Вино для неудачников

Кенни душит себя подушкой, стоически перенося три начальных повтора «Дай мне это, детка! Ага, ага!» и последующую строчку о том, что лирический герой довольно крут для белого парня. Но когда подключается весёлый проигрыш, не выдерживает и вскидывается с воплем: — Закройте уже это сраное окно! Кому он приказывает — непонятно, потому что сам вцепляется в раму прежде, чем на его ругательство успевают отреагировать. — Не закрывай, — произносит Крейг. Произносит требовательно и строго, именно так, как полагается говорить врагу. Медицинская маска на лице Кенни всё равно что намордник на озверевшей собаке, глаза влажно поблёскивают, волосы на лбу закурчавились от жара. Но попробуй сказать ему, что он нездоров, и он взвоет: «Со мной всё в порядке!» и швырнёт в стену первый предмет, попавшийся под руку. — Ещё одно грёбаное слово, и я не посмотрю, что у тебя нога сломана. Так тебя отметелю, что… — Тут душно. Если ты закроешь окно, мы задохнёмся к чертям, — продолжает Крейг, игнорируя адресованную ему угрозу. — Ты это знаешь. Кенни отпускает раму. Почему — Крейгу на самом деле непонятно. После его выпада Кенни должен бы захлопнуть из принципа, но он отступает. Видимо, его болезнь куда масштабнее, чем кажется на первый взгляд, и затрагивает не только загорелое тощее тело, но и обычно бескомпромиссный боевой дух. Впрочем, откуда Крейгу знать, какой у Кенни дух? Он познакомился с ним пару часов назад, а до этого видел только издалека — как суперзвезду из параллельного отряда. Баттерс лепечет со своей койки: — Мне так жаль, Кенни. — Чего тебе жаль? — спрашивает Крейг, не позволяя Кенни раскрыть рта. Когда тот гневно на него косится, поясняет с притворной заботливостью: — Побереги горло. — Ну, мне жаль, что Кенни сидит в изоляторе, когда за стеной последняя дискотека смены. Мне жаль, что его друзья и девушка завтра уедут, а он даже с ними не попрощается. Мне жаль, что Кенни не может закрыть окно, чтобы не слышать этой весёлой музыки, напоминающей ему о том, как здорово проводят сейчас время все, кроме него. Мне жаль, что… Баттерса никто не слушает. Кенни мазохистски слушает музыку с дискотеки. А Крейг слушает, как внутри Кенни шипит, набирая силу, кипящий жар. Сунь ему сейчас термометр, и окажется, что следующая стадия лихорадки — только бред и беспамятство. У Кенни не осталось ресурсов. Он прошёл уже большую часть ступеней осмысления неизбежного. Отрицание («Нет, вы не отправите меня в изолятор!»), гнев («Вы сука, сестра Голлум, и сиамский близнец у вас в башке уродливый!»), торг («Отпустите меня на последнюю дискотеку, а потом я хоть на месяц сюда залягу. Я в лагере на всё лето»). Остались лишь депрессия и приятие. — Да пошли вы, — заявляет Кенни, грозно хлюпая носом, и скрывается в уборной. Пусть умоется, если верит, что это может охладить его безнадёжный жар. Вода бьёт со всего размаху о стенки раковины. Пусть откроет хоть все краны в мире, если верит, что это может заглушить музыку. Крейг вздыхает: неужели он действительно не увидит, как Кенни скорчится и расплачется под задорный дискотечный ритм? Он хочет этого даже больше, чем уехать из проклятого спортивно-оздоровительного лагеря, даже больше, чем не чувствовать боли в сломанной голени, которую спорт не оздоровил. Крейг — вампир, он пьёт чужое горе, как Кока-колу. Особенно, если это горе того оранжевого придурка в подвёрнутых джинсах, что всю смену так прекрасно танцевал, играл в сценках, находил себе друзей и девушек, пока Крейг стоял в стороне застенчивый, одинокий, нерешительный и невидимый. Баттерс хмурит брови и говорит: — Ты ведёшь себя как Эрик Картман. Это, видимо, что-то крайне нелестное. Крейг жмёт плечами. Он не знает Эрика Картмана, они из разных отрядов. — Прекрати задирать Кенни, — требует Баттерс. — Он самый достойный человек в «Южном парке». — Если он никогда тебя не чморил, это ещё не значит, что он достойный, — говорит Крейг. — Так он чморил, — Баттерс непринуждённо разводит руками. — Меня все в отряде чморили. — Значит, никакой он не достойный, — заявляет Крейг, чувствуя, что сильно распаляется. — Ты не понимаешь, — мотает головой Баттерс с миролюбивой и такой снисходительной улыбкой, будто считает Крейга отстающим в развитии. — Чтобы защищать меня, необязательно объявлять войну всем остальным. Можно делать это намного самоотверженнее, — здесь улыбку сменяет тоска в глазах. — Это ведь из-за меня Кенни заболел. Прыгнул в Старкский пруд ночью, а было холодно. Отряд хотел, чтобы я