чего выпить-то? Легче ведь станет, нельзя же так убиваться, - говорит этому парню бородатый бармен, сочувственно вздыхая при этом. - Нет, Никита, в меня даже гамбургер сейчас не полезет, да и не пью я, ты же знаешь, - отвечает тот севшим голосом. Я очень деликатно прерываю их диалог, интересуясь, знают ли они человека по имени Глеб Миронов. - Да кто ж его не знает тут? - бармен кивком головы указывает мне на сцену. Я оборачиваюсь и замираю. Мое дыхание и мое сердце замирают вместе со мной, всего лишь на секунду, но я хватаюсь скользкими пальцами за барную стойку, чтобы не упасть. - СКВИРТ В ЛИЦО, СКВИРТ В ЛИЦО, СКВИРТ ШАМПАНСКОГО В ЛИЦО МНЕ! СКВИРТ В ЛИЦО, МОЕ ЛИЦО, СКВИРТ ШАМПАНСКОГО В ЗИП-ЛОКЕ! Я стою, открывши рот, глядя на небольшую сцену, где скачет светловолосый парень. Он не изменился, почти. Вырос, но не изменился. Все такой же худой и красивый. Он читает этот текст, а я слушаю, не в силах отвести глаза. - ГОРЯЧЕЕ ЧЕМ ДЖАКУЗИ, ЧИЩЕ, ЧЕМ ЛЮБОЙ БАССЕЙН! Оказывается, пока я сидел в следственном изоляторе, нравы немного изменились - и теперь такое популярно. Разгоряченная пьяная публика что-то одобрительно выкрикивает, кто-то орет почему-то слово «фараон», некоторые пытаются даже дотронуться до Глеба. Я машинально иду ближе к сцене, как же я хотел увидеть его все эти годы. Но когда Глеб особенно высоко подпрыгивает, и его светлые волосы делают это вместе с ним, я замечаю, что оба его уха на своих местах. Только не это… В смысле, как можно было так облажаться?! Они специально все это инсценировали, чтобы я привел их к Глебу, и сейчас, наверняка, где-то в этой толпе есть, как минимум, одна пара глаз, которая следит за мной. А я еще думал, чего Мэддисон приехал меня забирать из изолятора, посреди ночи, зачем ему это? Дурак ты, Ларин, все еще веришь в дружбу. Но теперь мне нужно сделать вид, что я ничего удивительного в этом баре не заметил, нужно спокойно уйти, как ни в чем не бывало. Я мысленно умоляю Глеба продолжать орать свой укуренный текст, и не обращать на меня внимания. Пожалуйста, Глеб. Но уже поздно. Он проводит безразличным (обдолбанным?) взглядом по толпе зрителей, и замечает меня. Его голос обрывается на слове «скви», а в глазах появляется осмысленность и радостный блеск, после чего он спрыгивает со сцены, едва не валя с ног стоящего у ее края парня, и кидается прямо мне на шею. Он судорожно обнимает меня, чуть не душа, повторяя слова о том, что «он так счастлив меня видеть», а я пытаюсь его отстранить от себя, чтобы мы могли успеть убежать, если нас уже заметили. - Глеб, Глеб, Глеб, - я беру его лицо в свои ладони. - Послушай, нам надо уходить, срочно. Нужно бежать, идем, - я тяну его за собой к выходу, в отчаянной надежде, что нам повезет. - У меня тут машина, - говорит он, тормозя меня за углом. Я киваю: свой-то кадиллак я оставил через улицу отсюда. Он открывает видавший виды белый линкольн и садится за руль. - А, может, я поведу лучше? - предлагаю я, вспоминая все анекдоты про блондинок за рулем. - Нам просто быстро надо смываться отсюда. Глеб отрицательно мотает головой и поясняет, что машина капризная и с управлением он, как хозяин, справится лучше. Я не спорю, и сажусь рядом с ним, захлопывая дверцу. Линкольн тут же срывается с места (да мой мальчик Шумахер!). Глеб интересуется, куда мы едем, и я говорю, что в мотель около порта. Там тихое место, там нас не должны найти, по крайней мере, не сегодня. Глеб выжимает из машины максимум скорости, благо кольцевая в это время почти пустая. Мы молчим всю дорогу, он не задает вопросов, он вообще молчаливый какой-то, а я просто не знаю, что говорить, столько всего накопилось за шесть лет, но сейчас почему-то все слова застряли внутри. Я думаю, что мы сможем поговорить в мотеле, когда отдохнем от этой гонки. Я не вижу, чтобы за нами кто-то ехал, но на улице дождь и видимость плохая, поэтому моя паранойя меня не отпускает до самого мотеля. Мы подъезжаем к нужному месту, и мне уже оно не нравится - огромный голубой неоновый петух украшает пространство над входом. Раньше здесь красовалась розовая баба, но, видимо, за время моей отсидки, они сменили тематику. Это не важно, главное, что в этой части города, в глуши, хоть и криминальной, найти нас будет сложновато. Я надеюсь на это. На ресепшене нам выдают ключ от номера, оказывается все номера в их мотеле с двухместными кроватями. Администратор любезно предлагает нам прихватить с собой «каких-нибудь игрушек», из представленного ассортимента. Глеб сдавленно хихикает и отказывается, а к моим щекам приливает кровь, хоть я и не особо понял, о каких