пей со мной, сука паршивая

Дима в Питере; Мирон знает, знает за час или два до злосчастного самолета — запирает квартиру на шесть замков (кто чей спаситель — и кто чья седьмая печать?) — знает город, район, даже, вроде, отель (и фанатки, конечно же, твари — твари-будто-заботливей-некуда — росчерк маркером на футболках, билетах и потных предплечьях — и сдают номер улицы, дома — и люкса с безумствами — тоже) — знать бы еще, за каким ему чертом три цифры спустя полдесятка разбавленных эйчами лет (браво, запачкал мыслями черепную коробку — дай-то бог, телепередач): все ведь выяснили — еще тогда, разбежались волчицей с медведем (на спине — шрамы от острых когтей, на другой — охра мученных ссадин — и клыками кривыми, едва точеными), — сколько потом было грязных диссов, безнравственных-пачканных простынь, сколько счастья-с-другими, нытья, покалеченных видов и раненых рук — и не то чтобы даже без толку, да не в ту степь и вряд ли к успешным соло; конечно же, в рот ебал Дима такую дружбу — Мирон, в общем-то, заебался глотать, — но обоим едва на неделю хватало на дань хвастовскому «плевать». Мирон не хочет срываться ни под меланхоличный затяг депрессивной «Грязи», ни под собственный линчевательский колокол бесконечных, отчаянно жалких рефлексий — так что лучше срываться под жженым сахаром летних дождей — обязательно по дороге в проклятый отель. Девушка на ресепшене смотрит странно, даже, кажется, сверху вниз (с ней поласковей — только отблеск статьи за жестокое обращение с суками): вечер поздний для белых ночей и пост-дружеских разговоров — впрочем, Дима не спит; Мирон взбирается на седьмой по несчастным ступенькам: измотать себя, чтоб до хрипов и сорванных легких, сбить до крови вину на железных подошвах и уж точно не стать новым поводом вызвать лифтера — черт дери, пятьсот пятый в конце коридора, Дима, давно стал похожим на Шиллера с Гете — ей-богу, немецкий романтик? Дерево двери темное, кует намертво глаз позолотой и лаком из синего льна (лучше б собой любовался, верно ведь говорят: не надышишься перед смертью) — он стучится — уверенней некуда, тянет руки вперед, как для милости беднякам — неразлучным да закадычным (бывшим); курить хочется больше, чем год или пять назад — сигареты паршивые, тянут к земле по зашитым карманам: вряд ли Мирон в самом деле забьет под завязку татуировок еще на хороших полпачки. И Дима распахивает — пять секунд да сажень в ширину меж порогом и грязным ботинком, будто и в самом деле здесь — гребаный монастырь; взгляд же — хуже, чем похоронный смех и бессчетные похоронки с войны — ты ходил к терапевтам, завел себе пса? — Вечер. Впустишь? — ладонь на скрученном косяке ненавистной двери: неудачный карт-бланш, повод сказать только их «сколько лет, сколько зим» — и послать на трех языках к черту — далеко не впервой, так какой уж тут Васко да Гама, — останется только что-то найти в словах, как ни в чем ни бывало знакомиться снова, сходить с ума; Мирон режет усмешкой рот и вьет пальцами серый свитшот на лиловой удавками шее: ну давай, придуши побольней, ведь мы оба все знаем о плетках, японках, красивых суках (черт бы их: сами уходят — уходят к ним?). И Дима молчит — ценит одними глазами — медяк, галеон или даже не ломаный грош — улыбается хищно, лучшей пародией на Фенрира с Левиафаном, будто с параличом лицевого нерва, отходит в сторону, мол: давай, брат-по-разуму, чувствуй себя как дома, — и как часто тебе теперь холодно в собственном? — будь моей присказкой, окончанием, вечным самообманом. — Надо же, Миф: сколько лет, сколько зим, — в голосе — чистая, золоченая веком и табаком лихорадка, мучительный декаданс незаживших стигматов, язвительный чертополох и богом забытый терновник — честное слово, будто с полдюжины лет только и делал, что ждал звонка, вагабунда под каждым небом, может быть, даже баттла (ты рифмуешь сильнее — я помню, как звякала пряжка ремня), будто забил на все прежние принципы, научился лепить из всей грязи и мясорубок бумажные самолеты — в один одинокий «Горгород»; и Мирон знает: теперь не отделаться — ни пожатой рукой, ни складной вязью о том, как растет без буквальности в шокковом «в рот ебал» его, мироново, самолюбие, МДП — и черемуха во дворах. — Выпьешь? — Вряд ли, — Мирон садится на треть дорогого дивана (только бы не испортить потом), мотает наигранно головой, смотрит Диме в глаза: вот оно, старое восхищение пред великим, — даже горше, чем жженый миндаль — знаешь, папаша сдох на паршивых колесах, когда мне едва было три, так что лучше уж ты научи меня жизни — гордись мной как сыном (я буду твоей несчастливой кроличьей лапкой, мятым клевером в два листа), — вдруг сболтну чего лишнего… а тебе не понравится. — Выпьешь, — впрочем, Мирон вовсе не думает спорить: дай мне повод влюбиться в шрамы от всех твоих кровных ножей, и я буду болтать просто так — виски бесит тупой принадлежностью большой американской мечте, только вяжет плетеный язык лучше всякой паленки из хостелов (в самом начале пути наверх). — Теперь можешь болтать. — Да, в общем-то, все хорошо, сегодня узнал, что ты приехал, решил навестить, как-никак, ты хвалил мой альбом, — и Мирон знает, что начал