нырял искать чудовище. Они меня уже раздели и на берегу поставили. А тут вдруг Кенни… Ребята и возразить не успели — он уже был в воде. Переплыл весь пруд от берега к берегу. Никакого чудовища, конечно, не встретил, это же не Лох-Несс… Но ужасно замёрз. И потом ещё долго ходил мокрым. Это было дня четыре назад. С тех пор он простуженный. И на последнюю дискотеку не попал, получается, из-за меня. Даже не знаю, что я могу для него сделать. — Не быть таким отстойным? — предлагает Крейг. — Попробуй открыть дверь, — просит Кенни, выходя из уборной. После умывания его лицо сухое, а значит, существует пятьдесят процентов вероятности, что он вытерся полотенцем Крейга, ведь своего у него нет. Собрать вещи ему не дали. — Может, у тебя получится. Может, она всё-таки не заперта. Крейг смеётся от злобы и отвращения. — Мы заперты, смирись с этим. Сестра Голлум закрыла нас на ключ после твоей истерики. Всё, что могло послужить отмычкой, уже сломано. А Кенни по-прежнему надеется просто взять и открыть дверь. Он делает угрожающий рывок в сторону Крейга, но на воинственном вдохе заходится кашлем, хриплым и бесконтрольным. Баттерс плаксиво морщится. — Неужели сестра Голлум никаких лекарств тебе не оставила? — Разумеется, не оставила, — гнусавит Кенни, вытирая нос о запястье. — Она хочет, чтобы я подольше проторчал здесь. — Не надо было говорить, что её сиамский близнец уродливый, — произносит Крейг, не без удовольствия прокручивая в памяти этот зрелищный эпизод. — Не надо было говорить, что доктор Гауч любит сестру Грэди, а не её. — Ты сдохнешь в одиночестве, если и дальше будешь таким, — уверяет Кенни. Ненависти в его голосе нет, скорее сострадание. Крейгу полагается спросить: каким это таким? Но он и без того знает — нудным, унылым, злорадным, вредным. Вместо этого он бьёт Кенни флегматически: — Все мы подыхаем в одиночестве. Сколько бы друзей ты ни завёл, умрёшь без компании. Может, ты просто боишься быть один? Оттого постоянно привлекаешь к себе внимание? Кенни полагается спросить, чем это он привлекает к себе внимание. Но он и так понимает. Он симпатичный, обаятельный, артистичный, классно поёт под гитару и приветствует знакомых на каждом шагу. Крейгу этого достаточного, чтобы презирать его. — А может, ты просто завидуешь мне, потому что я популярен, а ты никому не нужен? — Мы оба никому не нужны. Иначе предки не отправили бы нас в лагерь на всё лето. А если бы и отправили — забрали бы, узнав, в какой мы беде. Твои родители вообще позвонили тебе, когда им сообщили, что у тебя пневмония? — Нет у меня пневмонии! — злится Кенни. Его лёгкие подтверждают это судорожным кашлем, от которого у него явно болит грудь. Пока он пытается отдышаться, Крейг думает, что это по-своему символично. В изоляторе заперты три экстремально никому не нужных человека. Ни один из тех, кто уедет завтра по окончании смены, не оказался здесь. Те, кого отправляют в лагерь из любви, а не чтобы сбагрить, не ломают ног, не подхватывают простуд и кишечных инфекций. — Меня опять из-за вас тошнит, — всхлипывает Баттерс. — Перестаньте ругаться. — Ты хотел сказать «тошнит от нас»? — уточняет Крейг. Баттерс не знает, что отвечать. Он не участвует в этих хит-парадах брошенных неудачников. Он давно победил: во всём необъятном лагере «Южный парк» он единственный отравился и обблевался до обезвоживания. А его семья не то что не навестила его — даже не потребовала, чтобы его в больницу перевели. Пусть лежит под сомнительными капельницами в изоляторе с потрескавшимися стенами, пусть за ним присматривают медсёстры — одна без руки, другая с сиамским близнецом в башке — и похотливый доктор Гауч, не способный решить, какую из двух уродин предпочитает. Когда Баттерса привели сюда, слабого и сине-зелёного от тошноты, он плакал не от страха перед своей болезнью, а оттого, что его накажут. Он изображал крики отца, терзая свой дрожащий, ещё не сломавшийся голосок: «Что за гадость ты ел?! Ты что, не мыл руки перед едой?!» Крейгу всё-таки повезло: родители его не любят, но хотя бы не грызут. Сломал ногу? Наверняка ничего серьёзного, не расстраивайся. На сдавленную просьбу забрать его — не драматизируй, ты ещё не пробыл там и месяца, гипс не помешает тебе веселиться. Будто проблема в том, что у него гипс, а не в том, что он не умеет веселиться. Его гипс не изрисован и не исписан. Это клеймо — одинокий, изгой. В руках Кенни тёмно-зелёным стеклом поблёскивает бутылка. Спёр у кого-то и спрятал в рюкзаке. У вожатых ведь тоже сегодня