Созвездие Ворона

      — Ты опоздал.       Джим стоит один посреди тумана. Посреди коробки, сотканной из тумана, такого густого, серовато-белого, словно это клубы ваты, словно его можно потрогать. Но на самом деле стен вокруг него нет, и это вовсе не туман застилает глаза, просто смотреть здесь совершенно не на что. Нет ничего кроме бесконечных густых воздушных масс. Осязаем лишь пол, лишь поверхность, на которой нетвердо стоит Джим, потерявший ориентацию в пространстве, будто бы этот прочный оплот под его ногами тоже вот-вот закружится и распадется белыми клочьями. Когда Джим провалился сюда, когда туман подступил со всех сторон, плотно окутывая его, он услышал голоса. Множество, кажется, много сотен сразу, далекие-далекие, потусторонние, с трудом прорывающиеся сквозь эту сероватую пелену, они сливались, перекликались, шептали, старались докричаться. Они так плотно вплелись в пространство, что когда Джим услышал эти слова, прозвучавшие слишком реально, слишком на самом деле, он вздрогнул.       И вот она стоит прямо перед ним, или, может быть, он перед ней. Точно такая, какой он видел ее в последний раз: в свободном белом нижнем платье из хлопка, подхваченном тонким поясом (широкие рукава у него слишком длинные, а одно из плеч то и дело сползает) и окаймленном простым узором грубыми бежевыми нитями; так же простоволоса, и тяжелые каштановые локоны рассыпаются до пояса; в тех же легких бежевых туфельках из тонкой кожи. Так же бледна, а он почему-то ожидал, что здесь она стала бы полнокровной, что гладкие щечки посетил бы легкий румянец. Вместо этого — те же высокие скулы и обведенные тенью глаза; и одни только губы, по-прежнему полные и темные, украшают ее лицо. Кое-что заставляет его невольно выдохнуть, то ли с облегчением, то ли от неожиданности, — на ее груди, на платье, там, где расплывалось неприлично-алое на белоснежном, мокро-горячее пятно; теперь там искусной вышивкой расцвел алый цветок розы.       — Опоздал, — наконец откликается Джим, потеряв все слова и мысли, заглушаемые отошедшими на фон голосами.       — Но ты пришел.       Ее голос, не отталкиваясь от стен, не натыкаясь ни на какие препятствия на пути, безупречно ясный и чистый, просачивается сквозь барабанные перепонки прямо в голову и отпечатывается в сознании, накладываясь на ее образ.       — Пришел, — эхом отвечает Джим, не в силах оторвать глаз от белой фигуры. Она белее тумана вокруг, и рядом с ней он кажется просто грязным.       Она не двигается с места, и Джим, как зачарованный, вытягивает руку в неосознанном желании коснуться. Он почти уверен, что его рука пройдет сквозь нее, как сквозь воздух, но ладонь ложится на ее щеку, и Джим вздрагивает от неожиданности. Плоть под его прикосновением тепла и реальна, и Джим роняет руку, пытаясь найти в себе силы моргнуть.       — Я ждала тебя, Якоб.*       Джим хмурится, и целая череда воспоминаний кинопленкой прокручивается в голове. Иаков, Жак, Якуш, Якоб, Джим. Из раза в раз ничего не меняется, наверное, это тоже часть неизбежности.       — Прости меня, — в конце концов выдыхает Джим, почему-то шепотом, почему-то почти бессильно, хотя в тот, в последний раз он кричал это так отчаянно, что охрип.       — Оставь это, Якоб, с прощением ты опоздал почти на шесть сотен лет. Я никогда тебя не винила.       