конкретно игрушках идет речь. Мы поднимаемся в номер, расположенный на втором этаже. Комната даже уютная, приятный полумрак, большая аккуратно застеленная кровать, на которую Глеб тут же валится, и лежит там, раскинув руки в стороны. А я осторожно выглядываю из окна в темень двора, пытаясь разглядеть там хоть что-то, но не вижу ничего подозрительного. Может быть, за нами и не следили. Просто, когда я прекратил общаться с нейробиологом и есть рекомендованные им лекарства, то за время сидения в изоляторе моя черная депрессия трансформировалась в невроз и паранойю, может быть, как раз сейчас, это и есть их проявления. Я мысленно заставляю себя прекратить панику, хотя бы на эту ночь, чтобы спокойно поспать и все обдумать, да и Глеба зря не хочется пугать. Резкий стук в дверь заставляет меня вздрогнуть и потянуться к кобуре, я настороженно наблюдаю за тем, как мой блондин приоткрывает створку. Это администратор, принес нам вино и бокалы. Оказывается, Глеб попросил, когда я уже поднимался по лестнице. - Мы должны отметить твое возвращение, - говорит он и улыбается, его глаза продолжают светиться от радости. Хотел бы и я быть так же рад происходящему. Мысль о том, что я мог своими неосторожными действиями подставить Глеба, сводит меня с ума. Возможно, выпивка тут как раз поможет. Следующий час мы сидим на кровати, распивая красное вино. Это 16-градусный кагор, им не напиться, конечно,(неужели, кроме кагора ничего нормального не было??) но Глебу, по-моему, хватает. Он придвигается ко мне все ближе, наглым образом нарушая мое личное пространство, а затем и вовсе пытается поцеловать. - Глеб, подожди… Глеб, - я мягко беру его за плечи и удерживаю на расстоянии. - Я не гей, Глеб, - я пытаюсь вложить в голос максимально толерантный оттенок, чтобы не обидеть его. - Ты для меня много значишь, очень, ты мой единственный друг, но ты для меня как сын или младший брат. Он понимающе кивает и опрокидывает в себя целый бокал вина, но не отсаживается дальше, а продолжает смотреть прямо в мои глаза, отчего мне становится не по себе. Здесь вообще жарковато что-то. Я хочу подойти к окну, чтобы открыть створку, но Глеб кладет свою бледную хрупкую руку поверх моей, удерживая меня на месте. - Я понимаю, Дима. И я понял, что ты не гей, - он слегка поглаживает мою руку, отчего я снова, наверное, краснею, но, слава богу (в которого я не верю), этого не должно быть видно в полумраке. - Я… Я просто люблю тебя, Дима. Ты натурал, да? Совсем-совсем? Мне просто говорили, что я похож на девушку, даже слишком, - в его голосе звучит какая-то безнадежность, и я почему-то ощущаю себя говном. - Ты похож на очень красивого парня, Глеб, - я заправляю прядь светлых волос ему за ухо. - Ты не похож на Антона Зацепина, больше на Курта Кобейна, если уж мы сравниваем. Ты очень красивый, это так, но мне нравятся девушки, - я опускаю тот факт, что дел я с ними давно не имел задолго до того, как меня посадили в изолятор, но Глебу это знать не обязательно. - Да и вообще, я тебя старше лет на 10, это будет неправильно, если мы… ну это… Глеб слишком близко, опасно близко, мне это не нравится и… нравится. Я понимаю, что нужно отстранить его, встать самому, возможно, пойти попросить у администратора еще один номер, но я продолжаю сидеть на диване и залипать на губы Глеба. Они, и правда, выглядят привлекательнее, чем у некоторых девушек. Да и в целом, разница-то только в наличии члена. Члена, бля… Нет, это не для меня! - Дима, подожди, пожалуйста, - он сжимает мое запястье так, что мне становится больно. - Я писал тебе шесть лет. Неужели ты думаешь, что я писал, как друг? Ну вот, моя последняя призрачная вера в дружбу, рухнула в голубую пропасть. Но Глеб для меня, действительно, значит слишком много. Мне не важны мотивы, почему он писал мне все это время - даже, если потому, что влюбился в меня, разве это что-то меняет? Эти письма помогали мне дышать каждый гребаный день в этой железной клетке. Возможно, если бы не он, я бы давно перегрыз себе вены. - Пожалуйста, дай мне шанс. Всего один, - он шепчет это прямо мне в губы, задевая их своими, нежно розовыми - Один маленький шанс. Если тебе не понравится, то мы забудем это все, я больше никогда не буду к тебе приставать, клянусь, - с каждым словом он прижимается ко мне все теснее. Я уже не понимаю, чего боюсь больше, что мне не понравится или, наоборот, понравится. Второе, пожалуй, страшнее. (Дальнейшее происходит, конечно же, под Placebo - «My Sweet Prince») Глеб давит своими тонкими пальцами мне на ширинку, и мое дыхание сбивается. Я не хочу с ним спать, от