Уроки бретонского

Изучение языков никогда не было любимым делом Боншана; он владел, конечно же, латынью в объеме, необходимом любому порядочному человеку, а во время кампании 1782 года, побывав в плену, волей-неволей научился и английскому. Последний, впрочем, ненадолго задержался в его голове — отплыв на родину, Боншан с чистой совестью вымел оттуда все зачатки своих знаний, ибо проку от них не было, одни только неприятные воспоминания. Думал он как-то раз от скуки выучить немецкий, но ему не хватило ни терпения, ни прилежания — добравшись до непонятных склонений, он мгновенно начал путаться в них, не понимая, зачем вообще они были придуманы каким-то варваром, только и желавшим как можно сильнее усложнить людям жизнь, и на этом его обучение закончилось. Поэтому, когда Ла Руэри настоятельно предложил ему овладеть малопонятным наречием, на котором изъяснялись крестьяне в окрестностях Нанта и Сен-Бриё, Мельхиор отнесся к его идее с недоверием. — Боюсь, у меня недостаточно способностей, — осторожно заметил он, проглотив сам собой разумеющийся вопрос, для чего ему вообще учить этот странный, не похожий ни на что язык. Ла Руэри с улыбкой покачал головой. — Вы слишком далеки от народа, друг мой. Все мы слишком далеки. Этим и воспользовались наши враги, чтобы ослабить нас и сломать существующий порядок вещей. Но, по счастью, они оставили нам возможность учиться на своих ошибках. Боншан скептически хмыкнул, но, не желая вступать в спор, промолчал. Народ, о котором говорил его собеседник, он уже видел воочию во всей красе и не мог бы сказать, что жаждал повторить этот неприятный опыт — орда обезумевших от крови животных, буквально разрывающих на части несчастных защитников Тюильри и носившая их головы по улицам на остриях пик, меньше всего могла вызвать желание сблизиться с ней. Но разве можно было переубедить Армана? Боншан узнал его достаточно, чтобы понять, что на любой аргумент у того найдется десять, а то и больше. И самым неприятным было то, что, послушав Ла Руэри, можно было действительно начать думать, как он: маркиз обладал каким-то дьявольским умением прокрасться в чужой разум и опутать его тонкой паутиной собственных измышлений, сделавшей бы честь любому схоласту, а затем легко, еле касаясь, дергать за эти нити, неизменно добиваясь своего; Мельхиор, до сих пор считавший себя искусным в умении убеждать, рядом со своим наставником чувствовал себя подчас сущим ребенком. Спорить было заведомо бесполезно. Легче было покориться. — Ну что же, — сказал Мельхиор, беспомощно разводя руками, — должно быть, вы правы. Есть ли учебники? Грамматика? Словари? Его собеседник многообещающе улыбнулся, и Боншан мгновенно осознал, что отделаться малой кровью ему не удастся. — Конечно же, нет, — ответил Ла Руэри. — Мы, французы, долгое время безразлично относились — и продолжаем относиться, за что, смею заметить, когда-нибудь крепко поплатимся, — к тому, что не одни мы составляем ряды подданных короля, и рядом с нами живет народ со своими, отличающимися от наших обычаями и языком. Мы не замечаем их, в то время как они заслуживают самого пристального внимания. Мельхиор вспомнил то, что ему доводилось видеть из окна кареты, пока он ехал в резиденцию маркиза, и почувствовал, что на сей раз не может согласиться даже для виду. Такой нищеты, как здесь, он не видел даже в самых захолустных деревнях Нового Света: покосившиеся, грязные дома, неопрятные жители, подчас почти лишенные человеческого облика, и унылые болотистые пейзажи вряд ли могли вызвать у него иную реакцию, кроме как желание брезгливо отвернуться. На своих собственных землях он не допустил бы такого запустения, но местным дворянам, очевидно, было все равно. — В таком случае как будет проходить мое обучение? — вкрадчиво поинтересовался Боншан, отставляя на столик пустую чашку, из которой он с трудом допил кофе: даже его любимый напиток, без которого не обходился ни один его день, в этих Богом забытых местах словно отдавал тиной. — Я нашел вам учителя, — Ла Руэри с явным удовольствием наблюдал за впечатлением, которое производят его слова, и Боншан поспешил придать своему лицу наиболее бесстрастное выражение. — Вы, должно быть, помните его. Это Аматор де Буагарди, с которым вы познакомились… — Я помню, — процедил Мельхиор, стараясь не выдать того, что у него как будто разом заныли все зубы. — И он… он будет учить меня? — Именно, — подтвердил маркиз; его