полюбить самого себя

Напротив его кровати всегда стояло зеркало. Оно было высоким, от пола до потолка, и узким, но его ширины было достаточно, чтобы разглядеть всего себя. Как только он просыпался по утрам, первым делом взгляд его цеплялся за копну пшенично-золотистых волос, раскиданных по подушке, за широкие мужественные ладони, покоящиеся на свежих простынях, за невероятно красивое лицо с ровными и правильными чертами, оливковой кожей, прямым носом и большими янтарного цвета глазами. Он знал, он понимал, что чертовски привлекателен, это твердили ему абсолютно все, кого он знал, каждый день его жизни. И каждый говорил с тем самым выражением уверенности в том, что он единственный заметил в человеке его божественную в прямом смысле этого слова красоту. Его сравнивали с мраморными изваяниями античности, его за глаза называли Аполлоном, им восхищались, но как-то по-холодному, издалека, не подходя ближе, словно боясь развеять ту величественность, что внушал его образ. И никто подумать не мог, что скрывается за той постоянной размеренной улыбкой благодарности, которой он привык отвечать каждодневно. А внутри копошились страхи и угрызения. Что-то в мыслях твердило ему, что не такой он на самом деле, каким его все видят или хотят видеть, что все эти слова – пустышки, сорняки, плацебо. Какой толк в его красоте, если это все, чем довольствуются люди, если никто никогда не захочет узнать то, что скрывается внутри, под такой бесподобной оболочкой? Это самое что-то из его головы заставляло его стоять напротив того самого злосчастного зеркала и рассматривать себя с самым придирчивым выражением лица, оно манило его искать в себе недостатки, жаждало опровергнуть общественное мнение, стереть из чужой памяти того самого красавца, стать, наконец, кем-то другим. Он пристально всматривался в собственное лицо, пробегал взглядом по линии губ, останавливался на уголках, поднимался к скулам, ушам. Его кулаки были сжаты, он хотел размозжить поверхность зеркала на тысячи осколков, хотел оставить на коже шрамы, такие несовершенные и не вписывающиеся в его образ, но оставался сконцентрированным на, кажется, наизусть выученном лице. Отражение точь-в-точь повторяло его движения, так же прищуривало глаза, хмурило брови, у него так же выбивалась прядь челки, так же вздымалась грудь. Только уголки губ почему-то самопроизвольно ползли вверх, будто отдельно от всего лица. Он вздрогнул и вытянул шею, нахмурился еще сильнее – брови отражения приподнялись, глаза его сверкнули при свете настольной лампы. Парень перед зеркалом оцепенел – отражение заботливо прикоснулось ладонью к холодной поверхности, разделяющей их. Кулак почему-то разжался сам по себе и потянулся к чужой (он теперь не был ни в чем уверен) ладони. По телу пробежало тепло, зеркало оказалось горячим. Ему оставалось только отвернуться – мысли куда-то делись из головы, - и повалиться на кровать, забыться сном. С того самого дня отражение слово стало преследовать его: он не мог не посмотреть в мутные витрины, разбитые зеркала небольших ларьков и остановок. Друзья говорили что-то о том, что он сам не может налюбоваться собой, но он игнорировал их. Он любовался не собой, а тем человеком, что скрывался за поверхностью зеркала. Он не был уверен в том, что видел себя – тот парень улыбался куда чаще и искреннее, двигался чуть спокойнее и все время отворачивался, стоило на него обратить внимание. Он был похож на галлюцинацию, бред воспаленного сомнениями мозга, но он был таким теплым теми вечерами, когда они оставались вдвоем возле того самого узкого зеркала напротив кровати.