Почему-то

Лето почему-то нелюдим: любым встречам и обществам предпочитает бескрайние поля или заросшие беседки, где никто не мешает сидеть в окружении собственных мыслей. Иногда он целыми днями не выходит из дома, а для оправдания устраивает ливень в обоих мирах: и своём, и человеческом. Вдобавок Лето почему-то нем как рыба: не издаёт ни звука, общается жестами и взглядом. Говорят, какая-то травма в глубоком детстве… А впрочем, это неправда: никакого детства у времён года не бывает, пусть даже они выглядят как люди. Сам Лето на расспросы что вслух, что жестами почему-то не отвечает, улыбается, точно не понимает ни слова. Лита пожимает плечами: за всю её жизнь он ничего не говорил, только показывал и писал на бумаге. Больше о Лете никто ничего не знает: его расспрашивать бесполезно, как и Литу с Ламмасом, у них крепкая семья, которая свои тайны за порог не выносит и даже хорошим друзьям не доверяет. Кроме, пожалуй, Белтайна — который шутит, что немота Лета — страшное колдовство, и его надо снять любым способом. Загадочный Лето и загадочный Белтайн почему-то сошлись немедленно, едва друг друга увидели. Кивнули, точно старые знакомые, пожали руки, обнялись. И теперь их частенько встречают вместе то здесь, то в мире людей. Белтайн говорит, тогда он просто понял, кого искал всю свою жизнь. Лето не говорит ничего, но думает ровно так же. И пускай Лето нелюдим и нем как рыба, от встречи с Белтайном он никогда не отказывается. Собирает волосы в косу, надевает жилет из цветных лоскутов и идёт… нет, не к условленному месту, а куда глаза глядят. Так уж получается, что если оба хотят этой встречи, то она происходит, рано или поздно, так или иначе. А если нет — ну что ж, у каждого бывает плохое настроение и желание посидеть в совершеннейшем одиночестве. Но чаще всего, надо сказать, они всё-таки сталкиваются: у ворот чьего-нибудь дома, на перекрёстке всех дорог, в Мабоновой лавке — где угодно и едва ли не лицом к лицу. Здороваются кивком головы, а потом Белтайн распахивает объятия, и Лето утыкается носом ему в плечо, чудесное мягкое плечо, на котором так здорово засыпать после долгой-долгой прогулки. Когда бы ни встречались, они всё время молчат. Оба. Иногда держатся за руки, сплетают пальцы, обнимаются, сидя на скамейке. Но ни звука, ни осмысленного жеста, ничего. Полная тишина. Впрочем, ничего — это со стороны. А они молчат обо всём на свете: о холодном заливе, о Ветре-шутнике, срывающем шляпы, о закольцованности-заспираленности всего вокруг, о бумерангах, которые возвращаются сквозь время и пребольно бьют по макушке, о шершавой коре пожилых деревьев, о невыносимом желании перемен где-то там, внутри… И о том, как же важно уметь молчать с тем, кто невероятно тебе дорог. К вечеру, нагулявшись до гудящей головы, Лето засыпает, устроившись на плече Белтайна, но потом неизменно соскальзывает на колени. Белтайн расплетает его косу, перебирает пряди золотистых волос — цвет колосьев, цвет бескрайних полей, — стряхивает с синих штанов прилипшие травинки. Скоро небо станет ослепительно чёрным. Скоро надо будет поднимать Лето и вести его, полусонного, домой, следить, чтобы не наткнулся на дерево или забор. Так было всегда, так будет всегда. Но не сегодня. Потому что пыльные книги с паутинного чердака хранят в себе кучу рецептов на все случаи жизни. Белтайн, путаясь в рукавах, стаскивает через голову свитер, укрывает им спящего Лето и начинает собирать самую длинную траву. Звёзды уже вспыхнули, ночи сейчас удивительно коротки, а впереди так много работы. *** Над ухом смеётся ранняя пташка. Лето протирает глаза, медленно садится. Вокруг почему-то окраина парка, на нём почему-то одеяло из травы, напротив почему-то сидит Белтайн, и руки у него почему-то расцарапанны. — Доброе утро, — улыбается Белтайн, а губы его почему-то дрожат. И Лето, не шевеля пальцами, выдыхает: — Доброе утро. Почему-то.