Я сделаю так, чтобы ты улыбалась.

Новость о распаде Австро-Венгерского союза достаточно быстро стала общеизвестным фактом. По городам пополз тихий шепот, стали выдвигаться различные версии и выдумываться причины, почему эта с виду счастливая пара решила расторгнуть свой брак. В тот день на улице шел сильный, холодный дождь, отграждая дома друг от друга стеной воды. Капли разбивались о мокрый асфальт, сливались вместе, образовывая большие лужи, стекая в водостоки, скапливаясь на крышах сутулых домишек. По улице, накинув на плечи кожаный плащ и держа в руке черный большой зонт спешил мужчина. Он был до предела напряжен, пальцы до боли сжимали деревянную рукоять зонта, словно это могло хоть как-то помочь облегчить его состояние. Он лихорадочно бегал взглядом по сторонам безлюдной улицы, силясь найти хрупкую фигуру, силясь увидеть хоть кого-нибудь, чтобы на миг дать себе надежду, что это именно она там, на мосту или там, возле выключенной витрины какого-то магазина. Но всего попытки были тщетны. Перед тем, как начать носиться по вечерним промозглым улицам, он почти полчаса ломился в дверь небольшого домика на окраине города. Он бил в нее кулаками, он зажимал кнопку противно визжащего дверного звонка, он звал ее до хрипоты, думая, что она просто не хочет открывать. Он заглядывал в безликие серые окна, не видя за ними ровным счетом ничего кроме кромешной темноты и задернутых наглухо штор. Его душу скручивало и выворачивало наизнанку от мысли, что она сейчас неизвестно где и в каком состоянии, что с ней могло что-то случиться, ведь не смотря на то, что она вполне способна за себя постоять – она все же девушка. Хрупкая, подавленная сейчас девушка, которая способна натворить невесть что в подобном состоянии. Дождь колотил по ткани зонта, стекал с него струйками по бокам, а редкие порывы ветра отбрасывали холодные капли на черный кожаный плащ и белое, неестественно белое лицо мужчины с горящим беспокойством и страхом глазами. Он цепким взглядом продолжал осматривать улицы, всматриваясь в лица случайных редких прохожих, которые были настолько же серыми, как и все вокруг. Нет, она не была похожа на них, он искал фигуру, которая в любое время отличалась от окружающих ее людей. Сколько прошло времени – мужчина не знал. Он знал только то, что он обязан найти ее, обязан попытаться успокоить, обязан оказаться рядом в такую трудную, непосильно трудную для нее минуту. Душу рвало в клочья от колючего страха, беспокойства и липкой ненависти к человеку, из-за которого она сейчас неизвестно где. Мужчина стиснул зубы, повернул за угол какой-то узкой улочки и на миг остановился. На деревянной лавочке с чугунной спинкой и подлокотниками сидела девушка. Она вымокла насквозь, на ней было лишь зеленое платье и любимые коричневые сапоги. Судя по всему, она вылетела из дома, даже не захватив с собой куртки, пальто или зонта. В пару шагов оказавшись рядом с ней, мужчина хриплым, срывающимся голосом окликнул ее: - Лиз? Да, это несомненно была она. С мокрых, потемневших волнистых волос струями текла вода, платье прилипло к телу. Девушка мелко дрожала от холода, хватаясь за подол собственного платья. Услышав свое имя, она подняла взгляд и тупо, словно не понимая происходящего, уставилась на окликнувшего ее человека: - Гилберт? Голос ее был неестественно тихим, не таким, каким он был обычно даже в минуты печали, а ее взгляд…Ее взгляд не на шутку напугал мужчину. Он вздрогнул, не в силах сказать ни слова. Некогда живые, озорные оливковые глаза смотрелись сейчас абсолютно мертвыми, лишенными блеска и всяких эмоций, кроме всепоглощающей печали и боли. В груди кольнуло от того, что она так убивается из-за бывшего мужа, из-за этого жалкого аристократишки Родериха Эдельштейна, который собственным безразличием и эгоизмом довел ее до такого состояния. В груди мужчины клокотала ненависть. Он бросил зонт на скамейку и быстрыми, отточенными движениями снял с себя плащ, который в следующее мгновение заботливо лег на хрупкие девичьи плечи: - Идем отсюда, Лиз. Пойдем домой. Она поднялась, а он не смог с собой ничего сделать. Мужчина сжал своей рукой ее покрасневшие от холода пальцы и, чуть потянув, крепко прижал девушку к себе, запуская в мокрые спутанные волосы свободную кисть. Она, на удивление, поддалась и в следующий миг, схватилась за его постепенно промокающий синий камзол и громко, в голос заплакала, словно эти случайные объятия стали для нее спусковым крючком. Он раньше не видел ее слез. Никогда. И сейчас, когда она, прижимаясь к нему, словно к своему спасителю, рыдала, уткнувшись носом ему в грудь, мужчине хотелось двух вещей: к чертовой матери пристрелить Родериха и успокоить несчастную девушку, которую