праздник: первая партия малолетних недоумков сваливает. Кенни шепчет примирительно: — Пить будешь? — Что это? — грубо и глупо спрашивает Крейг. — Вино для неудачников. Кенни смеётся очень сдержано — чтобы не раскашляться. На самом деле восторга у него хоть отбавляй. Такой каламбур придумать! «Вино из одуванчиков» Рэя Бредберри лежит у Крейга на прикроватной тумбочке. Книга о лучшем на свете лете, взрослении и ценности жизни. В принципе, действительно иронично по отношению к ним. — Нет, я не буду пить. — А я не могу, — вздыхает Баттерс, поглаживая свой несчастный животик. Хотя ему никто и не предлагал. — Почему? — Кенни смотрит на Крейга так пристально, что у того режет в глазах. — Просто не хочу и всё. — Дело твоё. Кенни уважает выбор Крейга ещё минут двадцать. А потом пихает горлышко бутылки ему в рот, пока он смачно зевает. Выходка отвратительная. Крейгу бы вскочить да отпинать Кенни так, чтобы воспаление лёгких оказалось наименьшей из его проблем. Вот только он даже ёрзать на матрасе не может. Нога сломана уже четвёртый день, а болит как в первую ночь. Потому он смиренно пьёт. Аккуратно, маленькими глотками, почти не давясь и не морщась. Кенни усмехается: — Пей мою пневмонию, — намекая на параноидальную брезгливость Крейга, а тот смотрит на него, слегка расплывчатого, и лениво отбивается: — Картмана своего ею напои. Кенни скалится. — Картману недолго гулять осталось. Он тут тоже на всё лето. Выберусь — устрою ему. — Я так и не понял, что у вас произошло с Эриком… — тянет Баттерс, виновато стуча кулачками. Ещё бы ему понять. Когда Кенни это рассказывал, его речь напоминала прерывающийся конвульсиями вой. Теперь он говорит невозмутимо: — Я на него чихнул. — Ты чихнул на Картмана? — повторяет Баттерс, подаваясь вперёд на своей кровати. — Зачем? — Зачем?! — отфутболивает Кенни его вопрос. — А зачем он ко мне наклонился? Он сам подставился! А потом давай орать, что я чумной и ещё отвечу за это. Рванул из комнаты, мы и думать о нём забыли. Собрались на дискотеку, всё было в порядке. И тут, в последний момент, прямо на выходе, он притаскивает целую бригаду медиков и вопит, мол, я распространяю инфекцию и если меня не отправят в изолятор, он напишет жалобу на лагерь, — Кенни переводит дух, прижимая ладонь ко лбу. Гнев и алкоголь окрасили его лицо тёмным румянцем. — Голлум мне сунула градусник в самую глотку. Я, конечно, собирался его стряхнуть. Но они меня пасли! Я был в осаде! Баттерс выдыхает жалостливое «Ох», но он одинок в своей эмоции. То, что прежде доводило Кенни до моральной агонии, после пары десятков глотков вина — веселит. Крейг смеётся вместе с ним. — Ты хоть хорошенько обчихал его? — Если бы я получше прицелился… — Ты такой придурок, смотреть противно, — произносит Крейг в полном восторге. — Ты тоже, — соглашается Кенни ласковым полушёпотом. — И гипс твой скоро удет вонять, будто там сдох кто-то. У Крейга чувство, будто ему признались в любви. Ветер доносит дискотечный медляк. Песня, должно быть, уже последняя. Кенни с такой жадностью пьёт алкогольную горечь, точно ему тридцать, а не тринадцать. Во влажных глазах — неразрешимый вопрос: «С кем танцует белокурая Келли?» — Они могут прийти после отбоя. Стэн, его подружка Венди и моя Кел. Хоть под окном постоят… — говорит Кенни, пьяно пришепётывая для убедительности. Спустя час после того, как музыка смолкла, и ещё час после того, как погас весь свет в корпусах, Крейг решается намекнуть ему: — Никто к тебе не придёт. Лагерные друзья — одноразовые. Они уже забыли тебя. Кенни показывает два средних пальца. Грязный ход с его стороны — красть чужие фирменные жесты. Баттерс кротко тянет: — Может, ляжем спать? Кенни пятится к своей кровати, но приземляется мимо, ещё и с грохотом, будто обрушил пирамиду медных тазов на кафельный пол. С ним, конечно же, всё в порядке. Крейг не может убедиться: они погасили в палате свет типа отбой. Но, по словам Кенни, зря Баттерс сидит перед ним на коленочках. Он не перепил — всего пару глотков сделал. Бутылка почти пуста? Ну и что, его батя три таких за вечер опрокидывает. — Но Стэн-то точно придёт. Мы с ним очень крепко подружились. Ты ещё отсосёшь, когда он придёт. Баттерс призывает не верить словам Крейга и не плакать. — У тебя есть друзья. Я твой друг. Я никогда тебя не брошу и не забуду. — Почему? — спрашивает Кенни, как смазливая кокетливая девица. — Потому что ты отчаянный и сострадательный. Всегда защищаешь слабых. Ты столько раз поддерживал меня. Я очень благодарен. — Баттерс… Хлюпая