Warmezustandsgrosse

Уютная маленькая комната Юры за десять минут превратилась в большую свалку: все книги, купленные на последние деньги стипендии, вся одежда, документы, бумаги, его рабочие заметки валялись на полу, создавая эстетический хаос. Перья из подушек крутились в воздухе, оседая на бумажные завалы и пропадая под тяжелыми ногами в лакированных черных сапогах. Гости Хованского появились бесцеремонно и без предупреждения — просто ввалились в квартиру, даже без стука для проформы, и начали обыскивать каждый уголок помещения. Он этого ждал, хотя и до последнего надеялся на счастливую случайность. Но немецкая точность никогда не переставала работать, в данном случае — против него. И обыск они проводили абсолютно методично, создавая беспорядок именно таким, каким он и задумывался первозданно — постоянно расширяющимся. Больцману и не снился такой прекрасный пример энтропии — и это понимание переполняло Юрия еще больше, чем страх, что с невероятной скоростью охватывал его организм, вытесняя любую адекватную мысль. Мозг скандировал всего одно слово: «Беги», однако остатки здравого смысла заставляли Хованского стоять на месте и ждать логического завершения этого театра абсурда. Двое криминальассистентов продолжали просматривать его небольшую библиотеку, сверяя названия с имеющимся у них списком, пока их обершарфюрер невозмутимо стоял рядом с Хованским и наблюдал за действом, происходящим перед его глазами. Он не проронил ни слова с того момента, как переступил порог квартиры и похоже, так и не собирался нарушать молчание. Вся его вытянутая фигура дышала холодом, а ледяной взгляд всего дважды остановился на лице Хованского — и ни разу тот так и не смог понять, что скрывалось в этих прищуренных глазах. Юра понимал, что его ждет, он понял это еще в тот момент, когда впервые услышал о чистке среди ему подобных. А донос от его знакомых или коллег был вопросом времени, странно, что это произошло только сейчас, а не несколько месяцев назад. Обершарфюрер снова взглянул на Юру, заставляя его невольно вздрогнуть. Но на этот раз он не отводил взгляд, а внимательно изучал лицо Хованского, будто пытался его запомнить. В невозмутимом выражении впервые промелькнуло что-то, что можно было бы принять за интерес, и от этого Юрию стало еще страшнее. Однако, он тоже не мог отвести глаз: как испуганная мышь, он наблюдал за гипнотизирующими движениями удавами. Когда тот наконец отвернулся, переведя свое внимание на подчиненных, парню показалось, что ничего более утомительного он в своей жизни не испытывал. Все жизненные соки, еще находящиеся в его затуманенном паникой теле, моментально испарились, и только сила воли держала его на ногах. Они исчезли так же, как и появились, — быстро и неожиданно. Только и бросили на прощание, как объедки уличной собаке, где и когда ждут его на допрос. *** Считать обыск самым страшным событием своей жизни было кошмарной ошибкой. Юра понял это только после того, как упал обессиленный в углу пустого коридора берлинского отделения гестапо. Собственные конечности не поддавались ему, как после двух марафонов подряд, его трясло, а на глаза наворачивались слезы. Никогда еще десятиминутный официальный разговор не переворачивал его жизнь с ног на голову. Никогда еще взгляд не уничтожал в нем желание жить. Никогда еще слова не оставляли раны на сердце. Никогда еще его будущее не было таким очевидным. И сейчас, обхватив колени руками, прижавшись спиной к холодной кирпичной стене, он оплакивал себя, заливая слезами единственные парадные брюки. Они прекрасно знали, кто он и что делает. Они имели все необходимые показания и данные; то, что происходило сейчас, было обычной бюрократической необходимостью. Немцы не могут избавиться от человека, не имея на это заверенного протокола, — такова их чертова немецкая точность. Сквозь пелену на глазах Хованский едва заметил носки лакированных сапог, остановившихся напротив него. Он поднял глаза и похолодел: его пронизывал знакомый уже взгляд молчаливого обершарфюрера. Руны на его погонах блестели, оттеняя темный цвет радужки, а черная форма подчеркивала суровость лица. Две черты рта, благородный лоб и волевой подбородок — при других обстоятельствах, в любой другой вселенной Хованский ни за что бы не пропустил такой прекрасный экземпляр человеческой породы. Но сейчас он зависел от этого взгляда и подчинялся ему, как маленький завороженный мышонок. Он подчинялся, когда его оторвали от пола и поставили на ноги. Подчинялся и тогда, когда затащили в туалет. Подчинялся, когда почувствовал вкус тонких губ на своих губах. А после этого он понял абсолютно всё и продолжил подчиняться. Их языки сплетались абсолютно мягко, словно делали это всю жизнь. Глаза больше не пронизывали, а молили. И Хованский был рад давать — он не мог насытиться их поцелуями, требуя большего, хотел чувствовать тело партнера, слиться с ним полностью и стать одним целым. Его трясло, когда тот слизывал слезы с его дрожащих век. Он жаждал почувствовать их вкус на чужом языке, поэтому набрасывался на рот с утроенной силой, держа когда-то непроницаемое лицо в своих бессильных руках. Юра снова делал все на автомате, потому что иначе не мог: как еще справляться с возбуждением, охватившим его с ног до головы, срывавшим крышу? Их тела бились током при каждом прикосновении и все равно не переставали сплетаться. Руки Хованского изучали чужое тело с такой настойчивостью, которую он не прикладывал еще ни к чему. Он целовался так, словно от этого зависела его жизнь — хоть именно в этот момент ему было все равно, что ждет его дальше. Смысл имело только то, что происходило сейчас, и пусть это было самое абсурдное событие всей его жизни, он ни в чем еще не видел такой стройной логики. Их пальцы переплетались, порождая молнии по нервным путям. Серебристые руны поблескивали из темной груды одежды на полу, пока Хованский подвергался самому сильному чувству его коротких двадцати пяти лет. И когда обершарфюрер оставил его на полу, он даже не смог это осмыслить, блаженно изучая узоры на потолочном кафеле. *** На вокзале его провожал тот же пронзительный взгляд. Он прожигал дыру в сердце Хованского еще сильнее, чем фальшивые документы в нагрудном кармане. Дыра увеличивалась в размерах с каждым стуком колес вагона, мерно отправляющегося на юг.