Джонни Уокер

Глаза у Шибусавы, как у дохлой рыбы, и Дазай никак не может избавиться от противного чувства, что Достоевский прекрасно знает, о чём он, Осаму, сейчас думает. Потому так блядски тонко улыбается и изредка кивает, вторя монотонным рассуждениям Шибусавы о скуке, белом море и собственном интеллекте. От Коллекционера несёт замогильной сыростью и чужим безумием, и Дазай знает, в чём тут дело, так же как и Достоевский блядски тонко улыбается как раз поэтому, но уйти, пока дело не закончено, не может. Чуя бы обозвал его грёбаным шахматистом и был бы прав. Чуя заржал бы, услышав «Ты единственный считаешь, что тебя нельзя прочесть», и сдал бы их с потрохами, но как же Дазай устал от этих поехавших рассудком сукиных детей. Мысль приходит и уходит, и Достоевский улыбается шире, встречаясь с ним взглядом. — Занятный, правда? — шепчет он, и в отзвуке чужого голоса Дазаю слышится свой. — Давно почивший, — так же вполголоса отзывается Осаму, смотря в спину Коллекционера. — С каких пор тебя забавляют усопшие? — С тех пор, как они забавляют тебя. Ты заманил его в город. — Я ловил на живца. Несколько коротких мгновений Достоевский выглядит даже малость недоумевающим, но затем восторженно улыбается. — О, как я мог забыть! Тот маленький сердитый эспер. Как бишь его там? — Накахара… — Чуя! — почти восклицает Достоевский, и Дазай неприязненно дёргает губой. — Грязный на язык, прямолинейный юноша. Не терпится взглянуть. — Не поперхнись. Достоевский шало улыбается и вдруг доверительно, каплю насмешливо говорит: — Несмотря на твоё восхитительное умение без мыла залезть в любую задницу и такое же грандиозное — самого себя рядить в костюм бездушной твари, вокруг тебя продолжают толпиться верные по самые гланды сосунки. — Дазай вздрагивает чуть более явно, и Достоевский перестаёт улыбаться. — Малыша Чую это немного злит и восхищает, а теперь ещё и нелепо, по-дебильному радует: он с самой вашей первой встречи пудовыми кулаками выбивает из тебя человека, так что ему приятно осознавать, что не зря. Осаму недобро косится на Фёдора, забыв на мгновение и про Коллекционера, и про нависший над Йокогамой туман, и заталкивает поглубже проснувшийся вдруг в душе первобытный ужас. — Он так думает, прости за обсценную лексику, — притворно скорчившись, продолжает Достоевский. — Наивный, но хорошенький. Преданный. Так что я тебя понимаю. И даже не сержусь за попытку солгать. Дазай встречается с Достоевским взглядом, и тот сладко улыбается. — Накаджима Ацуши. Так зовут тигрёнка, который убил нашего самонадеянного друга? — Преступление и Наказание. Это твоя способность прячется в углу? — в тон ему спрашивает Дазай. — Туше. — Смех у Достоевского, как в записи. — Не сердись: в этом городе полно крыс. — Мяу. Улыбка у Достоевского, как в зеркале. Вот только в кривом.