мусто

Ухёна шатает сквозь посеревшее пространство парковки к импровизированным гримёркам-фургонам, выглядящим как склепы для хиппи, когда он встречает Чондэ, проспиртованного всем алкоголем сегодняшней вечеринки и пропадающего в зыбучих песках капотов и бетона. Отголоски саундчека перчат слабую тишину, заставляя Ухёна поторопиться и представить Чондэ пляшущим под низкокачественное эхо разогревки. Ухён думает: блять, таким ужратым вообще реально петь? Потому что он и земли под ногами найти не может. Угловой поворот слизывает Чондэ с радаров, забывая за ним какую-то ноющую пустоту, а Ухён стучится в  дверь с искрошенной краской и наклеенным листочком, где карандашом рыхло напичкано 'IN_DUST_REAL_WASTE' (зачёркнуто), 'IN[DUST]RIAL WASTE' (зачёркнуто 'WASTE' - исправлено 'WAIST'), а потом перемазано и написано 'ЧОНДЭ И ЕГО ХУЕСОСЫ'. Он стучит, а ответа всё нет. Бездействие пудрит Ухёну мозги, говоря, что внутри пусто. Но это ложь. Если бы Ухён не знал, кто там находится, то бросил бы стучать после первых десяти секунд. Дверь открывается в самый последний момент, когда от Ухёна начали ускользать надежда и уверенность.  (Просто они очень любят притворяться.) Его встречают дымом с тенью отсутствия окон, матом и отвратным настроением. Дону томно тянет сигареты, ломая хрупкие белые, но запятнанные тату запястья, лёжа на кейсах от инструментов, а Хоя оттеняет глиттерным черничным складку подвижного века (и это упоительное зрелище, ведь она вроде бы бывший 'он', и всё так запутано и очень пластмассово, но от того более изящно). Ухёну отвечают, хоть он и не спрашивал: - Он проверяет оборудование. Разводы курева прячут злость его раненых чувств, а по рукам к фильтру через пальцы змеями ползут изящные, но пропитанные ненавистью детали боди арта. С лезвий сигарет пепел снегом кроет пол; Дону доебывается: - Что он сказал тебе в вашу первую встречу? - Предложил даст, - с непостижимым душевным скрежетом, с мёртвой точки сдвигая, не имея никакого желания отвечать, потому что у Дону на такт и хорошие манеры аллергия. - Охуеть, Ухён. И это твой принц, да? Предел мечтаний? (Пигмент испачкал Дону кожу, речь и сердце.) - Я думаю, у него привлекательная жизнь. Залив чувства бетоном, сравняв эмоции с асфальтом застойных порывов, Ухён крепится. - Находишь вечную возню с одеждой и готовность делать что угодно ради денег привлекательным? Мне тебя жалко, Ухён. - (Дону заняться нечем, или что?) - То, что он тебе нравится, не возносит его в ранг богов, окей? - Он коллекционирует окурки в помятой жестяной банке, беспощадно комкая их. - Помни, откуда он родом. 'МУСТО' - уже как родимое пятно. Видел его тату? Нет? Спроси. Поможет расставить приоритеты. И, блять, даже не пытайся его понять. Никогда. Только потратишь время. Пока он громовыми шагами собирает секунды до своего ухода, Ухён успевает уловить: его ладони изъедены, готовы вот-вот закровоточить после того удара током. Они настолько изодраны, что больно от одного взгляда на них, но, кажется, Дону некуда деваться - нужно отыграть на фестивале, и оттого Ухёну неуютно. Наконец, когда Ухён остаётся с Хоей, он позволяет себе задать вопрос: - Просто объясни: зачем вы мне это втираете. В забрызганном зеркале отражается её бесчестный взгляд - взгляд человека, у которого власти и знаний намного больше, чем кажется внешне, и это множит её мощь, стирая ничтожные попытки Ухёна противостоять. Трупный запах спекшейся отдушки её хер-знает-откуда-помады, маслянистой, под корень истёртой, вгрызается в нюх Ухёна, фотографирует на веки вечную суть, обжигая: - Ты хочешь жить в большом ржавом городе, хочешь другое лицо и лишнее право на ошибку. Но всё на своих местах. Станет только хуже. – Холод её глаз рикошетит о стекло и пронзает его в самую грудь. - Знаешь, нас тупо зальют бетоном, вместо крестов наставят арматуры и, как ладан, будут выкуривать выхлопные газы. Вот такое будущее. Не знаю как ты - я вот тащусь.  - И причём здесь он? – очень, очень пусто и без капли силы. - Мы сбежим. Нам неплохо заплатят за этот цирк перед прессой. И мы удерём. - И Сонгю тоже? Её оборона – улыбка, которая рассыпает ложную досаду. Ответ отрицателен - Ухён знает. - Представь. Ты строил свой дом. Работал на износ, закладывая фундамент. И дом, в котором ты живешь, идеален. Тебя устраивает в нём и цвет обоев, и орнамент плинтусов, и мягкость ковров. А потом в твой дом врываются, его намереваются снести. И у тебя нет права что-либо изменить. Ты зол. Зол настолько, что из-за гнева не видишь перед собой ничего. Но ты хочешь жить. И приходится действовать быстро, ведь если не успеешь убежать, они и тебя закатают в цемент. Понимаешь?  - Смутно. С тушью в руках и заледеневшими слезами в глазах она застывает, ища в Ухёне поддержку или немого ‘о нет, вы не монстры, это ваш шанс спасаться’, но там и подавно такого нет. Выражение её лица сбивается, её чувства перенастраиваются, и в итоге она поливает Ухёна жидким морозом, ускоряя свои действия: - В какой-то момент тебе придётся бросить его, иначе он потянет тебя на дно. - А вам его не жаль? - Вскоре ты перестанешь задавать глупые вопросы. Щёлчки закрытия колпачков оставляют мягкие вмятины на захламлённой обстановке фургона. Хоя подхватывает свою изодранную пайту, залитую всей цветовой палитрой, и тормозит на расстоянии, что делает Ухёна особенно уязвимым: - У него было слишком много вторых шансов. Слишком. – Смотрит куда-то вовнутрь, глубже, чем Ухён может себе представить. Она уходит молча, будто её здесь никогда и не было, крошит поверх гула в голове рой вопросов. А потом в фургон врывается Сонгю, переворачивая всё вверх дном. Он сносит Ухёну крышу, когда проносится вплотную к нему, касается его голой кожей. На нём всё чёрное и будто бы запятнанное кровью, а веки перламутрят дьявольским алым, приправленным угольными стрелками. (Зашкаливают все приборы, транслирующие состояние Ухёна.) Он излучает счастье своими сложенными в искреннюю улыбку губами, лихорадит, только увидев перед собой такого идеально неправильного Сонгю, который как совершенное воплощение всех ошибок и неудач последнего столетия: несчастная любовь, платный секс, наркотики и отсутствие всякой надежды. Но Сонгю падает на бюро так жёстко, что будто бы раскалывает череп о поверхность. - Я жалок. Я, блять, до черта жалок. - Ты чего? Влёт оказавшись у Сонгю, Ухён пытается утешить его, начав гладить спину, такую тёплую, но неуёмно трепещущую, сквозь собственную дрожь. Звук в стол разваливается из-за своей влажности и мягкости, поэтому Ухёну приходится напрячь слух: - Я чего? Я работаю за даст. Слышишь? За наркоту пашу. Я должен уверять всех, что ненавижу наркоту, за наркоту. Это, блять, верх унижения. - Да успокойся ты. Рука сама отнимается, как ужаленная, когда Сонгю выпрямляется и ныряет в собственное отражение в зеркале, что напротив: - У меня никогда не будет билета в жизнь, потому что мне не хватит денег убежать, потому что мне постоянно нужен даст, мне нужны дилеры, связи.  Слёзы размывают безупречный макияж, формируя новый образ, ещё более чокнутый и инфернальный, чем прежде. Сонгю глядит на себя так, будто не видит ничего, кроме забвения. Но в то же время так вдумчиво, словно разлагает на составляющие все предзнаменования, что мерещатся ему внутри. Мученическая гримаса из послойно нанизанных остывающей боли и разбитости такого юного, но такого испорченного сердца, раздваивает сути, ставит вопросительные знаки и пудрит мозги: к_т_о в_и_н_о_в_е_н? - Боже, это так похоже на ту идиотскую шутку про то, что мне постоянно нужно быть пьяным, чтобы не суициднуться, - неокрашенным шепотом. – Я пытался бежать отсюда, но меня поймали наркотики. Знал бы ты, сколько я проебал… И есть ли хоть кто-нибудь, знающий об изнанке, в той толпе, чей утробный, изрезанный ненавистью и подожженной крамолой вой бьётся в окна фургона? Есть ли кто-нибудь среди прародителей индустриальной реформы, кто отдаёт себе отчёт, на чьих костях строится их новый мир? Почему те, кто бегут так долго и далеко, остаются загнанными в угол? - Сонгю… - Ухён уже и окрас собственного голоса забыл. - Ты, сука, понимаешь, что это мероприятие проводится с целью искоренить даст, стереть наркотики и всякое проявление промреформы с лица этого города. И я работаю за даст. Мне пообещали наркоту, если мы сыграем. И я, блять, готов каждую задницу вылизать здесь, лишь бы мне отсыпали хоть немного. Это круг бесконечных проёбов, путёвка прямиком в индустриальную преисподнюю. И каждое его слово интерболью рвёт нутро, а развороченная трупная уязвимость души Сонгю и бессовестное, просто кошмарное превосходство внешнего облика кровоизливаются Ухёну в мозг. ⊗⊗⊗ Когда грязные комки искалеченной речи шипят из динамика, коробит даже Мёнсу. Чондэ очень вальяжно и очень неприлично проверяет микрофон, хватая его крепко и налегая на стойку. - Узнал про интервью, - Сонёль кричит в самое ухо свежеприбывшему Ухёну. И тот шлёт всё, закатывая глаза и садясь рядом: - Блять. Сонёль мягко смеётся и хватается за фотоаппарат, переводя внимание на шоу: - Ничего. Я так и знал. Поймаем их как-нибудь. За пластиковыми столами и приторно красными стульями Сонёль и Мёнсу смотрят за происходящим на сцене крошевом: Чондэ поёт истошно, а остальные играют так, будто границ нет. Гитары вопят, Хоя взрывает своим ритмом, а Чондэ грубо и растянуто напоминает: so be careful what you wish for so be careful what you wish for.