Любовь её - химера?..

      «Фьора, не смей, не лишай себя жизни!» — слышался мне голос отца. — Прости меня, отец, но я больше не могу, мне омерзительно так жить… Я вошла в воду сперва по колено, потом по пояс и плечи. Даже не потрудившись набрать воздуха в лёгкие, я нырнула ко дну, хватаясь за сокрытые водяной толщей булыжники, чтобы моё предательски лёгкое тело не всплывало на поверхность. Холодная вода заполняла мои лёгкие, попадая через нос, и уши. Перед глазами темнело, изредка плыли цветные круги, а тело сжималось от пробравшего насквозь холода. Всё сильнее сгущался блаженный туман в моей голове, перед мысленным взором проносилась вся моя прежняя счастливая и беззаботная жизнь, красочная и прекрасная, как привезённые как-то отцом разноцветные шелка из Китая. Вспомнилось, как еще, будучи несносной и непослушной девчонкой с вечно растрёпанными волосами и побитыми локтями с коленками, убегала из студиолы через окно и бродила по крышам… Высмеивала Иерониму, — мстя ей за эпитет «цыганское отродье», — и потом убегала от неё, находя убежище в церквях или у Кьяры Альбицци, и как хваталась за голову верная Хатун, ужасаясь моим проделкам. Ох, и ворчала же на меня за это Леонарда! И ты прости меня, моя любимая наставница, прости за доставленные тебе огорчения и седые волосы на голове. Надеюсь, ты не будешь держать на меня зло, как и убиваться по мне… Там, куда я стремлюсь попасть, мне больше не будет дела до чьей-то любви или ненависти. Мертвецы не просят их боготворить, возводить на пьедестал и почитать после смерти. Они лишь хотят обрести вечный покой. Свободу от сжимающих сердце боли и страданий. Смысл жить и бояться смерти, когда твоя жизнь — сплошная ложь? Смысл беспокоиться о том, куда попаду? Всё равно умру когда-нибудь. Закрыв глаза, я вновь мысленно ушла в воспоминания о своём счастливом и безоблачном детстве, когда впереди передо мной была вся жизнь, о скоротечности которой я тогда не задумывалась. А в голове мелькают обрывки счастливых воспоминаний до той поры, когда Иеронима, узнав тайну моего рождения, разрушила в прах мою прежнюю жизнь. Вот я в возрасте восьми лет, — добрая и милая девочка, полная противоположность нынешней мне — пропитанной насквозь ядом пожирающей душу ненависти, — прогуливаюсь по саду Лоренцо Медичи с Кьярой Альбицци, Хатун и Лукой Торнабуони… Да, этот пустой сейчас молодой человек тоже был в детстве милым и дружелюбным мальчиком. В ходе разговоров мы даже не заметили, как я поспорила на книгу «О граде женском» авторства Кристины Пизанской с Лукой Торнабуони, что смогу залезть на растущее в саду высокое персиковое дерево. Лука бросил мне вызов, сказав, что мне это не под силу, и я его приняла. Пари было честным. Правда, Кьяра и Хатун в два голоса уговаривали меня не делать этого, боясь, как бы я не упала с большой высоты и не сломала себе шею. Но если речь идёт о моём самолюбии, я не отступаюсь. Ну и понервничал же Лука, когда понял, что я не струсила и всерьёз решила осуществить своё намерение, как он меня уговаривал не лезть на это дерево и обещал подарить интересующую меня книгу просто так! Пари-то я выиграла, только потом сеньору Лоренцо было невероятно весело вместе с солдатами его гвардии снимать меня с этого дерева, откуда я никак не хотела слезать, но того требовала перепуганная донна Леонарда! Правда, я и выговор от воспитательницы получила строгий… Но в сравнении с радостью от выигранного спора это меркло и бледнело. Наполовину провалившись в забытье, я больше не чувствовала ничего и ни о чём не думала, целиком отдаваясь во власть водной стихии. *** Когда я слегка приоткрыла глаза, что меня