Коллекционер

По окнам автомобиля медленно, едва обгоняя друг друга и сливаясь в тонкие струйки, скользят капли. И с внешней стороны, и с внутренней. На запотевшее стекло смачно опускается ладонь, медленно сползая вниз и пальцами пытаясь зацепиться за гладкую поверхность. Самообладание, рамки, пределы — всё летит к чёрту, разлетаясь на искорёженные ослепительным взрывом удовольствия куски. Уже в который раз за эту неделю, месяц, год, жизнь. Непонятно только, откуда каждый раз берутся новые. Машину покачивает от рваных движений, а ноги так неудобно упираются в дверцу, что Митч давно уже почти их не чувствует, но, пожалуйста, ткните пальцем в человека, которому не насрать на это. Бывают места значительно хуже. Он отлично помнит, как однажды, ещё в старшей школе, его зажали между стеллажами с психологией и молекулярной физикой в библиотеке, почти перед самым носом той вечно брюзжащей длинноносой старухи-библиотекарши. Синяки от корешков сходили со спины ещё полторы недели, а его читательский билет порвали прямо у него на глазах (можно умолчать о том, что он назло ей так и не вернул три книги Хемингуэя). Так что он не жалуется. Лишь шире разводит ноги, сильнее сгибая левую в колене, подставляет под чужие губы шею и стонет так, что у парня над ним крышу сносит по квадратному дециметру черепицы в секунду. О да, это он умеет. Когда фрикции стихают, шея и горло привычно приятно саднят, а живот и дерматиновые сидения перепачканы белесыми разводами спермы, Грасси понимает, что самое время намекнуть партнёру, что пора свалить из его машины. Слишком мало кислорода на двоих. Он едва успевает выскользнуть из-под парня, имя которого, кстати, надо бы ещё уточнить, прежде чем тот успевает упасть на него, придавливая собой. Объятья после перепиха — сомнительное удовольствие. Чужой вес и пот на коже хороши только до оргазма. — Было классно, ммм… Джордж? — Почти. Джош. — Парень совершенно не обижается и даже дарит весёлую полуулыбку, так что Митчу приходится потянуться за влажными салфетками в бардачок, чтобы скрыть непроизвольную свою. Джош стаскивает использованный презерватив и без стеснения выкидывает в окно — парковка гей-клуба, в любом случае, не образец целомудренной чистоты. Он натягивает джинсы, не глядя, как Грасси молча приводит себя в порядок. Тишина в воздухе без грамма напряжения, какая бывает только между регулярными любовниками и абсолютно незнакомыми людьми, только что переспавшими друг с другом. — Одолжить тебе зонт? — Митч дежурно мило улыбается и совсем не похож на парня, только что сотрясавшего автомобильные стёкла предоргазменным вскриком. Скорее уж на имбирное печенье или шоколадный чизкейк. — Ты серьёзно сейчас? Майкл, ты горячий, но… — Митч. Возьми, оставишь у бармена завтра. — Грасси не знает, почему такой добрый сегодня, но он даже даёт парню поцеловать себя в щёку на прощанье, чего не делает обычно. Просто предчувствие шикарное и заставляет жмуриться и поминутно вздрагивать от предвкушения. А оно у Митча ошибается реже, чем профессора Гарварда. Когда озадаченный, но благодарный Джош уходит, расправляя ярко-красный зонт и ни разу не оглядываясь, Грасси спокойно заканчивает одеваться и включает свет в салоне. Он давит сонный зевок, смаргивая мутную пелену с глаз, и тянется за банкой энергетика, потому что ночь только начинается. Выспаться можно будет днём. Митч довольно рассматривает свою шею в зеркало заднего вида, прежде чем разблокировать телефон. Фронтальная камера никогда не передаёт всех красок и переливов сине-фиолетовых пятен, но у него всё равно на телефоне целая папка фотографий, каждая из которых подписана в небольшом синем блокноте. Его личная коллекция. Его личный гербарий лиловых цветов и ультрамариновых соцветий. Главное достижение его грёбаной жизни, черт возьми. Он уверен, что это