Совы нежные

25.08.1965.

Увидеть Роршаха в первый раз - это все равно что увидеть собственную смерть. Не знаю, хочет ли он этого специально, но появляться у него выходит до невозможности эффектно, и удержаться от дрожи, видя, как выплывает из темноты его «лицо», невозможно. По крайней мере, мне не удалось. Если бы меня попросили найти хорошее сравнение, оно было бы таким: когда тебе семь лет, и ты лежишь в высокой траве на опушке леса, представляя себя крохотным зверьком, вроде мыши-полевки, тебя может посетить странное чувство, если ты услышишь крик совы. Словно ты смертен и гибель твоя пролетает над твоей головой. То чувство, которое возникает, когда впервые видишь Роршаха, очень похоже на это ощущение собственной конечности. Не хочу даже представлять, что испытывают преступники, которых он встречает в переулках. Обмочиться – самая естественная для них реакция, я полагаю. К счастью, меня чаша сия миновала. Ко мне он приходил предлагать партнерство. Холлис ушел на покой не так давно. Мою бурную радость, когда пришел его ответ на мое письмо, слышал, наверное, весь квартал – хотя это, конечно, преувеличение, вряд ли даже живущие в подвале крысы что-то заметили. Работа моя началась ещё более недавно – всего полгода или даже меньше… Судя по тому, что слухи о Роршахе появились на улицах примерно в это же время, он, думаю, не обладает большим опытом. Вывод о том, что работать вдвоем эффективнее, пришел ему в голову раньше, чем мне, но он, черт побери, логичен. Наша территория примерно совпадает – Нью-Йорк, можно ли поделить тебя на двоих костюмированных героев, не залив улицы кровью? – и за по-настоящему большие дела браться вдвоем безопаснее. В одиночку не справиться с бандами, не остановить коррупцию, не пресечь детскую проституцию. Кроме того, то, что Роршах меня выследил, свидетельствует о моей беспечности. Без привычки прятаться, менять расписания и путать следы мне ещё повезло, что он был первым. Мы можем многому научить друг друга, а кроме того, два костюмированных героя, работающих в тандеме – такого ещё не было. Новые возможности, которые перед нами открываются, воистину завораживают. О личности Роршаха пока сказать нечего. Вроде бы он не слишком разговорчив и не очень любит людей, но это пока все, что можно понять. Руки на прощание не подал, к свету подходить не спешил. Такое чувство, как будто ему мало той скрытности, которую дает маска – что же, первый раунд его осмотрительность у моей рассеянности выиграла вчистую – и что он бы не знал, куда смотреть, если бы мы были с открытыми лицами. Про таких моя мать всегда предполагала, что они втайне шевелят в ботинках пальцами на ногах или рвут что-нибудь в карманах, чтобы сбросить напряжение, и, как показывает практика, была не так уж и не права, потому что ко мне это тоже относилось. В остальном: ниже меня почти на голову, плащ выглядит грязным, белый шарф сероватым. Ботинки пыльные, говорит мало. Думаю, если бы мы не пришли к соглашению за десять минут, он бы просто развернулся и ушел, ни в чем не убеждая. После моего предположения, что я его знаю, сказал что-то вроде: «Никто не знает. Ни мамочка, ни папочка. Ни правительство. Если ты умный – станешь таким же». Звучит хорошо, а ещё лучше, что удалось запомнить и записать. Борьба природной рассеянности с наблюдательностью натуралиста – только в моем доме и моем дневнике, только всегда. Нужно гасить лампу и ложиться спать. Завтра лекция о том, как проходит гнездование у бородатых неясытей. Никак нельзя пропустить.

Д.Д.

03.09.1965

Никогда не получается писать последовательно и каждый день, даже если пообещать это себе сотню раз. То слишком тяжелая ночь, хочется сразу же, придя домой, упасть в постель и не вставать. То кажется, что ничего не произошло – по крайней мере, ничего такого, что стоило бы заносить в анналы истории. То, наоборот, что произошло слишком много всего и непонятно, с чего начинать и стоит ли начинать вообще. Иногда просто находится слишком много важных дел – пока приготовишь ужин, выпьешь кофе, посмотришь образовательную программу, откалибруешь технику уже не до дневника – и никаких записей не появляется. В целом, проще перестать обещать, чем начать писать регулярно. С этим остается только смириться. Первая неделя совместной работы ушла на то, чтобы перестать толкаться локтями и выяснить, по каким правилам следует работать вдвоем. Когда ты действуешь в одиночку, это просто: выходишь, когда захочешь, возвращаешься, когда захочешь, если простынешь или просто слишком устанешь, можно никуда и не ходить. Вмешиваешься только в то, что привлекает твое внимание и действуешь любыми средствами, которые считаешь адекватными. В этом смысле подходы у нас диаметрально разные: Роршах точно знает, когда выходить на улицы и когда с них уходить, а кроме того, никогда не работал с техникой. Удивляюсь, как ему это удается – герой, конечно, должен уметь драться, но пренебрегать всеми достижениями современного прогресса, потому что у тебя есть кулаки, несколько непрактично и чревато тяжкими телесными повреждениями. Не будь у меня «кошки», которой, при необходимости, можно выстрелить противнику в грудь, ошеломив его и притянув к себе, и мощного фонаря, которым противника можно ослепить – работа была бы куда более сложным и опасным делом. Опять же, Архи. Роршах, конечно, знал, что он у меня есть – выслеживая меня по полету, не мог не знать – но, думаю, никогда не сталкивался вплотную ни с чем подобным. Почему-то кажется, что он никогда и машину-то не водил, и ездит в автомобилях не так уж часто… В любом случае, подстройка оказалась делом мучительным, потому что мой любимый трюк – зависнуть за облаками и прослушивать переговоры полиции, а Роршах заявил, что это плохой прием. С тем, о чем говорит полиция, копы могут и сами справиться, а костюмированные герои должны справляться там, где нет полиции. В целом, это мудро, но как находить занятие без точных координат было неочевидно. Любимый трюк Роршаха – пугать мелкую рыбешку, чтобы она сдавала рыбу крупную – а также просто блуждать по улицам, защищая жертв случайных ограблений или изнасилований. Не знаю, чей вариант эффективнее, потому было решено совмещать. Перед выходом слушать, о чем говорит полиция, в зависимости от ситуации, вмешиваться или нет, а потом отправляться на улицы пешком. Чтобы бороться с грязью, нужно быть ближе к земле – цитата неточная, но примерно так Роршах выразился. Иногда он бывает странным, и не только в том, что говорит, как проповедник. Например, с ним почти невозможно завести непринужденную беседу. Напарники же должны быть хотя бы приятелями? Уверенности, конечно, нет, но мне всегда так казалось – а если верить фильмам, где герои работают вдвоем, то это так и есть. Роршах же, кажется, этого мнения не разделяет. Заработать немоту, пытаясь с ним общаться и каждый раз терпя фиаско – вот это был бы номер. Однако, оставлять попытки не собираюсь. Капля камень точит… А кофе стынет.

