Умирая, мистер Рид

Я закрываю глаза и не вижу обещанного света. Открываю их и ощущаю лишь боль, агонию, пожирающую тело. И даже эта треклятая мука не может воскресить из пепла былой задор и жажду жизни, уничтоженную душу. Пусть даже воздух, что наполнял мои лёгкие, всегда был полон пепла и едкого дыма улиц Уайтчепела, пусть даже грязь и гниль Темзы олицетворяли саму душу павшего города, я всегда хотел жить. Боль пульсирует. Мои руки в моей же крови, которая буквально фонтаном бьёт из разорванной зубами зверя артерии. Священники обещали свет умирающим. Верующие обещали свет умирающим. Но… света не было. Только боль, пустота и тьма, ровно как в тот момент, когда Роуз посмотрела на меня так, словно видела впервые. Я уже не был её мужем, не был любимым и близким человеком, скорее уж жестоким врагом, что покусился на её счастье и будущее. Предательство… Как часто в нашей жизни актуальным становилось именно это слово?.. Предательство. И голос, вырывающий меня из лап тьмы, так же напомнил о предательстве. Инспектор Рид, что вернулся в Уайтчепел, подрывая тем самым веру народа в меня и мой авторитет. Предали вы этим меня, мистер Рид, или нет? Конечно же нет, и сейчас я вижу это в ваших глазах, когда вы склонились надо мной и закричали, прося Джексона остановить кровотечение. Руки нашего янки холодные, как сама смерть, что незримо стала пятой в этом зале. Она уже пришла за мной, но терпеливо ждёт, давая нам шанс проститься. Я не могу говорить, мистер Рид, но сейчас как никогда я понимаю, что вы были и оставались моим другом, что вы просто хотели помочь и спасти мою честь перед запуганными жителями Лондона. Но и я всегда, изо дня в день, был верен вам. Даже когда отказывался бить и убивать ради вас, даже когда уезжал, чтобы вновь найти себя. Я был верен вам, и вера моя воздалась, когда мы нашли Матильду. Я со всеми молился о вашем мире и покое, мистер Рид, желая вам тихого заслуженного счастья, когда вы ценой своей чистоты и своего рассудка разорвали вязкие сети Джека-Потрошителя, что жестокостью и мглою сковал этот ненасытный до жертв город! Вы были светом, мистер Рид, что проникал в самые тёмные закоулки, что освещал существ, столь уродливых и мерзких, что само солнце стыдилось одного их вида. Вы спасали невиновных, выводили их за руку, в богомерзкую скверну топили в котле правосудия. Вы видели не лица, видели души. Помните нашего бедного друга, которого все звали не иначе как Человек-слон? Сколько ещё людей, кроме вас, понимало, что от слона в тихом и благородном человеке не было ничего кроме уродливого прозвища? Вы не сломались, даже ступая босыми ногами по холодной воде и теряя свою дочь снова и снова. Вы не сломались, когда закрывали решётку, обрекая на казнь возможного самого жестокого и расчётливого из всех известных нам людей. Это ваш город, мистер Рид, не Джека. Он всегда был ваш, и вы вернётесь вновь, разгоняя тьму обратно в грязные норы и спасая невинных, что взывают к вам, даже бросая в вас камни, называя преступником. Я бы умер за вас ещё раз, если бы потребовалось, мистер Рид... Столь великое множество слов, что проносятся в голове слишком быстро, невозможно произнести умирающим вслух. И вложить их все можно только в один-единственный жест. Дрейк протягивает окровавленную руку, сжимая плечо Эдмунда Рида и с трудом произнося одно единственное: - Нет… инспектор Рид. Моё время… вышло. Больно видеть не горе в глазах друга, а не иметь возможности и умения сказать, что он был самым лучшим и близким человеком из всех. Предала даже любимая Роуз, ради счастья и спокойствия которой Беннет столь многое принёс в жертву. Эдмунд же не предал ни разу. И Рид видит, знает и понимает, но горе его столь сильно, что порождает лишь отчаянный вопль, когда Джексон убирает руки от разорванной шеи, а глаза Дрейка стекленеют. Великая скорбь может сломать кого угодно. Но стоит ли сомневаться, что Эдмунд Рид встанет и выйдет на улицы Лондона, выжигая любую скверну с её улиц и отправляя предателей на эшафот под торжествующие крики невинных? Стоит ли сомневаться, что жертва Инспектора Дрейка не была напрасной? Рид вернётся, ни на миг не забывая холод и силу руки, что сжимала его плечо, выражая гораздо большее, чем позволили бы слова.