трепаться, — и Мирон знает, как это бесит; знает: вот-вот перервут, в лучшем случае — просто в кровь разобьют лицо (может быть, выложат в твиттер с хэштэгом «едва не до комы»), в худшем… впрочем, нести хуйню у него получается лучше всего другого — и разве пришел не за злостью и парочкой новых поводов подышать черной краской под яркими венами (Шокк надолго)? — Кстати, мне жаль, что так вышло с лейблом, с нами, до сих пор не знаю, почему все… — Миф, заткнись, — предсказуемо морщится Дима; взгляд у него темный, плохой и тяжелый — регрессирует с жидовских полулинз (тускло-серого с псевдо-бурым) — и под несколько дюймов большого свитшота, и до обреза седого стола, — не дай бог, коротнет со всех сил по височным — и Мирон затыкается, защищается самодельным крестом переложенных перед ребрами рук, — молодец. А теперь широко, как только можешь, открой свой ротик и высунь вперед язык. (Давно забыл, кто из нас пес, а кто держит за поводок (сам-то с детства с петлей на шее)?) Сигареты ложатся в руку не то что влитыми, но, может быть, слишком нужными — и как жаль: от щелчка перекачанной газами зажигалки все вмиг не летит на воздух; Дима курит с безгласным спокойствием ядовитых пустынных змей, будто в жизни не видел ни злобы, ни сахарной ярости (они обе сказали бы: распишись на сиськах): солнце, помнишь ты кровь на моих рукавах? — Здесь не курят, — Мирон говорит тихо (и им нравится полушуточный парадокс), матерится — не чем-нибудь — каждой строчкой любимых клятв Муссолини и мертвому Гитлеру; по рту будто прошли Магомет с Бафометом, оставляя тонуть под оксидами толоконного кремния, — и хрипотцу в голосе не сличишь от чистого, беспримесного страха — и черт бы его, но боится едва не себя: ноги сами сюда привели — только бы уезжать не под звуки сирен (и плевать: полицейских ли, скорых ли — похоронных). — Штрафы огромные, Дим. Это же, мать его, Питер. — Du hast gehört, was ich sagte, Miststück, — и конечно, Мирон его хорошо слышал и даже, наверное, ждал, пока в самом деле не обзовут сукой; на немецком красиво, — не дай бог, цитата из личного Геббельса — то, что зреет, зовется концлагерь, и он совсем не пассионарий, так что сдается быстрее, чем только и успевал прежде: должно быть, и смотрится-то чертовски нелепо, — даром нет на него папарацци; впрочем, вот он твой, держанный по пять лет по подвалам безнравственный бенефис — ты сиди, наслаждайся, — хорошая сучка. А теперь жди. Дима садится рядом, кладет руку за лимфы шеи, огибая артерии пополам с черным росчерком из неровных цифр, и едва не душит, — вроде обычное дело, ей-богу, чем только раньше не развлекались — Мирон дергается, будто от настоящего электричества, и молчит — чуть не загнанным зверем: не бросайся вперед, если тварь не убил; сгиб локтя прижимает взаправду у жженых ангиной миндалин, и дым бьется в овал чуть смешного лица (лучше бы, черт его, кулаком): прогорает до самого фильтра — впору теперь и тушить. — Потерпишь для меня, ладно? — и Мирон даже не успевает мотнуть головой, как расплавленный литий, засохшая целлюлоза не-по-карману-роскошных «Marlboro Gold» закипают на языке (надо же, блядски предусмотрительно: сюда чернилами не забьешь ни цитату, ни дату, ни даже название лейбла), — в общем-то, нравится так, будто вправду не заслужил — кажется, в мыслях было больнее (раньше ты лучше снимал покровы — помнишь люксы и наши безумства?). — Почти как брать в рот, согласен, Мирончик? — Тебе ли не знать, — огрызается больше по автомату, чем в самом деле: давай, продолжай, заколи меня в гроб (так ему хорошо, будто не было ни всех лет, ни бесчисленных диссов и ни гэнгбэнгов по пьяни и сдуру — не то чтобы очень хотелось, как он тогда говорил, а просто, наверное, было нужно — найдите хоть пару отличий); и он уплыл бы, конечно, надолго и далеко — да верно ведь говорят: там не то, только пир под чуму (ведь были и грязные мысли, и любовь пополам с холерой) из одних только моветонов и перегретых депрессий, — почему тогда не дал в рот? — Потому что в рот я ебал такой способ мириться, забыл? — Дима гладит по голове (фальшивей, чем в сказках о бабах) и жалеет, что ни за что даже не схватишься (Мирон думает: снявши голову, уж по волосам точно не плачут), — клонится к уху так, будто вот-вот взорвется что-нибудь даже слишком рядом (шепот выходит хриплый, перебитый углем и коксом под красные злобой десны), — я потом тебя выебу. Когда забудешь. И назову Алисой, — бутылка ложится в руку хорошим синонимом ебанутым словам, и он пьет из горла, притираясь острыми ребрами к ножам жидовски сколиозных лопаток, — только что мэра-то на меня нет: он ведь ее отец. Мирон чувствует себя инвалидом, отпивая без рук из тугого стекла — да и без этого тоже, и смех и грех, накрывает конкретно — и вроде надолго; получается, надо нажраться так, чтобы утром пришлось подержать под костями (с такими мыслями — просто и хочется плохо кончить). — Пью с тобой, сука паршивая, пью с тобой, — и ответка почти неловкая, совсем не в тему, как ебаный Трикстер, — а вот Диме, наверное, жутко нравится: все пять лет идут нахуй в забитую мясорубку, и Мирон знает: из «Грязи» в князи бывает — кажется, именно так.