носом, Кенни тянет его к себе. Крейг хмыкает: сопливые обнимашки. Алкоголь угрожающе щекочет пищевод. Если эти тошнотворные ласки не прекратятся, Крейг тоже изольёт душу. Очень наглядным образом. Но вместо сентиментальной клятвы в вечном товариществе Кенни вдруг выдаёт: — Это я отравил тебя. Дальше — так интересно, что Крейг включил бы свет, если бы мог встать. Баттерс всхлипывает, хотя ещё ничего не понял. — Ты меня от-травил? Зач-чем? Кенни орёт, вернее, хрипло выкашливает: — Мне надоело тебя спасать! Тебя, козла, то в озере заставляют плавать. То в пещере сидеть. То ещё какую хрень вытворять. А ты же не можешь, Баттерс! Ты не можешь ни отказаться, ни сделать это так круто, чтобы тебя зауважали. Ты лох и чмошник! — Не впрягался бы за меня... — пищит Баттерс, из последних сил удерживаясь от рыдания. — Я не мог не впрягаться. Мне жалко тебя. Мне надоело постоянно тебя жалеть. — Так не жалел бы! — Моё доброе сердце бежит впереди меня. Мне нужно было избавиться от тебя, пока не пришлось ради тебя сдохнуть! Как бы быстро ни бегало доброе сердце Кенни, ему явно не обогнать Баттерса, который бросается к уборной с такой скоростью, словно в нём проснулась сила Флэша. Дверь хлопает. Баттерса там то ли в прямом смысле наизнанку выворачивает, то ли в переносном, но звучит ужасающе. — Ну ты и падла, — говорит Крейг. — Знал бы ты, как ему было плохо от отравления. — А мне не было плохо? — сверкает глазами Кенни. — У меня пневмония из-за него. — Нет у тебя никакой пневмонии. Крейг смыкает веки на какое-то время. Погружается в темноту и тишину, впервые в жизни пахнущие спиртом. Но его выдёргивает из сна оглушительное «Юху-у!». Следующий кадр — Кенни скачет по палате, срывая простыни с коек, и неистово поёт: «Келли пришла! Келли пришла!» под аккомпанемент завываний Баттерса. — Тише, дебил, — требует Крейг. — Тише, любимый, — просит девичий голос двумя этажами ниже. Легко угадать, кого из них Кенни слушается. Келли влезает в окно, поднявшись по связанным простыням. Нет, это совсем не опасно, и ей не страшно. Она ловкая и готова на всё ради своего дорогого Дэнни. Она говорит это ещё в процессе карабканья, но когда Кенни втаскивает её в палату и нежно касается её щёчки, девчонка разражается таким безудержным рыданием, что даже Баттерс в уборной в недоумении замолкает. — Зря я пришла. Зря, Ленни. Как я теперь это вынесу? Я ещё больше привяжусь к тебе и никогда не смогу нормально жить! Крейг рычит. Откровенно говоря, настала его очередь убегать в сортир и врубать там воду, чтобы хоть ненадолго отстраниться от происходящего. Но он без посторонней помощи даже встать с кровати не может. Кенни жмёт свою возлюбленную к груди, уверяя, что они обязательно встретятся. У его отца частный самолёт, так что он без проблем прилетит к ней на другой конец страны, а потом, может быть, вообще поселится рядом. Что его семье стоит купить ещё одну виллу? Келли меняет истеричные завывания на редкие всхлипывания. Она рассказывает, что Стэн с Венди стали королём и королевой смены. Кенни давится кашлем в попытке вскрикнуть. — Это должны были быть мы! Если бы меня не заточили сюда, мы бы выиграли! — Я знаю, знаю. Да и мне вообще это неважно, — уверяет Келли, а потом нащупывает почти пустую бутылку. — Это что, вино? — Мы стащили со Стэном. Думали конец смены отметить. Он, кстати, когда придёт? — Он, кажется, лёг спать с отбоем… — Наверняка просто сделал вид, как и ты. Что ж, мир Кенни постепенно восстанавливается, думает Крейг, передёргиваясь от раздражения. Впрочем, какой это Кенни? Он теперь Ленни, Дэнни, Гэри и даже Робби. Такая игра у смазливой парочки. Он свою подружку тоже Келли не называет — Нелли, Молли, Мэгги, Саманта… Прямо суперагенты с кучей имён. Крейг и прежде замечал, что влюблённым нужна не столько компания, сколько зрители. Кто-то должен свидетельствовать, как они обнимаются и щебечут. Без этого, видимо, чувства неубедительны. Крейгу даже рассказывают, откуда взялась игра с псевдонимами, будто ему просто одуреть, как интересно. — Кенни, когда со мной подошёл знакомиться, так невнятно своё имя пробормотал, что я не поняла ничего и стала звать его неправильно… — Ты мне так понравилась, что я разнервничался, — смело признаётся Кенни в своей трусости. — А потом он оби-иделся, — поёт Келли сладчайшим голоском. — И начал тоже обзывать меня. Типа не помнит. — Как там тебя? Джесси? — Ну хватит! Это тянется бесконечно. Рисование буковок чёрным маркером на запястьях. Знаешь почему «К» и «К» всегда вместе? Потому что они не могут друг без друга! Рецидивы отчаяния: поцелую тебя последний раз и больше не буду, а то совсем привыкну. Крейгу не нравится Келли, он бы в жизни не позволил ей целовать себя. Она толстая, и лицо у неё в прыщах. Если любовь позволяет не замечать этого, то не зря Крейг всегда считал её гадким чувством. Кровать Кенни пошло скрипит, но они, конечно, ничего особенного не делают. Келли жмёт ладонь к его раскалённому лбу и матерински охает. Вот поохать над своей сломанной ногой Крейг, пожалуй, ей позволил бы. Ему не хватает материнского. Кенни допивает остатки вина, теряя контроль над своим и без того неосторожным языком. — Гвенни, я хочу заняться с тобой горячей любовью. Гвенни гневно толкает его в многострадальную простуженную грудь. — Убери руки, Джастин. А иначе… — Иначе что?.. — хищно шепчет ей в ухо распутный Джастин. — Иначе я изменю своё мнение о тебе. Кенни взвывает, вываливаясь из образа: — Ты знаешь, как нажать на меня! Ты знаешь, как манипулировать мной! Келли обнимает его за плечи. Ему не следовало столько пить. Им вообще не нужно пить в их юном возрасте. Но у Кенни в семье так заведено, он с детства умеет пить. Аристократы всегда пьют немного вина за обедом, знаете ли. Баттерс выпрыгивает из уборной с воплем: — Нет, не прощу! Я убью тебя! — заставляющим Кенни и Келли, одинаково вздрогнув, вжаться в спинку кровати. Крейг щурится на предмет у него в руках. Ёршик. Просто туалетный ёршик. Ничего необычного. Можно продолжать обречённо таращиться в потолок. Кенни медленно и грозно встаёт под дрожащее «Мне страшно» из уст Келли. — Баттерс, — заявляет он строго, — опусти оружие и успокойся. — Нет! — Баттерс истерически замахивается ёршиком, атакуя Кенни летящими с него брызгами. Тот шипит и ругается, прикрывая лицо рукой. — Ты был для меня больше, чем друг. Ты был для меня идеалом человека! Дело не в том, что ты отравил меня. А в том, что ты вовсе не тот, кем кажешься. Ты не милосердный и не смелый! Эта правда-матка воспламеняет Кенни. Если его вообще можно ещё больше воспламенить. Кенни сам по себе огонь, и горение один из его жизненных процессов (иначе почему он так легко переносит температуру 38,5?). Он выхватывает из темноты пустую бутылку. — Баттерс, если ты ещё раз скажешь при Келли, что я не смелый, я тебе во всей красе покажу, какой я немилосердный. Баттерс не двигается, только ёршик вновь взлетает в его руке. — Я верил тебе, Кенни. Нет, я верил в тебя! Я думал, ты герой. Я думал, ты жертвенный… — Да я не напрашивался на все эти роли в твоей башке! — срывается Кенни, опасно блестя бутылкой. — Напрашивался, — вмешивается Крейг. — Ты постоянно пытаешься прослыть классным. Особенно перед Ке… Он не успевает назвать имени. Бутылка прилетает в его сторону, разбивается о стену, усыпая кровать тёмно-зелёными осколками. Келли всхлипывает: — Пожалуйста, прекратите! Кенни толкает её назад, прикрывая спиной. — Баттерс, — говорит он, демонстрируя свои безоружные руки, — мы оба прекрасно знаем, что ты не тронешь меня. Тебе не хватит духа. Ты всё ещё благодарен мне. В конце концов, я действительно спасал тебя много раз. Ты не причинишь мне вреда. Не сможешь. — Не смогу, — повторяет Баттерс сквозь всхлип. — Ты прав. Как и остальные, ты выйдешь сухим после всего, что вы со мной делали. Но пусть тебя, — выговаривает Баттерс, роняя ёршик, — Бог накажет! Внутри Кенни лопается струна. Та самая, которая позволяла его смеху, голосу и дыханию звучать в регистре, не отзывающемся беспокойством в лёгких. Перспектива Божьего наказания, очевидно, кажется Кенни таким убийственным анекдотом, что он срывается на хохот совершенно безудержный, скручивающий пополам, застревающий в дыхательных путях кашлем. Он пытается даже что-то ответить Баттерсу, но тот — его неподвижная противоположность, погряз в трансе, в болевом шоке. Крейг переглядывается с Келли. Расстояние между ними разделяет два последних оплота разума. Но и они теряют разум, когда приступ кашля у Кенни кончается, а его тело вместо того, чтобы распрямиться, опрокидывается Баттерсу под ноги. Тот отскакивает. Повисшая тишина — будто новая глава в долгом повествовании. И она начинается с шёпота Келли, приложившей пальцы к шее Кенни и склонившей голову к его груди: — Он мёртв. Баттерс врубает свет. Чтобы лучше разглядеть своё преступление, вероятно. Он смотрит на побелевшего врага, на его небрежно раскрытый рот, а затем взвывает: — Я убил Кенни! — и вцепляется в свои белобрысые волосы, носится