слова совсем, но мой член думает иначе, а когда он думает, то мне самому думать становится сложно. - Не думай, - говорит Глеб, как будто читает мои мысли. А затем он целует меня, и я поражаюсь невероятной мягкости его губ, припоминая свои ощущения от гетеросексуального секса десятилетней давности, это было в универе, когда меня еще не отчислили. Глеб мешает мне вспоминать, он буквально валит меня на кровать, забираясь сверху и шаря руками под моей черной рубашкой, при этом, не разрывая контакт наших ртов, и мне приходится ему отвечать. Я думаю «приходится», а на самом деле мне слегка больно из-за того, что мой стояк упирается в мою ширинку и в костлявое бедро Глеба. Я принимаю окончательное решение поразмышлять над своей ориентацией и над плюсами/минусами гомосексуальности позднее, а сейчас помогаю Глебу стянуть с него майку. Я глажу его острые лопатки, трогаю позвоночник, который настолько выделяется, что, кажется, сейчас порвет тонкую кожу на спине. Мой мальчик загадочно улыбается, а затем опускается вниз, проводя языком по моему телу от груди к животу. Я слышу звук расходящегося замка ширинки, а затем забываю, как дышать. Делала ли мне минет хотя бы одна из моих бывших девушек? Из двух бывших девушек? Надо быть склеротиком, чтобы не помнить - не делала. Это очень горячо, мой член погружается в рот Глеба почти полностью и мне кажется, что я схожу с ума. Я зачем-то сдерживаю стоны, закрывая рот тыльной стороной ладони, но быстро бросаю это занятие, так как это бесполезно. Я откидываю голову назад, запускаю руку в блондинистые локоны, неосознанно направляя голову Глеба так, как нужно (откуда я знаю, как нужно?), гладя его шею. Ему не требуется много времени, чтобы довести меня до конца. Я не успеваю предупредить его, вернее, я откровенно торможу, вследствие чего моя сперма сильными толчками выплескивается ему в рот. Я хрипло дышу и молюсь, чтобы он не блевал сейчас. Я надеюсь, что он на меня не обиделся. Но он проглатывает все с таким видом, как будто это его любимый молочный коктейль, а затем облизывает остатки с моего упавшего члена. Слишком тщательно, но я просто не имею морального права его остановить, хоть и хотел бы это сделать, поэтому просто лежу, зависнув от происходящего. - Ну как? - интересуется Глеб, когда заканчивает изображать из себя кота (нет, я не заставлял кота лизать свои гениталии, это Мэддисон рассказывал про такую фишку). Я принимаю вертикальное положение, а затем обнимаю моего светлого мальчика, прижимая его к груди. Голос гомофоба, маскирующегося под толерантного гражданина, внутри меня заткнулся, потому что он тоже в шоке от происходящего. Я подумаю надо всем завтра, послезавтра, потом, короче, подумаю. А сейчас есть только эта комната в отеле для голубых, эта широкая кровать (с матрасом нужной жесткости), только я и Глеб. Здесь нет места ни гомофобии, ни толерантности, потому что нет здесь ни геев, ни натуралов, нет рамок. Поэтому я целую его мягкие губы, хотя и чувствую себя девственником при этом (немногочисленные сексуальные опыты, преимущественно на вписках, не особо помогают). Я вспоминаю, что в гейском сексе нужно определиться, кто снизу, а кто сверху, и только начинаю приходить в ужас от перспективы быть выебанным, как Глеб решает все за меня (и слава богу, хоть я в него и не верю). Он роется в кармане и извлекает блестящий квадратик, разрывая упаковку зубами, а затем, при помощи своей руки добавив моему члену твердости, сам натягивает на меня (на него) презерватив. - Не бойся, - говорит Глеб, и я оказываюсь сверху его худого тела. Этот мальчик как будто вышел со страниц яойной манги (нет, я не читал яойную мангу, это Мэддисон читал и мне показал). Я осторожно обвожу цифры на его груди - «2010», идущие полукругом - какая интересная тату, надо будет спросить, что она означает. Хотя, кажется, я знаю - это год, когда произошел тот случай. 2010 год, как давно это было. Я провожу по черным цифрам теперь уже языком, и Глеб стонет, выгибаясь навстречу моему рту. - Я набил год, когда ты меня спас. Я считаю, - его дыхание неровное, ему сложно говорить из-за того, что я уже вхожу в его горячее тело. - Я… считаю этот год годом моего второго… рождения, - заканчивает он и закусывает свою розовую губу. Без понятия, как это делать с парнями, с девушками все куда проще. Надо было, наверное, использовать хотя бы слюни (нет, я не смотрел порно про геев, это Мэддисон смотрел, а я увидел случайно, как он смотрит), я уже хочу отстраниться, но Глеб удерживает меня, шепча «продолжай», и я слушаюсь. Я двигаюсь в нем сначала медленно, а