поразило, то увидела светлые стены и закрытое окно, занавешенное шторами. То место, где я оказалась, уж точно не потусторонний мир — звуки и запахи вполне земные. Под собой я ощущала нечто тёплое и мягкое, уж точно не дно пруда, которое я хотела избрать своим последним пристанищем. Оказывается, это перина. Голова же моя съехала с подушки, и волосы разметались в беспорядке, а из-за двух одеял мне было ужасно жарко и трудно пошевелить хотя бы рукой. Во рту неприятный горький привкус каких-то травяных настоек, всё тело словно отяжелело и налилось свинцом, окутано слабостью и ломит, а в довершение этого — сменяющие друг друга озноб и жар, словно меня сначала держали в ледяном погребе и только потом столкнули в огненную яму. Сделав над собой усилие и открыв глаза, я увидела сидящих на краю моей постели пожилую женщину и юную девушку моего возраста. Дама постарше, с покрытой головой и одетая в наглухо закрытое бордовое платье. Красоту девушки-азиатки, уткнувшейся в плечо старшей дамы, подчёркивает перламутровая туника. «Господи, ты всё-таки есть, раз возвратил мне моих дорогих Хатун и Леонарду…» — думала я, улыбаясь, с огромным трудом возобладая над желанием плакать, потому что это были именно они! — Хатун, Леонарда, — с трудом высвободив руку из-под двух одеял, я принялась ощупывать пространство вокруг себя, но Леонарда взяла меня за руку и несильно сжала её. — Господи, я так тосковала по вам! — ну и голос у меня, конечно: рвущийся, хриплый и глухой, точно воронье карканье. Жуть. — Фьора, милая, лежи спокойно. Тебе сейчас о выздоровлении своём думать надо, — надтреснуто прошептала пожилая дама, гладя меня по голове. — Родная моя, сколько же тебе вынести пришлось… — Леонарда, Хатун, как же мне вас не хватало, — шептала я, прижимая к своей щеке тёплую и мягкую руку Леонарды, и прикусывая нижнюю губу, чтобы удержать слёзы, — и вот вы обе здесь, со мной… — Тише, моя ненаглядная, тише, — Леонарда вытерла платком испарину, покрывшую мой лоб. — Ты здесь, в доме Деметриоса. Именно мессер Ласкарис и Эстебан тебя нашли в том пруду с монахом. — А Игнасио? — проговорила я севшим и хриплым голосом, оглядев свою комнату, и увидев Деметриоса с Эстебаном, стоящих у двери и о чём-то тихо разговаривающих. — Ты имеешь в виду того угрюмого монаха, хозяйка? — не получив моего готового сорваться с уст ответа на вопрос, Хатун ответила сама: — Он ушёл в город, на рынок за покупками. Всё хорошо. — А что было? Долго я так спала? — приподнявшись на дрожащих локтях, я попыталась сесть, но не удержалась и тяжело откинулась на подушки. Движение отозвалось ломотой по всему телу, голова закружилась, а на душе стало отвратительно от того, что сейчас я так слаба. — Ты три дня в бреду металась, бедняжечка моя, жар всё не спадал… Я уж думала, ты сгоришь как свечка, — отозвалась с печальной нежностью Леонарда, снова укутывая меня в одеяло и протирая платком лицо. — Всё звала Хатун, меня и сеньора Бельтрами — светлая ему память, — призывала проклятия на головы Карла Бургундского, Пьера де Бревая, Рено дю Амеля и своего сумасброда-мужа Филиппа де Селонже… — Пожалуйста, никогда не напоминай мне об этом человеке, Леонарда, никогда! Он умер для меня тогда, когда столь цинично насмеялся над моими чувствами к нему — и всё ради проклятых денег, — и когда бросил на следующее же утро после первой ночи! Его я ненавижу не меньше, чем эту «святую» троицу! Попадись мне Филипп де Селонже сейчас, я бы его своими руками придушила, ясно?! Я ненавижу его, ненавижу! — выкрикивала я истошно эти слова, истязая и без того больное горло. — Я проклинаю его, проклинаю! Если смерть не найдёт его в бою, я