тон был слишком добродушным, чтобы можно было подумать, что он издевается. — Он говорит на этом языке с детства и знает его, скажу прямо, куда лучше, чем французский. Он прекрасно справится с вашим обучением. — Позвольте мне усомниться, — негромко сказал Мельхиор, на что его собеседник лишь рассмеялся: — Поверьте, друг мой, я знаю, насколько вы злопамятны и насколько дурно можете относиться к этому господину. Но не забывайте, что вы боретесь за одно дело. Разве не сможете вы перешагнуть через личную неприязнь ради общего блага? Я уверен, это пойдет вам только на пользу. И я думаю, — тут его улыбка стала еще более многозначительной, — что ему тоже. Боншан пожалел, что уже успел дать себе мысленное обещание не спорить с наставником, но делать было нечего: либо выставлять себя несдержанным и даже глупым человеком перед тем, чье мнение для Мельхиора было несомненно ценно, либо, скрепя сердце, согласиться. Конечно, он не мог представить себе даже иллюзорного выбора между этими перспективами. Буагарди уговаривать не пришлось — оказалось, что он прибыл к Ла Руэри еще три дня назад и, пока Боншан задерживался из-за дождей, растопивших и без того не лучшие дороги, ушел в загул по всем окрестным кабакам. Маркиз нашел его спящим в конюшне прямо на куче сена и весьма бесцеремонно растолкал, но Буагарди ничуть не обиделся — открыл покрасневшие глаза и, увидев склонившихся над ним Боншана и Ла Руэри, издал какой-то гортанный звук вроде «А-а-а-а». — Месье, — Ла Руэри говорил с ним не в пример строже, чем с Мельхиором, — вы, должно быть, помните господина де Боншана. — Помню, — подтвердил Буагарди и с явным трудом сел, хрипло кашляя. — Вы не дадите промочить горло? Как назло, мутная бутылка с какой-то кисло пахнущей жидкостью оказалась ближе всего к Мельхиору, и он, почти не скрывая отвращения, протянул ее Буагарди. Тот, пробормотав что-то в благодарность, мгновенно присосался к горлышку и смог продолжить говорить, лишь когда содержимое бутылки уменьшилось по крайней мере наполовину. — Вы говорили, — обратился он к Ла Руэри, кивая на Боншана, — что у этого господина ко мне какое-то дело. — Именно так, — отозвался маркиз, не обращая внимания на возмущенный взгляд Мельхиора. — Этот господин хочет, чтобы вы научили его бретонскому. Вся его выдержка потребовалась Боншану, чтобы громко возразить против такого наговора. Конечно, никто не мог отказать Ла Руэри в умении хорошо устраивать дела, но всему должен был быть какой-то предел! — По-нашему говорить? — переспросил Буагарди. — Как в деревне? — Именно. Буагарди озадаченно почесал макушку, и Боншан, хорошо помнящий о том, каких трудов стоит выводить из головы блох, отступил от него на полшага. Буагарди посмотрел на него оценивающе, тяжело вздохнул и кивнул Ла Руэри: — Ну раз уж вы просите, маркиз, то я, так и быть, соглашусь. Прежде чем поддаться обреченности, затопившей все его существо, Мельхиор успел подумать, что они с этим невыносимым бретонцем, несмотря на все свои внешние и внутренние различия, в чем-то все-таки похожи. — Как будет по-бретонски «Я вас ненавижу»? — спросил Боншан на третий день своего обучения, с нежностью вспоминая те времена, когда немецкий язык казался ему сложным. Буагарди, впрочем, тоже был близок к отчаянию; должно быть, ему почти больно было раз за разом растолковывать своему ученику вещи, которые он сам считал очевидными. Спустя еще несколько дней Боншан спросил, как будет «я хочу умереть». Буагарди ответил, но несчастному Мельхиору от этого лучше не стало. Затем он спросил, как будет «я хочу убить маркиза Ла Руэри», в чем получил полную поддержку своего незадачливого учителя, а еще спустя неделю, сдаваясь — как будет «я хочу выпить». Эта идея встретила еще больше энтузиазма со стороны Буагарди, и он не только обстоятельно объяснил, как выразить это желание в десятке разных ситуаций, но и под конец притащил бутылку той самой кислятины, которую, по его уверению, пьет каждый уважающий себя бретонец, а затем смешал ее с арманьяком из коллекции самого Мельхиора, после чего обучение пошло на порядок легче. Боншан, успевший за прошедшие недели похудеть на несколько фунтов и приобрести безжизненный землистый цвет лица, вновь расцвел и бросился изучать грамматику с неподдельным рвением, точно принесенная Буагарди кислятина пробудила в нем истинный бретонский дух; иногда, повторяя себе под нос спряжение очередного глагола, он