Бахрейн

Красная пелена ярости застилает глаза, красное полотно покрывает руки, впитывается в кожу, остается под ногтями, в еле заметных глазу складках линий ладони. Кровью пропитывается одежда, медный привкус оседает на языке, пробирается в легкие, оседает медным крошевом. Небо застилают облака, солнце прячется, не желая быть свидетелем торжества безжалостной смерти. Она ступила на эту землю, забрала чужой клинок, свернув шею хозяину, равнодушно оценила мелодию ломающихся позвонков. Холодной сталью она прошла через чужие жизни, обрывая их безжалостно, не сожалея ни секунды – ведь там, на другой стороне, билось сердце, самое прекрасное и дорогое сердце во всей вселенной. Она должна была успеть. Безбашенная Мэй, исполнительная, но непредсказуемая. Трактующая приказы так, как ей было удобно, сама выбирающая цели, напарников и исход миссии. Первая протеже агента Коулсона, лучшая выпускница, гордость академии, траурная рамка родителей. Теплая, заботливая Мелинда, невесомо перебирающая светлые локоны, оставляющая легкие поцелуи на тонкой шее, прозрачных запястьях. Аналитики и оперативники обычно не пересекаются, но тут вмешались звезды, мироздание, ноосфера – Мелинде было плевать, она смотрела в глаза напротив и тонула, терялась, захлебывалась в эмоциях и благодарила небо за шанс. Шанс целовать нежные губы, сжимать в ладонях тонкие пальцы, обнимать судорожно выгибающееся под ней тело, ловить самый последний, самый вкусный стон. И сейчас она пробивалась через безумную стаю людей, подчиняющуюся очередному психу, прорывалась к той, что заставляла ее тренированное сердце биться чаще, судорожнее, так, что агент Мэй чувствовала себя по-настоящему живой. Пули избирали немыслимые траектории, сталь оставалась безразличной к горячей крови, чужая воля – слишком слабой, чтобы противостоять ярости берсерка, заботливо взращенной женщиной, вдруг оступившейся, рухнувшей в бездну отчаяния, когда уже знаешь, что проиграла, что небо вывернулось наизнанку и отвернулось от тебя, знающей, что уже опоздала, пусть на несколько секунд, но опоздала. Клинок пел в беспощадных тонких пальцах, радовался новой крови, свежей и горячей, пробуждающей к жизни. Клинок радостно рассекал плоть, кожу, кевлар – что еще придумывали люди для защиты слабой плоти? Клинок ожил в руках воина, готового идти до конца. Клинок дышал. Агент Мэй перестала считать забранные жизни после восьмого десятка. Отключилась, перешла на новый уровень сознания, отрубила все человеческое, что еще теплилось под ребрами, что не выжгли в академии, что так тщательно берег агент Коулсон, подбрасывая сухие ветки понимающий взглядов и улыбок-обещаний. Она уже знала, что опоздала. Знала в тот момент, когда пришло сообщение от наблюдателей, что группа аналитиков и сопровождающий их агент попали в засаду, что шансов выбраться нет, что руководство не даст добро на высадку команды эвакуации, что они были мертвы уже в тот момент, когда капкан захлопнулся, отрезая их от мира, бесконечного неба и ветра, лишая последнего вздоха. Мэй все это знала, но не могла остановиться – клинок пел в ее руках, забирая чужие жизни, жизни тех, кто посмел встать на ее пути, на пути к той единственной, с кем она могла и хотела улыбаться искренне, касаться трепетно-нежно, целовать невесомо-легко, с кем можно было быть женщиной, пусть непробиваемо-сильной, но теплой. Равнодушная сытая сталь упала на безразличный бетон – предали ослабевшие пальцы. Совсем молодой оперативник: военная выправка, пустой взгляд, запачканные кровью дрожащие руки. Сильные, надежные руки, прижимающие к груди хрупкое тело. Светлые волосы, длинные ресницы, бледная кожа – беззащитная хрупкость юности, храбрость, больше напоминающая безрассудство, нежность в пронзительно-голубых глазах. Она прорвалась сквозь армию, меньше чем за десять минут убила людей больше, чем за всю карьеру оперативника, и спасла одного единственного агента. Хорошего человека с внимательным взглядом, но не того. Не того, кто нужен был больше воздуха. Тонкие пальцы в ладонях, уже безразличные ко всему. Немели скулы. Мэй чувствовала, как умирает что-то в груди, такое важное, такое хрупкое, беззащитное. То, что она не уберегла – что-то необходимое. Провал – Мелинда не помнила, что происходило дальше, только холод оборвавшейся жизни, тепло чужой крови и всепоглощающее чувство тоски, разрывающее внутренности, ломающее ребра, выжигающее капли человечности, тепла, понимания, желания жить. Она застыла на пограничье, на лезвии ножа, лишенная возможности сделать шаг – не умерла, но и не жива. Как муха в янтаре, вляпалась в обязательства, в благодарность взгляда, в теплое прикосновение к застывшему плечу, в надежду в чужом сердце – ее учитель верил в нее, она не могла сдаться, это уже глубокий рефлекс, его не вытравишь даже кислотой. Она не успела, и ее девочка умерла, умерла на чужих руках. Много лет спустя, взяв в руки посох берсерка, соединив все части, она снова окунется в океан отчаяния, всепоглощающей боли, рвущей на куски тоски. Окунется, чтобы снова встать. Даже если для этого потребуется бутылка качественного виски и не менее качественный агент, которому тоже есть что топить на дне бутылки. В итоге понимаешь, что готов на что угодно, лишь бы хоть ненадолго спастись от пустоты, от беспощадной стервы, пожирающей все эмоции, чувства, переживания. Чужое тело – обманка, попытка забыть нежную кожу, тонкую шею, трепетные губы. Прикосновения, улыбки, свет на дне зрачков. Она спасла Клинта Бартона, спасла Фила Коулсона от пустоты потери, но сама оступилась, потеряв Лизу.