по палате, врезаясь то в дверь, то в койки. Крейг пытается держаться, но не удерживается. Выдаёт в спину Баттерсу: — Сволочь! — …сволочь! — неожиданно вторит ему Келли. Обращая к ней взгляд, Крейг понимает, что её слова звучали в ином контексте. Она бьёт Кенни в грудь сложенными ладонями. — Ты реанимируешь его? — Да! А ему ведь в самом деле поначалу подумалось, что Келли припала к губам возлюбленного, чтобы взять последний поцелуй с неостывших уст. Крейг нервно смеётся. Келли взмахивает своим пышным хвостом и требует: — Бегите за помощью! Баттерс отвечает ей приступом аутоагрессии: очумело колотит в дверь собственной головой. — Мы заперты, — вспоминает Крейг. И опять невольно хихикает. Он сейчас здесь самый нелепый. Развалился на кровати, пока Келли бьётся за жизнь Кенни, а Баттерс бьётся с чувством вины. — Вылезай в окно! — кричит Келли Баттерсу, но как только тот заторможено оборачивается, она замолкает. Её рот занят вдыханием воздуха в неподвижную грудную клетку Кенни. Лишь когда Баттерс снова готов вернуться к суицидальной схватке с дверью, Келли поднимает голову, продолжая: — По простыням. Спустись по простыням, по которым я влезла, и ищи доктора Гауча с медсёстрами! Простыни, к счастью, от ручки оконной рамы не отвязывали. Делов-то: кинуть тканевую конструкцию наружу, крепко обхватить, да сползти вниз. Баттерс дрожит точь-в-точь как псих Твик из отряда Крейга. — Господи! Зачем Ты так? — вопрошает он в небо, но Келли не даёт ему долго мяться. От её надрывного «Дыши, Кенни!», не имеющего пока никакого результата, Баттерс выкидывается в окно плаксиво вопящим камешком. Крейга пронзает вопросом: он вообще держался за простыню? — Побежал? — спрашивает Келли. Она взмокла от слёз и пота, волосы её наэлектризовались, но, как ни странно, именно теперь она кажется Крейгу вполне красивой. Он переворачивается и чуть привстаёт на матрасе, цепляется за подоконник, подтаскивая себя к окну. — Баттерс лежит внизу без сознания, — выговаривает он невозмутимым дикторским голосом. Келли вскидывается в ужасе. Крейг и вдоха сделать не успевает, как она уже сама сидит на подоконнике, сжимая в руках простынь. — Ты должен продолжить реанимацию. Ты умеешь? Сможешь? Крейг смотрит на тело Кенни. Оно выглядит ужасно смешным: оранжевое, тощенькое, мелкое, на запястье — два тонких чёрных браслета и загадочный иероглиф «КК». Крейг хочет сказать, что никогда в жизни не делал реанимацию и не готов нести ответственность за чужую жизнь. Но вместо этого произносит: — Дышать в рот парню? Это же как поцелуй. Я лучше в окно прыгну, чем буду сосаться с… — Тогда прыгай! Келли то ли плюёт, то ли выругивается сквозь зубы, то ли просто делает очень злое и резкое движение головой. Через мгновение она уже вновь возле Кенни, и Крейг знает: если она увидит, что он всё ещё здесь, мёртвых станет двое. Главное, не приземлиться на больную ногу. Так говорит себе Крейг, болтаясь на остатке простыни над землёй. Просто не выставлять загипсованную ногу, а использовать левую, здоровую, сильную… На ней даже нет носка, ну почему, почему? Мысли сбиваются на несчастный скулёж. Крейг выпускает простынь и зажмуривается. Баттерс стонет. В густой летней темноте не очень понятно, что случилось с его головой, но сейчас это и не важно. Крейг берёт в ладони его лицо, как в воодушевляющих сценах фильмов. — Баттерс, ты нужен мне. Без тебя я не смогу передвигаться. Слышишь? Вставай, надо спешить. Баттерс встаёт и даже соображает, как именно держать Крейга, чтобы он сумел делать шаги. Опираться на него, конечно, дело рискованное. Бежать — вообще нереальное. Но Крейг всё равно орёт: «Бежим! Быстрее!» Даже когда они целые минуты простаивают на месте. Даже когда в обнимку обрушиваются во влажную от росы траву. Баттерс отвечает Крейгу на своём собственном языке. Это всё те же стоны, только членораздельнее: «Я убил Ке-енни. Я уби-ил…» Как они вваливаются в домик доктора Гауча, Крейг уже практически не помнит. Его нога хрустит громче, чем в момент перелома, сознание обнимает болевой шок. При виде ночных гостей, напоминающих двух сросшихся приведений, сестра Голлум подпрыгивает на постели, прикрывая обнажённый бюст. Баттерс приветствует её той же фразой. — Я убил Кенни. Доктор Гауч в недоумении трёт глаза. Последней из-под одеяла появляется сестра Грэди. Она своего голого бюста, кажется, не стесняется. В дверях медицинского корпуса доктор отпускает Крейга, чтобы быстрее взбежать на второй этаж. Баттерс поднимается, держась за подол сестры