ловил на себе удивленные взгляды Рене. Она ничего не знала о его занятиях, но Боншан решил про себя, что непременно продемонстрирует ей свежеприобретенные умения, как только станет способен без запинок изъясняться, и для пущего эффекта даже нанял новую служанку — крепкую бретонку средних лет, которую сама Рене понимала через два раза на третий. Женщину рекомендовал ему сам Буагарди, уверив, что она «знает толк». — Она славная, — заявил он со знанием дела. — А видели бы вы, месье, как она давит яблоки для сидра! Может прямо голыми руками, я не шучу! Этого Боншан проверять не стал, поручив женщине мыть пол и чистить каминные решетки, но с нетерпением ожидал того момента, когда наконец сможет практиковать на ней свои знания. Однако, как выяснилось, у Буагарди были несколько другие планы касательно его практики. — Ну, болтаете вы уже бодро, — снисходительно сказал он после окончания очередного занятия, когда Боншан, почти не путаясь в словах, рассказал ему о последней прошедшей охоте. — Можно и в люди вас вывести. К такому Боншан, успевший уже изучить привычки и примерный круг общения своего учителя, был не готов. — Что значит «в люди»? — с опаской осведомился он. Буагарди беззаботно махнул рукой: — Это друзья мои. Прекрасные парни! Мы с ними собираемся по субботам в кабачке тут неподалеку, да вам полезно будет познакомиться… В последнем Боншан изрядно сомневался, но Буагарди по непреклонности мог дать фору самому Ла Руэри. — И не спорьте! — сказал он, когда Мельхиор попытался протестовать. — Мне маркиз сказал, мол, делать все, чтобы вы поскорее языком овладели. А как же вы овладеете, если говорить не будете? Так-то быстрее всего научитесь. В очередной раз прокляв про себя маркиза и его прекраснодушную натуру, Боншан стиснул зубы и примолк, ожидая на свою голову неприятностей. И, как выяснилось, его предчувствия вовсе не были беспочвенными, потому что «выйти в люди» на языке Буагарди в первую очередь значило вырядиться, как оборванец. — Сапоги, так и быть, оставьте, — милостиво разрешил он, наблюдая, как Боншан ошарашенно смотрит на выданную ему одежду — по его мнению, даже нищие с паперти церкви Сен-Флорана не надели бы на себя эти лохмотья. — Деревянными вы все ноги сотрете. — Спасибо, — язвительно проговорил Боншан, сбрасывая с плеч жилет. — С вашего разрешения, я и рубашку оставлю. — Оставьте, — отозвался Буагарди. — Только воротник испачкайте, а то не поймут. Одежда была явно снятой с чужого плеча и болталась на плечах Мельхиора, как тряпье, вывешенное сушиться на веревке, но это же дало ему возможность спрятать под ней шпагу. Завидев, как Боншан старательно драпирует плащ, дабы из-под него не было видно блестящей рукояти, Буагарди фыркнул: — Это-то зачем? — Для моей безопасности, — сурово припечатал Боншан, всем своим видом давая понять, что переубедить себя не даст. Буагарди, впрочем, не стал и пытаться, только заметил с насмешкой: — Вы только ее не доставайте. А то не поймут и накостыляют по шее. Мельхиор внутренне содрогнулся, но, как оказалось, это был еще не предел его мучений. Буагарди вывел его на задний двор, где Боншан едва ли не по колено провалился в закисшую смесь грязи и навоза, и бестрепетно указал себе под ноги: — Суйте туда руки. — Туда?! — Боншан с ужасом уставился на бурую, отвратительно пахнущую массу, в которую погрузились его ноги. — Вы что, с ума сошли? Со снисходительным выражением Буагарди заметил: — Вы свои руки-то видели, месье? Сразу видно, что вы из богатых. А там этого не поймут и накостыляют по шее. — Иногда я с трудом верю, что вы дворянин, — заметил Боншан, с трудом преодолевая отвращение и нагибаясь, дабы осторожно коснуться земли кончиками пальцев, а потом, набрав в грудь воздуху для пущей решимости — погрузить в нее ладони целиком. Буагарди рассмеялся. — Верьте или нет, месье, да я и сам не верю. И щедро мазнул грязной рукой Мельхиору по волосам — тот хотел было возмутиться, но подумал, что после всего случившегося это будет уже глупо. Чем больше времени проходило, тем меньше ему нравилась идея Буагарди и тем веселее становилась улыбка последнего, как будто он — ребенок, и ему пообещали на именины невероятно дорогой подарок. — Вот теперь похоже, — удовлетворенно заметил он, оглядев Боншана с ног до головы. — Ну что, в путь? Да куда! — окрикнул он Мельхиора, увидев, что тот сделал шаг в сторону конюшни. — Лошадь не жалко, что ли? Уведут же! Нет уж, давайте