помешательство, но это не значит, что он хочет что-то делать с этим. Он уверен, что не сможет объяснить случайному собеседнику, другу, да даже мифической родственной душе, какой это кайф — проводить пальцами по свежей ещё влажной метке, чувствуя чужую страсть на коже, под кожей, под мышечными тканями. Какой это кайф — уметь разгадывать людей и их жизни по укусам на своём теле. Он знает, как кусается, целуется, стонет и кончает каждый постоянный посетитель этого клуба. Знает по именам весь персонал и всегда замечает новые лица с первого взгляда. Но самое главное — он знает их засосы. Каждого, поголовно. Знает, кто жадно цепляет кожу зубами, а кто только прихватывает губами, кто предпочитает кадык, а кто ― острые ключицы, кто рассыпает метки горстями, а кто ― скупо, но страстно дарит по одной. Его опьяняют эти знания, заставляя с каждым разом желать большего. И с каждым разом его всё сложнее удивить. Вообще-то он знает, как это выглядит со стороны. И знает каждое слово-ярлык, полагающееся таким индивидам, как он. Он слышит каждое из них чаще, чем собственное имя, но это не значит, что он привык. Он не привык, он не любит, когда его зовут шлюхой. Он не шлюха. Он коллекционер. Он заходит в душный клуб, полный дыма и режущих темноту на угловатые куски лучей, весь промокший и успевший подмёрзнуть. Ощущение никуда не девается, вынуждая его из последних сил сдерживать глупую улыбку. Только усиливается, когда Грасси ловит на себе многообещающий взгляд бармена. — Я успел соскучиться, Митчи. — Джер ставит перед ним водку с тоником, приветственно ухмыляясь и глядя прямо в глаза. Сам Грасси знает, что первый бокал для него всегда за счёт заведения, и обезоруживающе улыбается Джеру перед тем, как опрокинуть его залпом в себя, запрокидывая голову и оголяя тонкую шею с контрастными яркими метками. Он любит голодные масляные взгляды, которыми Джер скользит по его дергающемуся кадыку и мягким изгибам мышц. Самолюбие внутри довольно мурчит. Танцпол переполнен школьниками с фальшивыми удостоверениями, а у барной стойки сидят в рядок сорокалетние примерные семьянины, которых дома ждут примерные домохозяйки с их примерными детишками. Грасси знает, куда пойдёт, если потеряет последние крохи достоинства и (или) самооценки, вот только точно не сегодня. — Я ещё не совсем отчаялся, чтобы приходить сюда по пятницам. — Митч чуть кривится, когда мужчина в двух метрах от него с пивным животом и белой проседью в волосах совсем не двузначно подмигивает, доставая дорогое кожаное портмоне. Видимо, сегодня он выглядит довольно недёшево, раз ещё ни один прыщавый мальчишка не подошёл к нему, сверкая самоуверенной улыбкой и абсолютно растерянным взглядом. — Хоуинг здесь. Грасси поворачивается с удивлением и надеждой в глазах, совсем ему несвойственными и превращающими его из соблазнителя в такого же прыщавого мальчишку. Но только на мгновение. Митч не видел его уже почти три недели длиной в долбаную вечность. — Он просил передать, что будет ждать тебя за вашим столиком. В этот момент хорошее предчувствие с щелчком пальцев превращается в человека. Оно сидит в дальнем тёмном углу с ополовиненным стаканом воды и прожигает взглядом насквозь. Грасси легко спрыгивает с высокого стула, забирая у бармена второй бокал, и идёт прямо к нему. Митч уверен в себе круглые сутки без выходных. Уверен в своих узких джинсах и обтягивающих рубашках, в движениях бёдер и острых взглядах, в своей походке, причёске, маникюре, блядь, да ни одна религия этого мира не может похвастаться такой верой, какой обладает Митчелл Грасси в собственное отражение. Но хватает одного сухого взгляда невозможных голубых глаз, чтобы он начал сомневаться даже в собственном имени. Он чувствует себя нелепым пингвинёнком, когда неловко приземляется на диван и слишком тихо произносит: — Скотт.