потом все быстрее, не в силах сдерживать себя. Но мне все время кажется, что с Глебом надо быть осторожным, ведь он так хрупко выглядит, что, кажется, может треснуть, как тончайший фарфор от любого неосторожного движения. Глеб кончает вслед за мной, и мы долго лежим в обнимку, пытаясь отдышаться. Буду ли я жалеть? Нет, мне кажется, что я теперь буду завидовать геям. Серьезно. Я целую Глеба в шею, аккуратно, стараясь не оставлять следов на тонкой бледной коже, а он шепчет мне на ухо что-то про то, что в следующий раз можно, и даже нужно, пожестче, он ведь не сахарный. Я уже не понимаю, о чем он, и отвечаю, что он как раз сахарный, что он - мой сладкий принц. А потом мы засыпаем. *** Просыпаемся мы к обеду. Я решаю побыть в мотеле «Голубой петух» еще несколько дней, чтобы тщательно обдумать план дальнейших действий. Светиться в Городе Грехов нам теперь нельзя, особенно в центре. Возможно, нужно вообще уехать из города, но для этого нужно съездить ко мне и к Глебу домой, чтобы взять деньги и нужные документы. У меня сохранился небольшой счет, накопившийся за годы честной службы в полиции, поэтому я думаю, что на первое время нам хватит. Мой мальчик говорит, что у него тоже есть сбережения, которые не будут лишними. Но обо всем этом мы подумаем потом, а сейчас я снова хочу его. Мы занимаемся этим еще пару раз, и я чувствую себя самым счастливым человеком в этом гребаном городе. Правда, Глеб почему-то злится, когда я снова, с максимально возможной нежностью вбиваю его в матрас, он даже больно кусает меня в плечо, на что я только улыбаюсь, вылизывая его губы и аккуратно гладя выступающие под бледной кожей ребра. Потом мы завтракаем, хотя уже, скорее, пора ужинать, и Глеб обещает подарить мне книжку «50 оттенков серого», чтобы я почитал и проникся. - А что это, философия? - интересуюсь я, потому что люблю читать умные книжки. - Ну, вроде того, - он улыбается, допивая свой морс прямо из пачки. Он почему-то пьет, как он сказал, исключительно морс «Чудо-Ягода», и это тоже кажется мне милой особенностью. Я даже не спрашиваю, что туда подмешано кроме морса, но на предложение попробовать отвечаю вежливым отказом. Огромное упущение для «Голубого петуха» - здесь нет душа в номере, приходится идти в конец коридора. Я целую Глеба в уголок губ и говорю, что скоро вернусь, а он говорит, что слишком долго ждал меня, поэтому, ничего страшного, если придется подождать еще полчаса. В душе толерантный гомофоб просыпается, но я не намерен с ним разговаривать, так же, как и со своей паранойей. Я предлагаю им заткнуться и отстать от меня, хотя бы на ближайшие пару дней. Как ни странно, это работает, и оставшееся время я провожу под теплыми струями воды с прекрасно пустой головой. Когда я возвращаюсь в номер, на ходу вытирая свои мокрые волосы махровым полотенцем, выданным мне милым администратором, то Глеба в номере не застаю. Я уже собираюсь не придавать значения этому обстоятельству, но мне мешает удар под коленку. Я падаю на пол, еле успеваю выставить руки, чтобы не приложиться лицом о скользкий паркет. - Уважаемый Гарри, все-таки некрасиво обходить противника со спины, невежливо это как-то, - говорит Тони Раут, выходящий из-за занавески, в его глазах дурацкие линзы, и я испытываю чувство дежавю. - Я с вами полностью согласен, Антон, это крайне невежливо, но что вы прикажете мне делать, если мы имеем дело с бывшим полицейским? Он ведь был лучшим в своем деле, с ним так просто не справиться, поэтому и пришлось использовать эту незначительную хитрость, - пока Топор говорит, я думаю, что я в жопе. - Пожалуй, вы правы, коллега. Вынужден с вами согласиться, хоть мне такие методы и не по душе, - Раут подходит ко мне и тянет за волосы, заставляя смотреть на него. - Уважаемый, мы должны транспортировать вас в одно место. Мы, конечно, извиняемся за уже доставленные и будущие неудобства, но вы должны проследовать с нами. - Где мальчик, суки? - интересуюсь я, раздумывая подниматься или не подниматься. - Какой мальчик? - удивляется Топор, обходя меня и поднимая рывком на ноги. - А-а-а, так это все-таки мальчик? А то мы с Антоном все спорили: он говорит, что это парень, а я - что девушка. Антон, получается, я вам проспорил наличность в размере 100$. Досадное известие, но я постараюсь перенести его достойным образом, - Топор кладет свою тяжелую руку мне на шею и тащит из номера. Мы спускаемся на первый этаж, и я вижу знакомого мне администратора, связанного и с кляпом во рту, от этого зрелища мое плохое предчувствие только усиливается, и я снова спрашиваю у Топора, куда они дели Глеба, не