лучше пешком. Боншан в последний раз напомнил себе, что спорить надо было раньше, пока дело не зашло так далеко, и, ругая себя самого за мягкотелость на чем свет стоит, уныло побрел следом за своим учителем. Интуиция не обманула Мельхиора — Буагарди действительно привел его в какой-то притон на окраине соседнего городка, при одном шаге внутрь которого Боншан ощутил непреодолимое желание бежать прочь со всех ног. На них с Буагарди обернулись почти все посетители кабака, и лица некоторых из них иначе как звериными нельзя было назвать; на многих из них Боншан с ужасом увидел лилейные клейма. — Привет, парни! — беззаботно поздоровался Буагарди на бретонском, и зал ответил ему нестройным, но доброжелательным гулом. — Познакомьтесь, это мой приятель, он приехал с юга, торгует тут кое-чем… Кто-то понимающе покивал и вернулся к своим делам, но кто-то, к нарастающему страху Боншана, не отвел от новичка подозрительного взгляда. Неосознанно Мельхиор притиснулся к плечу Буагарди — точь-в-точь девица, ищущая защиты, — и, обычно не терпящий фамильярностей, ощутил почти что облегчение, когда тот по-приятельски приобнял его. — Не стесняйся, Шарль, давай присядем, выпьем… «Выпьем» Боншан понял безошибочно. О да, ему это действительно было необходимо, потому что он не мог себе представить, как будет разговаривать с этими жуткими людьми — от одного их вида у него отнимался язык. — Чем торгуешь? — обратился к нему человек, за стол к которому они присели — жуткий детина с заросшим лицом и багровым косым шрамом на месте одного глаза. Мельхиор панически покосился на Буагарди, но тот сделал вид, что занят перекрикиванием с хозяином заведения. — Я… — как же сложно было вытаскивать из памяти слова, которые, как еще недавно казалось, засели туда накрепко. — Я торгую мехом… Интерес в глазах детины явно поугас. — А, ну так тут почти все мы такие. Где промышляешь? — В… в… — прямая ложь всегда давалась Боншану тяжело, особенно в такой не располагающей к свободному полету мыслей обстановке. — В угодьях графа де Мольврие… «Главное, чтобы граф об этом не узнал, — некстати подумалось ему, — он будет смеяться надо мной до конца своей жизни». Его зверообразный собеседник присвистнул, на сей раз — с уважением. — Слышал о нем. Тут пробегал недавно один… говорил, там у него егерь есть, не человек, а черт какой-то. — Не слышал, — честно ответил Боншан; до егерей графа ему действительно не было особого дела, и, отправляясь с ним на охоту, Мельхиор не утруждал себя запоминанием даже их лиц. Детина хотел спросить у него еще что-то, но тут перед ними поставили щербатые кружки с той самой яблочной кислятиной, только на сей раз, судя по запаху — обильно сдобренной кое-чем покрепче. — Выпьем, — скомандовал Буагарди, и Боншан незамедлительно последовал его примеру. Ему с трудом удалось не закашляться — жидкость обожгла горло и скатилась в желудок, разорвавшись там, как маленькое пушечное ядро, но за этим последовало оглушающее расслабление, точно кто-то разом ослабил все натянувшиеся в душе и теле Мельхиора струны. Он поспешно сделал еще несколько глотков этого чудодейственного эликсира, и былая тревога разом оказалась позабыта — напротив, в сознании поселилась невиданная легкость вкупе с ощущением, что теперь для Мельхиора точно нет невыполнимых вещей. — Эй, парень, — дернул его еще кто-то, тощий щербатый мужчина, стреляющий глазами из стороны в сторону, — в карты играешь? Обычно Мельхиор предпочитал шахматы, но в бретонском, увы, не нашлось слова для обозначения этой игры. Поэтому пришлось кивнуть: — Конечно, гос… друг мой. Взгляд мужчины сверкнул мимолетным недоверием, и тут же Буагарди, подскочив, потянул Мельхиора за рукав. — Вы что, с ума сошли? — панически зашептал он Боншану в ухо. — Хотите уйти отсюда нагишом? — Оставь, — тот раздраженно стряхнул его руку. — Я с удовольствием сыграю несколько партий. Есть у тебя колода? — обратился он к щербатому, который тут же достал засаленную стопку карт из недр своей куртки. — Куда же без них, — довольно улыбнулся он. — Пошли вон туда отсядем, а? Буагарди больше не пытался удерживать своего спутника; только напоследок оглянувшись на него, Боншан увидел, как тот мученически закрывает глаза ладонью и тянется к своему стакану. От выпитого эликсира Боншан, конечно, стал необычайно порывистым и легким на подъем, но наивности опьянение ему не прибавило; только глупец не понял бы, что его