Голлум. Крейг и ступени остаются наедине. Он не то плетётся, не то ползёт, не то плывёт вверх. Скорость его движения сравнима разве что со скоростью работы сознания — мертвенно-медленная. Он и не хочет быстрее. Он не хочет видеть бледного Кенни, которого Келли, разумеется, не откачала. Он не хочет сталкиваться со смертью лицом к лицу, потому что смерть в оздоровительном детском лагере — нечто до предела неправильное. Но всё же шагает. Зачем-то. За всеми. Воспитание командного духа, ответственности, выносливости, — вспоминаются ему слова с рекламной брошюрки «Южного парка». Раскрывая дверь палаты, Крейг падает. На него не обращают внимания. Кенни всё так же лежит на полу — два чёрных браслета и «КК» на запястье. Черты его неподвижны, глаза закрыты. Голоса окружающих смешиваются в ересь. Крейг ещё никогда не был так близко к покойнику. Он вообще никогда покойников не видел, если уж честно. Но с Кенни они лежат нелепым валетом. Ноги вперёд-назад, а лица — почти касаются. Крейгу хочется завизжать, когда мёртвый Кенни вдруг скашивает глаза в его сторону и растягивает губы в сонной улыбке. — Стэн. Средний палец выставляется сам собой, но рука не поддаётся контролю, так что жеста никто не видит. Приходится отозваться: — Сдался ты своему Стэну. * Родители не приезжают навестить их, даже когда они попадают в больницу. Зато приезжает Шеф — тяжеловесный чёрный повар из лагеря. Белозубо сияющий, благоухающий от парфюма, он опускает на пол свою гитару и бодрым баритоном восклицает: — Привет, детишки! Баттерс тянет к нему ладошку, получая звонкую «пять». Крейг не настолько хорошо знаком с Шефом, он никогда не решался поболтать с ним в столовой, хоть и видел, что так делают почти все. Ощущая его недоверие, Шеф лишь уважительно жмёт ему руку. В больничной зоне отдыха кожано скрипит мебель и блестят пылинки в светлом воздухе. Шеф присаживается на диван между Крейгом и Баттерсом, тотчас обнимая их за плечи, как любимых родных детей. — Знаю, малыши, пару дней назад вы пережили сильный шок. Им тринадцать лет, они привыкли называть себя подростками, но это «малыши» совершенно не оскорбляет. Баттерс льнёт к груди Шефа, Крейг стесняется и сидит прямо. Ласковый баритон продолжает: — То, что произошло с Кенни, не может не испугать. Но вам нужно переварить это. В жизни бывает много страшных вещей. Рано или поздно каждый сталкивается с ними. Если вас это беспокоит, можете поговорить со мной. — Беспокоит, — тотчас отзывается Баттерс. Его голос тонет в складках одежды Шефа. — Но не то, что случилось с Кенни. А то, что с ним сейчас. — А что с ним сейчас? Почему он не здесь? Шеф оглядывается, точно лишь теперь осознал, что Кенни отсутствует. — Он собирался прийти, — решается заговорить Крейг. — Но мог и передумать. — Он слишком подавлен, — вставляет Баттерс. — Почти не выходит из своей палаты. — Очень плохо, — качает головой Шеф. — Лучше бы он пришёл. У меня есть для него кое-что. — Если это не бутылка алкоголя, от которого я сдохну, то это вряд ли для меня важно. Кенни появляется с другой стороны комнаты, из-за их спин. Он во всеоружии, вернее, во всезащите: капюшон толстовки затянут под самый нос, руки спрятаны в карманах, спина сгорблена. Будто ждёт, что его будут атаковать. Он присаживается не на диванчик, а в кресло напротив, тотчас эмбрионически скорчившись, отвернувшись. — Вот так он и проводит дни, — говорит Баттерс. — Считает, его жизнь закончилась, не начавшись. Шеф подаётся вперёд и протягивает к Кенни руку, но не касается его. Лишь слегка теребит шнурки на его кедах. — Для человека, который выжил после анафилактического шока, очень странно считать так. Может, расскажешь, что тебя гложет, детка? Кенни отзывается невнятно, по-капюшонному. То ли «вошь рыгала», то ли «всё пропало». — Он говорит, что у него обнаружили непереносимость алкоголя. И теперь ему нельзя пить. Вообще. Никогда, — поясняет Баттерс. — Он же всем загонял, что уже сто раз пробовал алкоголь. А на самом деле пил впервые, и его это почти убило, — подключается Крейг. Кенни подтягивает колени к груди и роняет на них голову. Шеф улыбается. — И ты, детка, думаешь, что теперь никогда не сможешь веселиться? Действительно, что делать на вечеринках, которые начнутся через пару лет? А как быть с девчонками? — Зато пневмонии действительно нет… — шепчет робко Баттерс. — Да если бы на этом всё заканчивалось! — вдруг подскакивает Кенни в своём кресле. — Самое ужасное то, что Келли… изменила своё мнение обо мне. Глаза у него