возьму на себя её обязанность! — Но зашлась сухим и раздирающим лёгкие кашлем, прижимая руки ко рту и дрожа всем телом. — Всё, ни слова больше о нём не скажу, спи, моя милая, — шептала Леонарда, целуя меня в макушку и гладя по спине. — Я сейчас выйду: посмотрю, как там дела на кухне и отвар тебе липовый заварю с мёдом, а ты отдыхай и набирайся сил. — Поцеловав меня в лоб, Леонарда направилась к двери, но вдруг резко остановилась. — Хатун, от донны Фьоры не отходи ни на шаг. Скажешь мне, если ей станет хуже или лучше. — Только потом Леонарда, жестом попросив выйти из комнаты Деметриоса и Эстебана, удалилась вместе с двумя мужчинами и закрыла дверь ко мне в комнату. Хатун гладила меня по голове и в полголоса напевала старинную песню на итальянском языке. Её чистый и мелодичный голос оказывал на меня умиротворяющее воздействие, и я сама не заметила, как мои веки отяжелели и закрылись сами собой. Морфей постепенно устанавливал надо мной свою власть, ограждая моё помутившееся сознание от окружающего мира. Спала я без сновидений. **** Так и прошло ещё четыре дня, в течение которых я безвылазно находилась в своей комнате и лежала в постели, прерываясь только на еду и сон. Послушно пила и ела всё то, что в меня норовили влить и впихнуть Леонарда, Хатун, Игнасио и Самия с Деметриосом и Эстебаном. Нет, первое время я противилась принудительному закармливанию, потому что тяжёлая простуда отняла у меня много сил, которых даже на то, чтобы поесть не хватало. Но разве одна бы я сладила с шестью серьёзно настроенными людьми, которые во что бы то ни стало, хотели поскорее поставить меня на ноги. Их старания увенчались успехом: на поправку я шла довольно быстро, лечивший меня всё это время Деметриос разрешил вставать с постели и выходить подышать свежим воздухом во внутренний дворик — правда, на пять минут и при условии, что теплее оденусь. Часами в своей комнате после коротких прогулок я могла сидеть с Леонардой и Хатун, предаваться счастливым воспоминаниям о моей прежней счастливой жизни, от которой сейчас остались одни обломки. Когда же болезнь окончательно отступила от меня, я вновь вернулась к занятиям испанским языком и фехтованиям с Эстебаном. Кастилец постоянно делал мне поблажки во время тренировок, что ужасно раздражало, и о чём я не умолчала перед ним. Тогда, по моей же настоятельной просьбе, Эстебан перестал давать мне послабления. Трудно было, конечно, за семь дней болезни я растеряла немало сил и мышцы отвыкли от нагрузок, но сугубо из упрямства я выкладывалась на двести процентов, не щадя себя. С Игнасио отношения стали более спокойными, взвешенными что ли. Иногда ему случалось пенять мне тем, что я пыталась свершить самоубийство и тем самым лишить его меня, но в том, что он ко мне потеплел, я не сомневалась ни минуты. Часто мы вместе сидели на скамейке в саду Деметриоса и обсуждали всё прочитанное, заимствованное мною из личной библиотеки пожилого учёного. Игнасио не выражал восторга от моей идеи читать античную литературу (монах по-прежнему считал труды греческих философов еретическими), но соглашался лишь потому, что об этом его просила я. А монах и правда мужчина очень привлекательный, когда не испепеляет никого взглядом своих чёрных глаз и не брюзжит, когда улыбается… Быть может, рядом с ним я смогу выкинуть из мыслей навсегда и забыть Филиппа де Селонже? Хотя, какая разница, с кем мне забывать мужа, растоптавшего то доброе и светлое, что у меня было к нему? Филипп сам виноват, что дал мне повод искать, с кем забыться, и всё-таки найти… Раз он откровенно пренебрёг мной, то и я не буду столь ревностно хранить супружескую верность.