новоиспеченный соперник будет пытаться мухлевать, но делал он это, как выяснилось, весьма неумело, и до таких мастеров втирать очки, с которыми Боншану подчас приходилось сталкиваться в Париже, ему было далеко. Подмечая масть каждой карты, спрятанной в рукав, Мельхиор не подавал виду и, не отпуская со своего лица простодушное выражение, невозмутимо продолжал играть — и чем дольше шла игра, тем сильнее нарастало беспокойство, раздражение и, наконец, бессильная ярость его соперника. — Да ты… да ты… — задохнулся он, когда Мельхиор старательно придвинул к себе выигранную ставку — горсть монет, которые в другое время и в другом месте не представили бы для него особой ценности. — Да ты мухлюешь! Мельхиор глотнул чистого самогона, который здесь называли «ламбик» — раньше им разбавляли сидр, но теперь сидр кончился, о чем порядком набравшиеся посетители не слишком жалели, — и ответил на чистейшем бретонском, исправно растягивая гласные в нужных местах: — Неужели? Друг мой, ты ошибаешься. — Да какой я тебе друг! — рявкнул мужчина и вдруг с силой, неожиданной для такого тщедушного тела, отшвырнул в сторону стол, за которым они сидели; карты разлетелись по залу, монеты со звоном покатились по полу, и самые ушлые тут же кинулись их подбирать. Мельхиор увидел краем глаза, как Буагарди, бледнея на глазах, поднимается со своего места. — Ребята! — возопил тем временем одураченный шулер, вытаскивая из-за пояса увесистый и несомненно острый кинжал. — Я же вижу, он не из наших! На них уставились все присутствующие до единого, даже те, кто был уже беспробудно пьян и спал, уронив голову на стол — впрочем, пока без враждебности, а скорее с интересом. Боншан, нашаривая под плащом рукоять шпаги, отступил к выходу. — Да успокойся ты, — Буагарди, с трудом пробираясь к ним через спины собирающих деньги, попытался урезонить буяна. — Ты перебрал просто, вот и… — Да хрен тебе! — отозвался тот, продолжая указывать на растерявшегося Боншана кончиком кинжала. — Ты на него глянь! Кого ты приволок?! Буагарди, по-видимому, не оставлял надежды решить дело миром, и сделал еще один шаг по направлению к щербатому, поднимая руки в примирительном жесте, но тот, войдя в раж и отвлекшись от Мельхиора, замахнулся кинжалом уже на него. Боншан не знал, есть ли у его спутника при себе оружие, но решил не ждать, теряя время, которое могло оказаться бесценным — в одну секунду оказался между Буагарди и щербатым с вытащенной из ножен шпагой. Ярость, подогретая ламбиком, клокотала у него в крови; он слишком увлекся мыслью, как проучит зарвавшегося наглеца, чтобы контролировать, что говорит. — Месье, вы забываетесь! — французские слова сами собой сорвались у него с языка. — Только попробуйте… Он осекся. Но было поздно — в кабаке уже повисла устрашающая тишина. — Дурак, — послышался за спиной Мельхиора тихий, безнадежный шепот Буагарди. Молчание длилось еще несколько секунд, прежде чем оказаться прерванным уже знакомым Мельхиору одноглазым детиной. Он поднялся на ноги, едва не задев макушкой потолок, и заледеневший Мельхиор нервно сглотнул слюну: удар шпагой для этого человека должен был быть сродни уколу иглой для слона. — Аматор, — детина грозно надвинулся на попятившегося Буагарди, а за его спиной, как по команде, двинулись остальные присутствующие, — ты притащил сюда одного из картавых? Да ты что, сдурел? — Я… я… — прежде Мельхиор не мог представить себе своего спутника настолько испуганным. — Я могу все объяснить… Ему не особенно поверили: угрожающая толпа во главе с детиной продолжила наступать на него, и Буагарди завопил не своим голосом, хватая с ближайшего стола бутылку с ламбиком, к которой только успел приложиться один из пьяниц, и швыряя ее в окно: — Бежим! Дальнейшее Мельхиор помнил смутно: только потом он понял, что поранил себе ладонь, пока выбирался из окна следом за Буагарди, а шпагу свою потерял, метнув на манер копья в одного из своих преследователей. Удалось ли ему попасть или нет, он не понял, ибо Буагарди утянул его за собой в сторону, к колу возле входа в кабак, где была привязана одинокая кляча. — Она нас не выдержит, — заплетающимся от страха (или от выпитого) языком проговорил Мельхиор, но Буагарди даже слушать не стал и почти забросил его в седло, мгновенно взлетев следом. Высыпавшей из дверей толпе головорезов, кое-кто из которых успел уже вооружиться древними, черт знает когда сделанными карабинами, не хватило