особо рассчитывая на нормальный ответ. - Хованский, брат сенатора, отвез его в надежное место, куда мы тоже сейчас направимся, - он выволок меня на улицу и теперь задумчиво разглядывал белый линкольн. - Надо было ехать сюда на двух машинах, я же говорил, - констатирует Раут. - А сейчас, как мы эту заведем? Она же не наша. - Дорогой Антон, мы бы с вами не работали там, где работаем, если бы не смогли открыть и завести машину без ключа, - парирует Гарри. - У меня есть ключи, не надо ничего заводить! - говорю я, боясь, что они сейчас доломают единственное доступное средство передвижения, способное доставить меня к местонахождению Глеба, хорошо, что моя привычка подбирать вещи, вносящие беспорядок в порядок, сработала и с ключами, которые мой милый швырнул прямо на пол. - Я поведу ее, тут управление барахлит, нужно знать тонкости, - я пытаюсь придать голосу максимум убедительной уверенности. - А вы можете все это время держать у моего виска дуло, или два дула у двух висков, если хотите, но, поверьте, если я буду за рулем, мы доедем до места с вероятностью 99%. Раут и Топор переглядываются и синхронно кивают мне. И уже через минуту, дрожащими пальцами запихнув ключ в замок зажигания, я срываюсь с места. Эти придурки реально нацелили на меня два пистолета: Раут сел на пассажирское сидение, держа меня под прицелом с правой стороны, а Топор устроился сзади, уперев холодный ствол мне в затылок. Ощущение так себе, скажу я вам, остается только молиться (а я ведь атеист, что за невезение), чтобы при тряске от езды по неровной дороге, рука одного из них неудачно не дернулась. Раут, выполняя роль навигатора, говорит мне, куда ехать и где сворачивать, и уже минут через десять мы пребываем на место. Мы пролазим в пролом в старом бетонном заборе - это Трэш-СТО. Видимо она уже давно не функционирует, потому что кое-где стоят автомобили без колес и с выбитыми стеклами, да и вообще, участок выглядит запущенным. В глубине двора стоит мрачноватый домик, на видимой мне стороне светятся все окна. Мне очень не нравится происходящее, крайне плохое предчувствие меня не отпускает, хотя это и не удивительно, ведь наши с Глебом дела очень плохи. Но, кроме прочего, эта СТО придает происходящему оттенок исключительно вязко-неприятной мрачности, как будто мы попали в плохой триллер, снятый на любительскую камеру, но страшно все равно. Топор тащит меня ко входу. Наверное, в былые времена, мне бы удалось справиться с ними обоими, но сейчас я, мягко говоря, не в той форме. После полученных травм, реанимации, шести лет, проведенных в следственном изоляторе, было бы странно ждать восстановления прежних навыков. Поэтому Топор меня тащит, а я даже не сопротивляюсь. Ненавижу действовать спонтанно по ситуации, мне нужен план, но сейчас, похоже, придется соображать на ходу. Мы заходим в просторную гостиную, и Гарри, не особо церемонясь, швыряет меня на пол, на этот раз реакция меня подводит, и я ударяюсь о него лицом, благо, что там лежит ковровое покрытие. - Оставьте нас, - я слышу противный голос Хована и поднимаю голову. Так и есть, он самый: в одной руке стакан с пивом, в другой - шаурма. Гарри Топор и Раут выходят за дверь, а я поднимаюсь на ноги, держась за стенку. - Ну что, Дима? Добро пожаловать на программу «Готовим вместе», - Хован ржет и откусывает здоровенный кусок от своей шаурмы. - Сегодня я научу тебя, как приготовить охуенную шаверму с удивительно устойчивой структурой, и ты забудешь про свои веганские замашки, фалафели и прочую фигню. Ты на себя-то посмотри, Дим! Мне самому больно на тебя смотреть, ты же бледный весь, похудел вон как - это все побочные действия твоего веганства, вегетарианства, как там вы, гомики, называете это извращение? - он делает паузу, чтобы глотнуть пива. - Так вот, мой картавый друг, сегодня я преподам тебе кулинарный мастер-класс для настоящих мужиков. Дергаться не советую, потому что я легко высажу твои, усохшие от недостатка потребления белка, мозги, - с этими словами он запихивает в рот остатки своей шаурмы и берет со стола пушку. Хованский машет револьвером, показывая мне, чтобы я шел с ним куда-то. Мы спускаемся в подвал, и мне все больше кажется, что я участвую в съемках банального триллера с очень плохим концом. Так и есть, потому что, когда он заводит меня в помещение без окон, которое похоже на частную тюремную камеру, то увиденное заставляет меня прерывисто вздохнуть. - Глеб, - шепчу я, уже собираясь кинуться к моему мальчику. - На месте стой! - орет Хован и стреляет мне под ноги. - Я же сказал, веди себя хорошо на моем шоу, и тогда я