красные, будто он давно не спит или постоянно плачет. Это пугает Крейга. Никогда в жизни он не подумал бы, что у Кенни могут быть такие глаза. Баттерс стискивает зубы под давлением трагедии в его голосе. Шеф хмурит брови. — С чего ты взял? Кенни смотрит мимо него, куда-то в пространство. Так ему, вероятно, легче говорить. — Я ничего не помню о нашем прощании. Я вообще ничего не помню после того, как вырубился. Знаю, что она спасла меня. Но она никаких контактов мне не оставила. Ни телефона, ни своей фамилии в фейсбуке. Что это может значить, кроме того, что она презирает меня? Он вцепляется в свою толстовку и сжимает в кулаке ткань. На уровне сердца. Крейг не знает подобного чувства, но догадывается, что Кенни больно. — Да, мне следовало прийти раньше, — вздыхает Шеф с искренней виной в голосе. — Настроение у тебя очень депрессивное. Но сейчас я тебя утешу. Кенни прячет лицо обратно в колени и сжимается ещё более нервным комом. — Нет, Шеф, ни одна твоя песня меня не утешит. — Это не песня, — отвечает Шеф, запуская руку в нагрудный карман рубашки. Кенни не видит ни его улыбающихся глаз, ни красивого успокаивающего жеста. — Это письмо. Келли отдала мне его перед отъездом. Она знала, что я навещу тебя в больнице. Кенни выхватывает самодельный нежно-розовый конверт прежде, чем Шеф успевает протянуть его. Это не агрессивное, но жадное и резкое движение. Глаза у него тоже становятся жадными и как будто возвращают себе здоровый голубой цвет. «Любимому Эндрю», — читает Крейг на конверте, пока Кенни читает само письмо. Через тридцать секунд он уже краснеет, через минуту — тянет губы в бесконтрольно глупой улыбке. — Она даже адрес дала, — выговаривает он, ощутив, что на него все смотрят. — Только у меня нет личного самолёта. И я вряд ли окажусь в её штате до совершеннолетия… Но это ни капли не умаляет радости. Кенни кривится снова лишь спустя где-то полчаса, когда Баттерс уже расписал в подробностях, как ему зашивали повреждённое падением лицо, а Шеф оставил первый глупый рисунок на гипсе Крейга. — Что теперь, малыш? — спрашивает он с терпеливой готовностью. Кенни снова прячет глаза, но цепляется за взгляд Крейга. Тот кривит улыбку. — Давай колись. Тут у нас типа как терапия. — Я недавно вспомнил, — начинает Кенни с усилием, — что Стэн ушёл из комнаты вслед за Картманом. Ну, после того, как я чихнул на него. Потом меня заперли в изоляторе, а они с Венди стали королём и королевой смены. Хотя это полагалось нам с Келли. Мы всегда были популярнее. Эта Венди очень хотела выиграть. И вечно доставала Стэна. Он мог просто… объединиться с Картманом, чтобы убрать меня. Крейг усмехается. — Кажется, твой друг тварь. Кенни тянет капюшон глубже на голову, чтобы тень скрыла его глаза. — Но я думал, он классный парень. Он был такой искренний и простой. Я думал, мы отличные друзья. — Со мной тоже такое случалось, — улыбается Баттерс. Потом Шеф поёт песни. Очень странные песни. Крейг довольно долго не может понять, в чём их особенность. Они все сводятся к тому, что ты можешь пообщаться с милейшей деточкой, даже если твоё лицо разбито после падения из окна. Даже если у тебя сотрясение мозга. Когда в новом куплете появляется сломанная в двух местах нога, Крейг, конечно, разгадывает закономерность. И подпевает: — Даже если твоя нога загипсована на всё лето, это ещё не значит, ты не сможешь пообщаться с милейшей деточкой! Кенни кусает губы, ожидая адресованного ему обещания. Шеф оставляет его напоследок. — Даже если у тебя аллергия на алкоголь. Даже если ты теряешь сознание от глотка вина. Это ещё не значит, что ты не сможешь пообщаться с милейшей деточкой. Ведь ты можешь курить траву, моя деточка, ведь ты можешь глотать пару таблеток экстази. Только не связывайся с тяжёлыми наркотиками, деточка. И никому не говори, что я тебе об этом пел. — И никому не говори, что я тебе об этом пел! — заканчивают они вместе в один голос. Уходя, Шеф обнимает каждого. Он способен почти без остатка впитать детское одиночество. — Вас всех выпишут со дня на день, — заявляет он, пряча в чехол гитару. — Я знаю, что вы зачислены в один отряд. — В один с Картманом?! — оживляется Кенни. — Кажется… — Всё начнётся по новой. Опять будут издеваться и толкать в озеро, — вздыхает Баттерс. — Лучше бы меня не выписывали отсюда. — Опять быть невидимым и одиноким, — выговаривает Крейг почти невольно. — Опять находить друзей, которые разобьют мне сердце, — хмыкает Кенни. Они переглядываются, укрытые мощной тенью Шефа. И улыбаются.