нескольких секунд, чтобы догнать беглецов — Буагарди заорал «Но!» с такой силой, что у Боншана зазвенело в ушах, и кляча взяла с места, с удивительной резвостью помчавшись по кривой проселочной дороге. Вслед им раздались выстрелы, но Мельхиор даже не пригнул головы — с такого расстояния попасть в цель смогло бы только его лучшее ружье, но никак не допотопные пугачи, которые были в распоряжении их преследователей. — Месье, вы идиот, — с чувством сказал ему Буагарди, когда они оторвались от погони и заехали в куцую рощицу, отделявшую, видимо, одну деревню от другой. — Зачем вы сели с ним играть? — Он же предложил, — попытался оправдаться Боншан, но тут же примолк, понимая, как жалко выглядит. Раньше он никогда бы не подумал, что это может случиться, но теперь ему стало стыдно перед Буагарди за свое неблагоразумие. А тот словно не слышал, продолжая гневно выговаривать ему: — Да ну вас к черту, маркиз. Довезу вас до дома, а потом скажу месье Ла Руэри, пусть других дураков ищет… — Примите мои извинения, — пробормотал Боншан по-французски, не зная, куда себя девать. — Могу я чем-нибудь загладить свою вину в ваших глазах? Рощица внезапно закончилась, и перед глазами путников предстали невысокие серые холмы, почти сливавшиеся с тяжелым от сырости небом; единственной точкой, в которой можно было безошибочно угадать линию горизонта, были слабые огни притаившейся в низине деревушки. Буагарди недолго разглядывал окрестности, прежде чем тронуть поводья и отправить лошадь в сторону этих огней. — Если там будет кабачок, угостите меня выпивкой, — бросил он уже менее раздраженно, явно начиная остывать. Радуясь возможности замять возникшую между ними неловкость, Боншан с чистым сердцем пообещал ему: — Сколько угодно. И, как оказалось позже, язык снова подвел его. Прежде Шарль не возвращался так поздно, не послав Рене ни единой весточки; часы показывали больше двух часов ночи, а она еще не ложилась спать, не находя себе места от беспокойства и тщетно стараясь отвлечься чтением или вышиванием. Но из-за поминутно подступающих к глазам слез она с трудом могла видеть, поэтому пришлось ей без всякого дела расположиться в гостиной, приказав служанке натопить камин получше и преисполнившись решимости прождать мужа всю ночь, если это потребуется. Дети были давно накормлены и уложены, вся прислуга с разрешения Рене тоже отправилась спать, а она продолжала сидеть в неожиданно неуютном кресле, сбивчиво бормоча себе под нос слова молитвы — эта монотонность почти убаюкала маркизу, и та начала понемногу погружаться в неверную, тревожную дрему, как вдруг со двора послышался шум — кто-то стучал в ворота. Вскочив с кресла, Рене метнулась к окну — в ночной темноте было не разглядеть, что происходит, но тут, слава богу, из своей каморки выглянул сонный сторож с фонарем. Решив не ждать, Рене метнулась вниз по лестнице к выходу из дома, забыв даже шаль накинуть себе на плечи; едва она, с усилием распахнув тяжелую дверь, ступила за порог, как все ее тело обдало холодом, и шагать вперед ей пришлось, преодолевая крупную дрожь. Сторож вяло ругался с кем-то за воротами, не желая пускать, и Рене с необычной для себя решимостью оттолкнула его, забрав фонарь из его руки, и подпрыгнула, чтобы увидеть в дверном окошке лицо позднего гостя. Разглядеть его ей не удалось, но бояться она себе крепко-накрепко запретила. — Кто там? — звонко спросила она и прибавила, чтобы ощутить себя увереннее. — Я жена маркиза де Боншана! — О! Наконец-то! — донесся снаружи незнакомый ей веселый голос. — Мы уже в третий дом стучимся, мадам! Ваш муж никак не мог вспомнить, где он живет! — Шарль, — ахнула Рене, прижав ладонь ко рту, и легко коснулась плеча сторожа. — Открывай, открывай быстрее! Она была готова к чему угодно — даже к тому, что муж на пути домой повстречал разбойников, и теперь ему, тяжело раненому, требуется немедленная помощь, — но не к тому, что во двор заедет скрипящая, разваливающаяся на ходу телега, запряженная тощей лошадкой и управляемая молодым мужчиной, пьяным настолько, что говорить он мог только на смеси двух языков — французского и местного, который Рене, по счастью, успела уже порядком выучить благодаря разговорам с новой служанкой. Так что мужчину она понимала, хоть и не без труда. — Простите, что так поздно, мадам, — незнакомец попытался поклониться ей и едва не свалился с козел на землю. — Ваш муж где-то там лежит, я сеном его