дам тебе попробовать шаверму, - произносит он уже спокойнее и ухмыляется. Он конченный псих, боже. Я в ужасе смотрю на Глеба. Его тонкие руки привязаны к толстой балке под потолком при помощи веревки, и у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, что его нежные запястья стерты в кровь. На груди Глеба несколько вздувшихся полос, с отчетливо проступившей на них красными каплями, видимо, от плети или ремня (нет, я не увлекаюсь БДСМ, это Мэддисон читал мне лекцию о девайсах). - Пьяная мразь, что ты с ним делал?! - я готов убить Хована, но вынужден играть по его правилам, так как, чей ствол - того и правила. - Что я с ним сделал? - в голосе Хованского искреннее удивление. - Я, пока что, ничего с ним не сделал. Мы сделаем это вместе - это же мастер-класс, - он демонстрирует мне огромный тесак, подобранный с пола. - Я тебе клянусь, твой фалафель не пойдет ни в какое сравнение с тем, что мы сделаем. Он подходит к Глебу, который итак находится в полуобморочном состоянии, и проводит острым лезвием длинную кровавую полосу, разделяя 20 и 10, от чего Глеб только слабо дергается. - Сука, какая же ты сука, Хованский! Больной психопат, - говорю я, трясясь от злости. - Спасибо за комплименты, я это ценю, Дима. Особенно от тебя, - Хован прегадко улыбается. - Но это ты просто еще не пробовал шаверму по моему собственному рецепту, так что побереги лестные отзывы до того момента, как мы приготовим из твоего малолетнего пидора нечто намного более полезное, чем то, кем он является сейчас. Что делать? Что делать? Что делать? Нужно что-то делать. Мой взгляд мечется по камере, я отмечаю, что в одной из стен - дыра, видимо, примерно там должна находиться вентиляционная решетка. Странно. - Ах, да, Дима, я же не угостил тебя пробной партией, - Хован указывает рукой в направлении металлического столика на колесах. - Я старался, но не уверен в результате, ты должен продегустировать. Я знаю, что ты не ешь мясо, но, - он виновато показывает мне свой револьвер, - сам понимаешь, что иногда стоит идти на компромиссы, особенно ради старых знакомых. Я только сейчас замечаю, что на столике стоит широкая плоская тарелка с красиво разложенными на ней свертками шаурмы. Я понимаю, что игра не на моей стороне, и поэтому беру одну из этих холестериновых убийц. Хован смотрит на меня, и я читаю в его взгляде нечто вроде «жри по-хорошему, не вынуждай». Мне приходится съесть ее всю, от зашкаливающего адреналина и нервов я почти не чувствую вкус, мне кажется, что я ем картон. - Ну, как тебе? - интересуется Хован, ему действительно интересно, вот же психопат. - Не суховато? - Нет, - я проглатываю последний кусок шаурмы, и теперь мне ужасно хочется пить. - Я счастлив, что ты оценил мои кулинарные таланты, а также вкус мяса моего брата, просто, я заметил, что славянское мясо помягче выходит, а Эльдар ведь не русский, вот я и волновался. До меня не сразу доходит смысл сказанного, а когда доходит, то я долго блюю, держась за стенку. Мне кажется, что меня сейчас просто вывернет наизнанку. - Эх, ну что ты! - расстроено говорит Хован, и даже протягивает мне бутылку минералки. - На вот запей. Все-таки жестковато, да? Ну ладно, угощу Гарри и Антона, а с тобой мы приготовим свою шаверму мечты, во всем Городе Грехов такую не найти, твой пидорок, как раз, нужный ингредиент. Я выливаю в себя всю бутылку минералки, почти залпом, но меня все равно тошнит, а руки трясутся, как у алкоголика. - Ты… убил своего брата? - наконец спрашиваю я. - Ты совсем, что ли, псих? - Ах, если бы, - Хован подливает пиво в свой пластиковый стакан. - Его убил кто-то более психованный, чем я, поэтому, когда я нашел Эльдара, он был уже окоченевший, вернее та часть, что тот сумасшедший изверг оставил от него. Пришел бы я чуть раньше, и, может, шаверма не вышла бы такой жесткой. А так, пришлось его заморозить. Но ничего, это моя первая экспериментальная шаурма с мегастойкой структурой, потому я не переживаю. Я снова блюю, уже минералкой, не в силах сдержаться. Прекрати блевать, Ларин, соберись, только ты можешь что-то сделать в этой ситуации. Только ты можешь спасти Глеба как и тогда, шесть лет назад, ситуация повторяется. Ты смог сделать это тогда, сможешь и сейчас. Я запрещаю себе думать об этом неудачливом Эльдаре, сосредотачивая все свое внимание на Хованском. Он уже порядком набухался и даже пошатывается, взгляд расфокусированный, движения раскоординированные. Зато я замечаю любые детали, особенно после недавнего шока, который как будто отрезвил меня. На столике, рядом с красиво упакованным братом Хована, лежат белые наушники