сейчас рвало на части от боли и обиды. - Ну же, Лиз, не плачь. Я здесь, слышишь? Я здесь. Он не был уверен, что она слушает, он даже не был уверен в том, что она его слышит, но эти слова успокаивали и его самого, отчасти давая перевести дух и хоть немного унять желание прострелить аристократишке голову. С этого момента он стал появляться у нее практически каждый день. Маниакальное, непонятное желание вновь увидеть ее искреннюю, добрую, озорную улыбку не давало мужчине покоя. Почти каждый вечер, будучи трезвым или вдрызг пьяным, он заваливался к ней домой, ломал губы в привычной усмешке, хрипло тянул любимое «Ли-из» и…зачастую оказывался за дверью прежде, чем успевал сказать что-то еще. Она нещадно лупила его сковородкой, кулаками и вообще всем, что попадалось под руку, она обсыпала его проклятиями и обещаниями зверской расправы и всячески показывала свое нежелание наблюдать его в своем доме. Так бывало и ранее, вот только глаза у нее тогда были совсем другими. Только голос был наполнен искренним раздражением с примесью чего-то неясного. Сейчас же все было безжизненным и заученным, словно в девушке кто-то включил автопилот. Но это только подстегивало мужчину к еще более активным действиям. Он был одержим идеей ее рассмешить, порадовать, сделать так, чтобы ее припухлые губы растянулись в улыбке, чтобы в оливковых глазах снова затанцевали раздраженные бесенята, чтобы ее дом вновь наполнился громким, уверенным голосом, чтобы в этих хрупких стенах, наконец, стихли ночные рыдания. Спустя много месяцев автоматических побоев и ругани, спустя много месяцев вышвыривания за дверь в любом состоянии, его дорогая Лиз наконец-то начала оттаивать. Он как-то пришел к ней посреди белого дня. Беспардонно ввалился в прихожую, привычным движением разулся и с громогласным хриплым: «Ли-и-из!» проследовал в гостиную. С дивана на него смотрела пара абсолютно недобрых оливковых глаз: - Байльшмидт, какого черта ты опять забыл у меня дома?! - Да ну брось, Хедервари, не задавай глупых вопросов! Как же я мог лишить тебя своего Великого общества хотя бы на день? Тебе ведь всегда не хватает такого умного и начитанного собеседника, как я. Это был не вопрос, это было именно утверждение. К слову сказать, мужчина сразу заметил перемены в ее голосе. Он стал увереннее, а нотки раздражения прослеживались в нем намного отчетливее, чем раньше. Спрятав свое ликование за кривой ухмылкой, Гилберт нагло уселся рядом с девушкой на диван и закинув руку на его спинку, повернулся к собеседнице: - Молчание – знак согласия, Лиз. - Да пошел ты к черту, Байльшмидт! Мне и без тебя тут неплохо живется. Мужчина вскинул серебристые брови: - Ну вот видишь, неплохо! А со мной-то вообще просто замечательно! Ну ты сама прикинь, кто может быть лучше меня? Правильно! Никто! Так что заканчивай выпендриваться и хотя бы для приличия сделай вид, что ты рада меня видеть. А то хожу к ней хожу, а она ни разу за все время слова доброго не сказала. Говорил он с наигранной обидой в голосе и параллельно достаточно забавно корчил расстроенные рожи. Из «великой тоски» его совершенно неожиданно вывел тихий, сдавленный смешок. Резко изменившись в лице, он повернул голову и в упор уставился на собеседницу. Она…Она улыбалась! Неуверенно, словно давно забыла, как это делается, но она улыбалась! Уголки припухлых губ слегка поднялись вверх, а в оливковых глазах, словно зажегся какой-то огонек. Девушка смотрела на мужчину, и ресницы ее подрагивали от танцующего в них солнечного света. Вся она сейчас словно ожила, пробудилась от многолетнего сна. Солнце путалось в пшенично-русых волосах, отбрасывая тени на округлое лицо. Мужчина молча смотрел на нее и не мог отвести восхищенного взгляда, не мог скрыть ничем не прикрытых сейчас эмоций. Алые глаза бегали взглядом по лицу девушки, жадно запоминая детали, цепляясь за самые мелкие нюансы, которые доступны были только Байльшмидту. - Гил, ты чего? Недоумение не стерло той легкой улыбки с ее ,залитого солнцем, лица. Мужчина приподнял руку и осторожно коснулся шероховатой ладонью ее щеки: - Ты улыбнулась. Лиз, черт возьми, ты улыбнулась! Воскликнул он и, повинуясь внезапному порыву, сгреб ее в охапку, прижал к себе и, уткнувшись носом в сияющие пряди волос, глубоко вдохнул родной запах сладкого шампуня и домашней выпечки. Сейчас он был поистине счастлив. Сейчас ему было абсолютно все равно, что после такого распускания рук он получит по первое число. Сейчас его волновало только то, что она улыбнулась. Между ними словно рухнула и разбилась вдребезги стена недоверия и непонимания. Ее больше не было. Был только этот летний день, залитая солнцем гостиная и легкая улыбка, что застыла на припухлых девичьих губах.