Лицо ее светлеет, но от этого только больнее его сердцу, потому что он совершил самое ужасное, что только мог совершить — он опоздал. Память настойчиво снова и снова прокручивает заезженную уже картинку: молодой знатный доктор сидит на земле, его темные волосы беспорядочно разбросаны по лицу, руки испачканы кровью, плечи безвольно опущены, тонкие черты лица размыты слезами. А на его коленях давно уже бездыханное тело в белоснежных одеждах, кровавое пятно давно уже бросило растекаться по платью, клинок из груди давно уже можно вытащить, но Якобу все еще кажется, что ей будет больно, и он только повторяет в беспамятстве: «Нет-нет-нет-нет-нет…» и продолжает обнимать ее за плечи. Джим смаргивает воспоминание.       — Значит, у тебя все-таки были дети, — с легким осуждением замечает она, словно сейчас, спустя почти шесть сотен лет, это все еще может ее задевать.       — Да, — Джим знает, что, конечно, были, и у его детей тоже были дети, и так далее, иначе бы он ни в коем случае не стоял сейчас здесь.       — Ты обещал, что никого больше не полюбишь.       Убитый горем, обвиняющий себя, он сдержал слово.       — Я не любил.       Она закрывает глаза и вдруг улыбается, а потом вдруг смеется, и Джим не знает, что это значит, а глаза почему-то щиплет, и дыхание почему-то теснится в груди, будто бы воздух из легких некуда выдохнуть. Звонкий смех угасает, и она тепло и нежно касается его лица.       — Здесь ты старше. Я не надеялась увидеть тебя старше, — она мягко проводит по крошечным морщинкам, спрятавшимся в уголках глаз. Джиму будто становится легче, он пытается ухватить суть происходящего.       — Что это, Магда? Я умер?       — Нет. Но я вижу, ты снова теряешь Йону**, — в ее зеленых глазах мелькает сожаление.       — Йону? — Переспрашивает Джим, силясь вспомнить, почему ему так мучительно знакомо это имя.       — Твоего брата.       Ну конечно. Йона, его милый робкий Йона, поздний плод их родителей, прервавший шестилетнюю череду мертворожденных и вколотивший первый метафизический гвоздь в крышку материнского гроба. Иными словами, подорвавший ее здоровье окончательно и, увы, бесповоротно, как бы ни старался после, закончив обучение, Якоб. Светленький, бесконечно нежный ко всему живому и трогательно хрупкий мальчик, трепетно обожаемый родными, одним из первых в деревне последовал за всадником черной смерти, неделю не дожив до четырнадцатилетия. Это стало последним гвоздем в мамином гробу — его Якоб вбивал собственноручно, пока отец хоронил Йону. Разумеется, отец заразился. Якобу еще повезло, он успел дожить до двадцати лет и получить образование, прежде, чем остался один. Тысячам и тысячам не дано было и этого. Где-то там, по ту сторону этого тумана, Джек как будто изо всех сил пытался втоптать в пыль малейшие схожести с Йоной. Джим тоже пытался. Больше он его не отпустит.       — Он выживет?       — Мы сделаем все, что возможно, — ее голос обрел силу, — У него есть ты. У вас есть Перо. У тебя есть я, Якоб, я здесь, чтобы помочь тебе ему помочь.       — Честно говоря, я думал, что Перо — это ты, — признался Джим. В груди затеплилась надежда. Магда, милая Магдалена всегда была сильнее него.       Они были знакомы с детства. Девятилетняя соседская девчонка, на пару лет младше Якоба. Магда часто забегала к ним, чтобы забрать у его матери заказ. Мама была искусной портнихой, а ее родители — местными богачами, которым приходилось одевать девять девочек от нуля до шестнадцати лет. После черная смерть увела за собой шестерых и их отца.       