Beats. Странно, что он ими пользуется, они ведь признаны радиоактивными. - Ты знаешь, Юрий, а давай! - говорю я, осторожно подходя к столику. - А можно мне еще одну штучку, я не распробовал? - пьяный Хован удивляется, но утвердительно кивает. Я тянусь за шаурмой, но вместо этого хватаю провод от радиоактивных наушников, и молниеносно накидываю его на шею Хованского. Он не успевает сориентироваться, так как в это время допивает очередной стакан пива. Когда я стягиваю его шею Beats-ами, он давится и выплевывает не проглоченное «Клинское». Белый провод туго врезается в его шею, и на секунду мне кажется, что он сейчас задохнется, но задушить человека, оказывается, не так просто. Мы валимся на пол, Хован выпускает револьвер из ослабевших пальцев, и мне удается подобрать оружие раньше, чем это сделает пьяная мразь. Я тут же вскакиваю на ноги, держа Хованского под прицелом. Он стоит на четвереньках, судорожно кашляя и пытаясь распутать провод от наушников на своей шее. Я подхожу к нему и обшариваю карманы на предмет обнаружения всяких китайских херовин типа ножа-кредитки, открывачки для пивных бутылок и прочего. - Развяжи Глеба, быстро! - командую я, и Хован выполняет, он тоже не хочет умирать. Он распутывает узлы на руках моего милого, и он безвольно падает на пол. - Отойди от него, уебок, - говорю я Ховану и подбегаю к Глебу, чтобы поднять его. Глеб шепчет, что я его герой, который никогда не проигрывает. Я бы не хотел с этим спорить, но мы не в комиксе, и я не Супер-мэн, поэтому малейшее отвлечение внимание оборачивается плохими последствиями. Хованский убегает, а я не успеваю попасть в него - пули врезаются в дверной косяк. Я бегу за ним, но сбросивший несколько лишних килограмм Хованский бегает еще быстрее, чем жирный Хованский. Слава богу (клянусь, я бы хотел верить в него, но у меня аллергия на ладан), что Топор и Раут ведут какую-то увлекательную светскую беседу и не сразу меня замечают, я успеваю прострелить их обоих, не знаю, насколько эффективно, но куда-то бежать они точно не могут. На ходу я забираю ствол Гарри Топора, так как в револьвере Хована закончились патроны, а заодно прихватываю ключи от их тачки, выпавшие, наверное, из кармана пьяной сволочи. Хованский хлопает себя по штанам в поисках тех самых ключей, а затем бешено дергает дверь черного внедорожника, и, видя, что она не поддается, подбегает к белому линкольну. Он открыт, а ключи я оставил в замке, и это огромная удача для нас с Глебом, и огромная неудача для Хованского, хотя он пока что не расценивает это как неудачу. Я стреляю по колесам, но пули, как заколдованные, не попадают в цель, а Хован уже срывается с места. - Дима, едем за ним! Мы успеем, - подошедший сзади Глеб хватает меня за плечо. - Он не справится с управлением, не сможет ехать быстро. Я удивляюсь тому, что в хрупком теле Глеба еще остались силы на то, чтобы передвигаться и невольно восхищаюсь им в который раз. Какой же он красивый, особенно без майки. Глеб отбирает ключи из моих рук, выводя меня из легкого ступора, и уже через минуту мы мчимся за белым линкольном, нам удалось его не потерять из виду. (Включается Placebo - «Soulmates») Я за рулем, потому что у Глеба трясутся руки. Я невыносимо хочу его поцеловать, но не могу, я собираюсь сделать это потом, когда весь этот кошмар закончится, и мы разделаемся с этой мразью навсегда. Вопреки прогнозам Глеба, Хован разгоняет линкольн до, похоже, максимально возможной скорости, в один момент мне даже кажется, что ему удастся оторваться. Он гонит машину куда-то в сторону выезда из города, обычная дорога превратилась в серпантин, и здесь невероятно опасно ездить на большой скорости. Я интересуюсь у Глеба, верующий ли он, он что-то невнятно говорит, вроде как он верит в каннабис сатива. Понятненько, а я думал, он сможет прочитать «Отче наш» за нас обоих, ну ладно. Если выживу, то пойду в церковь и поставлю пять свечек. Почему пять? Потому что в пистолете Топора осталось ровно пять патронов. И я очень надеюсь, что этого хватит. Видимость плохая из-за наступившей темноты, слева обрыв, по количеству выработки адреналина скоростная поездка по ночному серпантину не сравнится даже с американскими горками. Глеба укачивает, я бы предложил ему пакетик, но его нет, поэтому Глеб высовывается в окно. Сейчас всего 11 вечера, в Городе только начинается ночная жизнь, а здесь, на окраине, время как будто идет по-другому. Я проклинаю про себя это место, эту жизни и Хована, которому, кажется, вот-вот удастся смыться. Случай сегодня на нашей стороне. Возможно, Хованский бы и оторвался, если