укрыл. Перебрал немного. Не обращая внимания на грязь, покрывавшую дно телеги, Рене забралась в нее, безжалостно смяв юбку. Шарль действительно был жив и здоров, просто спал так крепко, что не отозвался даже на собственное имя. — Да бесполезно, — махнул рукой незнакомец, окончательно переходя на местное наречие. — Пьян, понимаете? Ему бы это… поспать, а завтра… — Я очень признательна вам за помощь, — так же по-бретонски ответила Рене и даже в потемках увидела, что незнакомец изумленно вытаращил на нее глаза. — Я позабочусь о нем должным образом. Как отблагодарить вас? Я прикажу постелить вам в одной из комнат… — Нет-нет-нет, — незнакомец, справившись со своим удивлением, поспешно замахал руками. — Не буду вам постель пачкать, мадам. Лучше посплю на конюшне. — Как пожелаете. Если вы подождете немного, я пришлю к вам слугу, он вас проводит… — Премного благодарен, мадам, — усмехнулся бретонец, вновь кланяясь, и на сей раз с большим успехом. Рене же, выпрыгнув из телеги, обратилась к ошалевшему, ничего не понимающему сторожу: — Скорее, Жером, помоги мне отнести его в дом. Крепкий сон Шарля рассеялся почти наполовину, когда Жером, кряхтя, взвалил его на себя и понес; сначала супруг пытался сопротивляться, явно не понимая, где находится, но Рене, заговорив с ним ласковым и ободряющим тоном, успокоила его. Отвлекшись от попыток ударить сторожа, Шарль повернул к ней опухшее, ничего не выражающее лицо, и вдруг выдал достаточно длинную триаду, из которой Рене поняла не более трети, но и понятого оказалось достаточно, чтобы ее щеки и уши залились краской. Прежде она не предполагала, что супруг знает такие слова даже на французском. — Вы… вы… — растерянно пробормотала она, не зная, оскорбленной или польщенной ей полагается чувствовать себя после таких комплиментов, и тут Шарль, протянув руку, наградил ее чувствительным щипком. Окончательно стушевавшись, она громко ойкнула и почувствовала, что краснеет еще больше; слава богу, Жерому хотя бы сейчас хватило тактичности сделать вид, что он ничего не заметил, но Рене не сомневалась в том, что уже завтра об этой сцене будет судачить вся прислуга. — Положи его на кровать и укрой, — сказала она, когда они наконец добрались до спальни супруга. — Потом можешь идти спать. — Да, мадам, — буркнул Жером и втащил вновь обмякшего Шарля в комнату. Рене постояла немного на пороге, размышляя, не остаться ли ей у постели мужа, но затем, рассудив, что ее помощь скорее понадобится ему завтра утром, отправилась к себе. Место, где Шарль ущипнул ее, продолжало гореть огнем, и это ощущение перебивало подступающий сон, порождая какие-то странные, доселе не посещавшие голову Рене мысли, но она от всей души надеялась, что это скоро пройдет. Утро было еще более чудовищным, чем прошедшие вечер и ночь. В голове бушевала настоящая канонада, словно по меньшей мере сотня фрегатов начала перестреливаться между собой, а в горле было так сухо, что его стенки будто слиплись, мешая даже сглотнуть слюну. Последний раз Боншан так плохо чувствовал себя с десяток лет назад, получив тяжелое, окончившееся для него пленом ранение и с трудом сумев оправиться от огромной потери крови. Слабо и беспомощно застонав, Мельхиор приоткрыл глаза: он даже не знал, где находится, и немало удивился, поняв, что лежит на кровати в собственной спальне. Над ним обеспокоенно склонялась Рене, и ее серое лицо с потемневшей под глазами кожей красноречиво говорило о том, что ей пришлось провести бессонную и тревожную ночь. Мельхиор, охваченный стыдом, не сразу понял, что супруга подносит к его губам наполненный водой стакан. — Пейте, — попросила она. — Наша служанка говорит, она целебная… Глоток воды был сродни глотку жизни — Боншан давно не ощущал такого блаженства, как в тот момент, когда ему удалось смочить свое несчастное горло. От приступа признательности к Рене, не бросившей его, он мог бы даже прослезиться, но вся жидкость, должно быть, покинула его тело после вчерашнего приступа тошноты, бесславно закончившего так хорошо начинавшуюся ночь. Сколько они выпили с Буагарди, приехав в деревню, Боншан не помнил и не хотел вспоминать, но кое-что ему все-таки хотелось прояснить. — Как… как я тут оказался? — спросил он, когда с водой оказалось покончено. Рене, поставив стакан на стол, почему-то замешкалась, не торопясь вновь поворачиваться к мужу лицом. — Вас привез… ваш друг. Бретонец. Я забыла спросить его