А тогда, в их детстве, мать Якоба всегда угощала звонкую, светлокожую, кругленькую, словно фарфоровая куколка, Магду лучшими золотыми яблоками из их сада, и Якоба это, конечно же, страшно злило. Девчонка только смеялась, и они потом долго еще не шли по домам, увлекшись игрой в салочки, пока Магда не спотыкалась о подол какого-нибудь из своих прекрасных платьев и не падала в траву, заливаясь смехом. Якоб всегда помогал ей подняться. Когда ему исполнилось пятнадцать, он уехал на другой конец страны, чтобы получить медицинское образование. Это давалось ему удивительно легко, Якоб с головой окунулся в причуды и тайны человеческого тела. «Сам Господь наградил его даром врачевания», — щедро отметил в рекомендации его наставник, и талантливый, вдохновленный, привлекательный восемнадцатилетний молодой человек вернулся на родину. А еще через год вернулась из купеческой деловой поездки с отцом побледневшая и постройневшая Магда. Никто другой больше так и не смог вместиться в его сердце.       — Нет, не я, — покачала она головой, и Джим вынырнул из омута прошлого, — боюсь, мне между двумя крайними точками этого маятника больше места нет. Перо вне этого. Перо — это случайность, щепка, вклинившаяся в отлаженный механизм. Поэтому у Йоны есть шанс.       Тоска сжала его сердце, когда она подтвердила то, о чем он смутно догадывался, но не хотел верить — больше никогда. Никогда больше, ни в одном больше цикле; она выпала из него безнадежно и безвозвратно. Остается надеяться только, что однажды кто-нибудь все-таки разорвет этот круг, и Джим точно так же больше в него не вернется. Ни Джим, ни Якоб, ни Шеймас, ни кто бы то ни было еще, жестоким магнитом проклятия однажды случайно притянутый к его металлическим безжалостным челюстям.       — Почему тогда ты здесь? Почему…если ты больше не имеешь к этому отношения…       — Я больше не могу смотреть, как ты теряешь его, Якоб, снова и снова, как теряешься сам. Это мучительно. Мне нравится тешить себя надеждой, что я могу тебе помочь. Вырваться из этого. В прошлый раз, сто лет назад, я не смогла пробиться сквозь туман, но я много времени потратила на то, чтобы его понять. Он соткан из призраков прошлого, Якоб. В то время как я ушла в забвение и свободна, их удерживает здесь проклятие, не дает им покоя. Я пыталась пройти сквозь него, но нет — меня для той стороны больше не существует, зато Леонард существует и тут, и там. Я умоляла его помочь Йоне. И вот мы с тобой здесь.       Джим сглатывает. Суть тумана ему непостижима, ее слова его пугают и одновременно вселяют в него надежду. Прошлый раз был слишком коротким и серым, он почти выпал из памяти, так что он снова возвращается к тому, как Йону унесла чума. Такой жизнелюбивый, он угас за несколько дней, сам того не желая забрал с собой мать, забрал отца, оставил Якоба одного. Нет, она была рядом. Утешала его, даже когда ее сердце рвалось на части, потому что ее сестры, одна за другой, в мучениях умирали от страшного недуга. Она утешала его, когда умер ее отец, оставив без гроша жалкие осколки семьи. Она умоляла Якоба остаться, когда тот собрался переводиться в город, чтобы заработать на них обоих, потому что ее мать уже сулила ее в жены какому-то знатному королевскому рыцарю, недавно вернувшемуся из Фландрии. Якоб обещал, что вернется. Он вернулся. Но он опоздал — она на глазах у всех бежала из венчальной процессии, а королевские рыцари слишком горды для такого позора.       — Так это благодаря тебе… Я боялся, что никогда больше тебя не увижу.       — Но ты вернулся. Как и обещал, — она тепло улыбается и маленькой ладошкой хватает Джима за руку, увлекая его за собой сквозь туман.       Сколько они движутся в этой белой пелене Джим не понимает — чувство времени совершенно теряется — но вдруг туман кончается, и они просто парят в пространстве цвета индиго, настолько насыщенного, что почти ощутимого, настолько густого, что с расстоянием он учерняется, проваливаясь сам в себя. Джим распахивает глаза и сжимает ее ладонь: вокруг настоящая пустота, пустота и под ногами, но падать просто-напросто некуда, потому что ни сила притяжения, ни элементарное представление о направлении (где есть верх, а где низ) здесь не существует. Их окружают тысячи и тысячи туманностей невероятного количества оттенков, мириады звезд и небесных тел, названий которым Джим не берется подобрать. Грудь распирает от сотен эмоций, и хочется кричать, и кричать, и кричать, но голос застревает в горле, и Джим только смотрит и смотрит вокруг, не в силах охватить чувствами даже малую часть пространства.       — Я так хочу вырвать тебя из этого дома, Якоб, — в ее глазах блестят слезы, изумительно прозрачные, ярче окружающих их звезд, но она улыбается, — Как жаль, что это все, что я могу.       Джим качает головой и отчаянно пытается обратить эмоции в слова, но она прижимает палец к его губам.       — Леонарду нужны не слова, Якоб. Леонарду нужно то, что ты чувствуешь.       Она снова звонко смеется и тянет его в полет сквозь пространство.       Десятки созвездий проплывают вокруг, и о каждом у нее есть история — за шесть сотен лет она выучила их все и прониклась каждой. Джим только слушает и слушает, про Южную Корону, про Центавра, Чашу, Эридана, Кита, Цефея, Лебедя, Орла, Единорога, Малого Льва, Рысь, Андромеду, Часы, Живописца, Компас, Паруса, Овна, Дракона, Летучую Рыбу, Резец, Павлина, Феникса, Щит, Стрелу… У Джима кружится голова, он впервые слышит эти названия, впервые видит много десятков созвездий, впервые узнает их легенду, и ему кажется, что все это правда, что Лев действительно тот самый немейский; что Пегас вот-вот сбросит честолюбивого Беллерофонта. Перед его внутренним взором Кассиопея, Цефей, Андромеда и Кит красочно разыгрывают свою трагедию, а Персей, ухмыляясь, держит голову Медузы в руке.       Магда вдруг замолкает посреди фразы и останавливается. Она молча протягивает руку в сторону маленького созвездия в виде неправильной трапеции.       — …Поднял голову Аполлон и проклял ворона: «Будь ты проклята, птица! Никогда больше ты не сможешь сказать ни слова, и пусть серебристо-белое твое оперение станет черным, как деготь!» С тех пор все вороны стали черными.       Джим посмотрел на нее. Магда печально изучала созвездие Ворона.       — Спасибо, — прошептал Джим, наконец справившись с собственным голосом.       Она подняла на него полные грусти глаза и покачала головой.       — Просыпайся, Якоб. И верь. А я всегда буду рядом. Только обещай больше не опаздывать.       Густой туман, взявшийся невесть откуда, снова плотно обступил их, скрывая за собой девушку.       Джим открыл глаза. В глазах стоят слезы, в голове понемногу стихает неприятный гул. Джим никогда не помнит, что ему снится, и первое мгновение он даже не понимает, где он — сидит на полу возле дивана, наверное, задремал. Огонь в камине горит уже совсем тускло, и Джим подбрасывает дров, стараясь не смотреть на диван, на бездыханное тело. Туман безжалостно высасывает все силы. Казалось бы, засыпаешь, но нет, на самом деле лишь проваливаешься в бездну, наполненную невнятными видениями и гулом далеких потусторонних голосов, и выныриваешь из нее только еще более уставшим и опустошенным. Леонард бесподобно великодушен. Если бы не он…       Дверь гостиной хлопает, и Джим оглядывается — это Перо и Дженни. Руки Пера перебинтованы в четыре слоя, но в правой — не может быть…       — Щипцы! — Джим хрипло восклицает, но тут же откашливается, встряхивает головой и сосредоточенно кивает, — Да. Именно. Он как будто точно знает, что нам…мне понадобится.       Дженни явно очень устала, но она сияет улыбкой, Джим тоже хотел бы улыбнуться, но не выходит, и он только прикрывает глаза, снова приваливаясь к дивану. В груди трепещет надежда — еще немного, он выдержит.