бы не его опрометчивое решение уехать на линкольне Глеба. Слишком крутая дорога, слишком большая скорость, слишком много выпитого пива и слишком существенные неполадки в управлении - Ховану не удается это преодолеть. Мы наблюдаем, как его машину заносит в сторону на повороте, и, пробивая ограждение, она зависает над пропастью. Я еле успеваю затормозить, и вижу, как Хован барахтается за рулем, пытаясь выбраться. Мы выскакиваем из их машины, и я целюсь, чтобы всадить в него один из пяти оставшихся патронов, но не успеваю, потому что Хован особенно неудачно разбивает боковое стекло - очевидно, двери заклинило - и, тем самым, помогает линкольну сделать решающий крен вперед. Когда мы с Глебом подбегаем к пролому в ограждении серпантинной дороги, то линкольн уже летит вниз, прямо в море. Мы видим, как он кувыркается, гремя крышкой багажника, а затем с ужасающим всплеском падает в воду. Я целюсь в Хованского, хотя уже и не могу разглядеть его фигуру. Я нажимаю на курок четыре раза, все пули попадают в разбитое стекло около водительского сидения, и я думаю, этого достаточно, чтобы быть уверенным в смерти Хована. Глеб подходит и обнимает меня сзади, прижимается всем телом, ему, наверное, холодно, он ведь без майки. Я предлагаю отдать ему свой джемпер, но Глеб смеется и говорит, что будет смотреться в нем не стильно, я смеюсь вместе с ним. Мы смотрим, как белый линкольн медленно погружается в воду: сначала исчезают двери, потом вода затапливает салон. Это как будто замедлившийся во времени кадр с тонущей машиной, морем, серпантином, и двумя обнявшимися фигурами, стоящими у обрыва. - Мы сделали это, Дима, - говорит Глеб, когда машина полностью исчезает под темной водой. - Мне даже линкольн мой не жалко для такого дела, - он виснет у меня на шее, и я прижимаю его к себе, глажу по холодной спине. - Я и сам не верю, что он наконец-то умер, - я целую Глеба в висок. - Я должен позвонить Мэддисону, и вызвать полицию, чтобы потом не было вопросов. Если мы просто уедем, то это будет подозрительно и неправильно, поверь, я-то уж знаю как бывший полицейский, - я достаю из кармана мобильный, собираясь набирать нужный номер. - Я останусь здесь, а ты езжай обратно в этот мотель. Встретимся там, хорошо? Глебу не нравится эта идея, он предлагает подождать полицию вместе со мной, но я напоминаю ему, что он измотан и у него нет майки. Я говорю, что ему лучше поехать в номер и дожидаться меня там. - Хорошо, только скорее приезжай, - наконец соглашается Глеб, целуя меня. Он уже хочет идти к машине, но я придерживаю его за костлявый локоть и снова притягиваю к себе. Мог ли я подумать еще недавно, что сам буду целовать парня, будучи не в силах, при этом, оторваться от него. - У тебя зеленые глаза, - говорит Глеб, когда наши губы, наконец, разрывают контакт. - Красивый цвет. Теперь мы всегда с тобой будем вместе! Глеб идет к машине, садится за руль, я вижу, как он машет мне в лобовое стекло, счастливо улыбаясь при этом, а я машу ему в ответ рукой, с зажатым в ней телефоном. Он разворачивает машину, мигает фарами напоследок, а затем скрывается за поворотом. Я еще с минуту стою и смотрю на пустую дорогу. С неба начинает капать вода - идиотский сезон дождей. Как бы я хотел быть с тобой всегда, Глеб. Знал бы ты, мой сладкий принц, как бы я хотел, чтобы так и было. Но я не могу снова ставить тебя под удар, ты должен быть живым, должен дальше заниматься своим творчеством, у тебя еще вся жизнь впереди. Если я останусь с тобой, то сенатор скорее рано, чем поздно выйдет на меня, а потом на тебя. Он не простит мне смерть своего брата, он сделает все, чтобы отомстить мне через самое дорогое, что у меня есть - через тебя. Хотя бы таким способом, но я переверну эту затянувшуюся игру, оборвав концы навсегда. Нет долбоеба - нет проблемы. Не зря я гуглил способы самоубийства, один из них, наиболее эстетичный в сложившейся ситуации, я и собираюсь применить. Просто не хочу, чтобы меня нашли с кровавым месивом вместо лица. - Мы все равно будем вместе, Глеб. Soulmates never die, - говорю я в пустоту дорожной полосы и засовываю в свой рот холодный ствол револьвера, направляя его под нужным углом. Мне приходит в голову мысль, что хорошо, если бы это был член Глеба, интересно, каково это. Дождь становится более частым, скоро будет ливень, я чувствую. Дождь будет идти всю ночь. Что ж, скучный, ничем не выдающийся бывший полицейский умирает, а молодой перспективный рэпер остается жить - это честный обмен. Я считаю до трех и нажимаю на курок, избавляя обойму от последнего пятого патрона. Выстрел. Темнота.