***

Хоуинг всегда тянет. Никогда не делает ничего быстро, дразнит, сводит с ума одними губами, убивает своей медлительностью, рвёт на куски прелюдиями. Всегда держит руки над головой, лишая свободы действий. Доводит до той точки, на которой Грасси согласен содрать с себя кожу и собственными руками порвать на лоскуты мышцы, чтобы добраться пальцами до белых нитей нервов и вытащить их все, наматывая на кулак, только чтобы наконец прекратить эту приторно-сладкую пытку. Хоуинг просто садист в прелюдиях. Каждый раз в его руках Митч чувствует себя шестнадцатилетним девственником, готовым кончить от пары движений руки, даже если полчаса назад его безо всяких нежностей натягивал на свой член новенький охранник этого клуба. Это определённо один из сортов магии. — Хоуи-и-инг! — Даже в школьном хоре Грасси не брал таких высоких нот, какие выбивает из него Скотт прикосновениями губ к головке члена. Митч Грасси совсем не против повторяться в выборе партнёра. С тем же Джером он спал по меньшей мере раза три. (Это только в фильмах у барменов железобетонные принципы.) Но Хоуинг бьёт все допустимые рекорды. Если бы Митч не был против ярлыков и если забыть о причинах таких частых встреч, можно было бы сказать, что они в отношениях. Грасси чуть ухмыляется, хватаясь за эту мысль в порожистом потоке сознания, но Скотт в ту же секунду расслабляет горло, и грёбаное сознание отправляется в свободное падение, имитируя водопад Виктория. Что там с рамками и пределами? Ещё не чинились? Можете не торопиться, возможно, сегодня к ним присоединятся и принципы с убеждениями тоже. Когда длинные пальцы погружаются в тело Митча, он уже не уверен, что вспомнит своё второе имя с первого раза. Зато вместо мыслей вся голова будто обклеена изнутри стикерами с напоминанием «засос». Грасси отлично знает, кто должен стать жемчужиной его коллекции, самым ценным экземпляром, венцом. Он представляет тонкие, терзающие его шею губы так ярко, что почти что чувствует их и стонет, срывая голос. И Митч держится за эту фантазию обеими руками, впиваясь ногтями, не отпуская, и не осознаёт, что на самом деле вцепился в плечи Хоуинга, принимая его в себя полностью. Грасси очень хочется думать, что на утро он найдёт великодушный подарок от Хоинга на коже и, что немаловажно, сможет его отличить от совершенно ординарных и скучных засосов, которых он успел накопить за последние два дня. Но кто вообще может думать, когда член Скотта грёбаного Хоуинга ударяет по простате с такой частотой? Точно не Митч, у которого лицо Скотта расплывается перед глазами на смутные сероватые в полумраке мазки. Шлепки. Стоны. Скрипы. Рык. Звуки перемешиваются в комнате, как в кухонном блендере, превращаясь в шумное месиво. Лишаясь адекватного звука и картинки, Грасси чувствует всё остальное по максимуму. Запах пота, складки простыней под спиной, привкус крови на прикушенном языке, но главное — Скотт. Он везде. Снаружи, внутри, на коже, под кожей, проникает в каждую клетку. Его рука, накрывающая член, задающая темп, его дыхание на шее, так близко, пару сантиметров… — Грасси. — Голос Хоуинга слишком хриплый, слишком горячий, слишком громкий, слишкомслишкомслишком. Вся выдержка растворяется в этом «слишком», и высокий стон-вскрик на выдохе звучит как финальный аккорд грязной симфонии. Звёзды, мельтешившие на потолке, взрываются белым светом и отражаются в глазах Митча яркой вспышкой сверхновой. Скотт в изнеможении падает рядом с Грасси, с широко открытыми глазами смотрящим в потолок, и собственнически притягивает его к себе, укладывая на плечо и укрывая одеялом вместе с собой. — Засос. — Голос такой тихий и неразборчивый, что можно сделать вид на утро, что ничего не слышал. — Поставь засос, пожалуйста… Скотт тихо целует его в лоб и ставит будильник на семь.

***

На утро Грасси не находит ни новых засосов, ни Скотта. Как и после каждой их встречи. Горечь разочарования быстро перебивается горечью кофе. Но он находит на холодильнике записку, которую так и оставляет висеть там, на виду. «Я согласен рисовать только на чистом холсте. С. Х.»