имя… — Буагарди, — пробормотал Боншан. — Черто… то есть, этот невозможный Буагарди, это все из-за него… — Он вас привез, — повторила Рене, и Мельхиор услышал в ее голосе неподдельное смущение. — Вы не могли идти, Жером помог мне донести вас до комнаты… хотя вы противились… Боншан пожалел, что не может провалиться куда-нибудь из этой комнаты — хотя бы на первый этаж дома, а, может быть, и в подвал. — …а потом вы повернулись ко мне и… сказали некоторые вещи… — голос Рене становился все тише и тише. — Про меня… про мои… Боншан понял, что проваливаться ему надо прямиком в ад — да и там, должно быть, не было такого жара, который мог бы перебить тот, что залил его лицо. — А потом… — Рене наконец обернулась к нему, и он увидел, что она тоже покраснела, как бутон одной из ее любимых роз. — Потом вы меня ущипнули за… Не в силах больше выносить это, Мельхиор откинул одеяло и решительно поднялся на ноги. Голова при этом слегка закружилась, но это было наименьшее из наказаний, которое он заслужил. — Надеюсь, вы простите меня, — проговорил он, подступаясь к Рене и глядя в ее растерянное лицо; поначалу он хотел взять ее за руки и покрыть их поцелуями, но вспомнил, что его собственные до сих пор грязны, как у нищего, и только склонил голову в выражении своего неподдельного раскаяния. — Мое поведение было непозволительным, и этого больше никогда не повторится. — Но… на самом деле… — несмело пробормотала жена, но Мельхиор, ведомый нарастающей в душе злостью, перебил ее: — Где Буагарди? — На конюшне, — залепетала она. — Я хотела приказать постелить ему, но он сказал, что лучше поспит там… — И правильно, — прошипел Мельхиор, — там ему самое место. Пожалуйста, скажите слугам нагреть воды, а я сейчас вернусь. Из дома он почти вылетел, не обращая внимания на смешки прислуги, которые, должно быть, неслись ему в спину; если позволил себе поведение, достойное последнего опустившегося пьяницы, будь готов испить чашу позора до дна. Буагарди действительно спал на конюшне, привычно зарывшись в стог сена и оглашая своим храпом все стойло, и Мельхиор, не сдерживая себя, разбудил его несильным пинком. — Эй, — бретонец явно чувствовал себя бодрее, чем его незадачливый ученик, — месье, с ума сошли, что ли? — Объяснитесь, — яростно проговорил Боншан, хватая его за плечи и чуть ли не силой поднимая на ноги, — чем вы вчера меня напоили? — Напоил? — Буагарди, никак не впечатленный его злостью, рассмеялся. — Да вы сами пили, как не в себя! И того подавай, и этого, и того… Всю деревню напоили! А потом я вас домой отвез, с трудом вообще нашел, куда везти… — Я оскорбил свою жену, — не сдавался Мельхиор, но несносный Буагарди только больше уязвил его: — Оскорбили? Ну, я точно не видел, но ей, по-моему, понравилось. — Да что вы себе… — начал Боншан, с силой встряхнув его, но тут бретонцу, видимо, надоело столь бесцеремонное обращение с его персоной, и он без всяких усилий высвободился из рук Мельхиора, лишь поведя плечами. — Да хватит вам уже. Мне месье Ла Руэри сказал: вам, дескать, надо стать ближе к народу. Вот и стали, куда уж ближе-то? А теперь недовольны. Мельхиор с трудом взял себя в руки. Трудно было признать это, но в словах Буагарди, похоже, был резон. Впрочем, это не отменяло того, что Боншан вполне мог отплатить ему той же монетой. Стоило ему немного остудить свое недовольство, как простой, но долженствующий быть очень эффектным план мести мгновенно созрел у него в голове. — Вы правы, друг мой, — мирно сказал Мельхиор, возвращая на свое лицо улыбку. — Простите меня за мою… несдержанность. Я не забуду того, что вы сделали для меня. Надеюсь, вы позволите отблагодарить вас? Теперь и Буагарди растерялся. Выражение его лица стало подозрительным: — Это как? — Я думаю, лучше будет сделать это приятным сюрпризом, — таинственно ответил Мельхиор и со всей присущей ему вежливостью откланялся. Надо было тщательно вымыться, привести себя в порядок, а потом разыскать в этой глуши кого-нибудь, подходящего на должность секретаря, и отправить всем живущим в округе знакомым приглашение на прием в честь… что ж, повод можно будет найти. Мельхиор всегда гордился своей способностью устраивать торжества, некоторые из которых могли быть достойны королевского двора, и многие из окрестных дворян дорого бы отдали за возможность получить приглашение. А месье де Буагарди, похоже, не придется прилагать к этому ни одного, даже самого маленького усилия.