***

Следующие восемь дней начинаются с интернет-сёрфинга, походов по аптекам и голодных виноватых взглядов в ответ на флирт продавцов-консультантов и доставщиков пиццы. Потому что Митч Грасси даже не подозревал, как сильно ему нужен этот дурацкий синяк в коллекцию. Постойте, дурацкий синяк от Скотта Хоуинга в коллекцию. Да, теперь это имеет смысл. Восемь (восемь, мать их!) лиловых пятен на ключицах и шее, два на левом плече, одно на спине и три внизу живота. Митч не представляет, когда успел столько получить (ну ладно, представляет, но быстрее они от этого не сойдут, окей?), и скупает в аптеке чуть ли ни все виды мазей от синяков. Покупает новые формы для льда, потому что ему кажется, что двух имеющихся мало, и не выходит из дома дальше, чем в магазин за каким-нибудь очередным народным средством, чтобы не поддаться соблазну. Паранойя Грасси доходит до той ступени, на которой он трижды в день мажет мазью не только засосы, но и синяки на коленях, голенях и локтях, и не отвечает на звонки. «Зато ты можешь наконец посмотреть „Игру Престолов“», — и это, вероятно, самый слабый аргумент, который может привести Митч в пользу своего домашнего ареста. Сериал заканчивается через три дня, и Грасси едва не срывается, потому что да кто, блядь, такой этот Скотт Хоуинг, чтобы указывать ему, с кем ему трахаться, а с кем нет? Уже одетый, с ключами от машины в руках, он застывает на полпути к холодному энергетику. И со злобными чертыханиями, стягивая рубашку через голову, идёт снимать линзы. Может, всё-таки надо было убрать эту чёртову записку с холодильника? Митч думает, что ему срочно нужен телефон Хоуинга, чтобы позвонить ему и послать нахуй вместе с этими его записочками и просто невозможной щетинистой челюстью, щекочущей шею. На шестой день своего целибата Грасси начинает «Рик и Морти», закончив пересматривать «Спанч Боба», и уже почти не помнит, зачем затеял всю эту херню. Он гуглит уже не способы избавления от засосов, а список самых популярных мульт-сериалов, а бледные желтоватые пятна мажет уже по привычке. Доставщик уже больше не флиртует с ним, потому что, ну, знаете, щетина, скучающее лицо отшельника, крошки на вороте толстовки. Не то чтобы Митча это сильно расстраивает. Но доставщик высокий, светловолосый, с выдающейся челюстью, и Грасси ловит себя на мысли, что хочет позвонить Скотту совсем для того, чтобы ругаться, на этот раз. Но номера Хоуинга у него всё ещё нет, и мысль забывается так же быстро, как и появляется. На восьмой день Митч думает, как докатился до этого, ставит на паузу «Обычный мультик», откладывает миску с M&Mʼs и идёт бриться. Уже с лихвой вымазав лицо пеной, он неверяще проводит пальцами по чистой смуглой коже на шее. Он стаскивает футболку и ей же вытирает лицо, с восторгом крутясь перед зеркалом. Ему хочется выкрикнуть победное «Ес!», выкидывая кулак в воздух, и танцевать до головокружения, и сжать в объятьях Уайатта, уже залезшего безопасности ради под ванну, и… …И открыть дверь, пожалуй. Грасси рад до такой степени, что готов оставить доставщику чаевые крупнее самого заказа. Вместо этого ему приходится минуту простоять перед дверью, всё ещё глупо улыбаясь и огромными глазами глядя на спокойного Скотта с коробкой пиццы в одной руке и красным зонтом в другой. Митч едва удерживает себя от того, чтобы открыть календарь и убедиться, что сегодня не Рождество. — Я встретил парня из доставки, когда поднимался к тебе. Просто зашёл, чтобы зонт отдать. Ты уже больше недели не появлялся, Джер беспокоился, и… — О боже, заткнись. — Митч дарит Скотту самый многообещающий поцелуй, на который способен, сразу запуская одну руку ему в волосы, а другой — на ощупь расстёгивая пуговицы на рубашке. Грасси уверен, что целовать его с такой щетиной ― всё равно что целовать кактус, но, кажется, ему повезло, и у Хоуинга встаёт на кактусы, раз он сразу же тащит его в спальню. Ночью Митч тихо, думая, что Скотт уже спит, берёт телефон и без сожалений удаляет свой гербарий, сразу освобождая место для пары десятков новых песен, и думает предложить Хоуингу утилизировать небольшой синий блокнот самому, но только после их первого свидания. Скотт незаметно прячет улыбку в подушке. На утро Грасси находит девять свежих лиловых пятен на ключицах и шее, четыре на правом плече, три на бедре и два внизу живота. Но не находит ни одного тюбика с мазью от синяков. И Скотта не находит тоже.