Д.Д.

Две попытки ограбления, одна попытка изнасилования, вооруженная стычка двух банд – работы много. Когда ночь подходит к концу, Сова чувствует колоссальную усталость, как будто они ворочали мешки, а не разбирались с плохими парнями, и думает о том, что стать супергероем – не самое лучшее решение, которое может принять человек. Потому что когда его принимаешь, уж точно не представляешь, как выглядят выбитые зубы в кровавых лужицах, или на что похож труп парня, которого расстреляли из автомата. Скорее представляешь заголовки газет и слезы спасенных обывателей. Или это просто у Совы были очень детские представления о работе костюмированного героя. И эта такая мысль, которой хочется поделиться, и, в конце концов, почему бы и нет? Они закончили, им скоро расходиться, они никогда не снимут друг перед другом маски – ситуация располагает к откровениям, как и тот факт, что Роршаха все не получается разговорить. Заткнуться значит смириться с тем, что их связывает и всегда будет связывать исключительно работа. А как же прикрытые спины, взаимопомощь и приязнь? Доверие? Всякие глупые мелочи, которые начинаются как раз с разговоров? Сова смотрит на Роршаха, который, засунув руки в карманы, пялится на россыпь гильз на асфальте – разогнать стычку мало, нужно ещё дождаться полицейских сирен, увериться, что теперь это не их забота – и произносит, чувствуя смутную неловкость: - Знаешь, когда я только начинал, мне казалось, что работа костюмированного героя это здорово. И даже не потому что это кричащие заголовки в газетах, костюм и известность, а потому что помогать людям здорово само по себе. Хотя, может, о заголовках я тоже думал… - Сова легонько тычет носком ботинка в оброненный кем-то из бандитов пистолет и кривится под маской. – А вот об этом я не думал точно. Об оружии, крови, и о том, какого цвета у человека кишки. Роршах не реагирует, только едва заметно горбится, напрягая спину. Сова думает, что с этим человеком невозможно говорить, но все-таки спрашивает: - А ты о чем думал, когда начинал? И получает в ответ предсказуемое невыразительное хмыканье.

12.10.1965.

Все-таки носить настолько закрытые маски – правильное решение. Карнавальной полумаски не хватит – сорвут в пылу драки, и как только Комедиант все эти годы сохраняет инкогнито? – а полную достаточно снять, чтобы затеряться в толпе тут же. Даже по линии губ не узнают, разве что по росту… Единственный минус в том, что общаться с кем-то, чьего лица не видишь, сложно. Меня никогда раньше не посещала мысль о том, насколько важна невербальная сторона коммуникации. Взгляды. Мимика. Тонкая морщинка, залегающая между бровей или то, как морщится кончик носа. В этих мелочах видно все! О чем человек думает, страшно ли ему, смущается ли он, или, наоборот, рад так, что готов выпрыгнуть из штанов. Одна улыбка способна озарить лицо так, что оно полностью преобразится. Думаю о том, насколько не хватает возможности судить о том, что за мысли в голове у Роршаха не только по его позе, но и по тому, куда он смотрит. Возможно, тогда с разговорами выходило бы лучше. В целом, ничего не меняется. Встречаемся в гнездовье – Холлис так называл свое убежище, и слово как-то незаметно перешло ко мне вместе с его полномочиями – слушаем, о чем говорят полицейские, потом выходим на улицы и смотрим, не происходит ли чего-нибудь незаконного. Работы хватает – сколько случаев бытового насилия полиция просто не видит – и разговариваем только по делу. Кто откуда заходит, стоит ли мне прыгнуть сверху, в нашей ли компетенции происходящее. Недавно чуть не подрались – ночных бабочек незачем обижать, даже если они становятся прилипчивы – и это было очень странно. Как можно дойти до ссоры, не имея ничего, похожего на приятельство? В любом случае, без драки обошлись. Все-таки нам в равной мере нужно это сотрудничество. Хотя был момент, когда казалось, что придется на деле проверять, кто же из нас сильнее, и в следующий раз такого лучше не допускать. Если получится. Придется сделать все, чтобы получилось.

Д.Д.

У женщины алые губы и синие тени на веках – все дешевые проститутки красятся так, чтобы видно было издалека и невозможно было определить возраст. Щеки тронуты румянами, ресницы, кажется, скоро отвалятся под собственным весом, и выражение глаз такое, что понятно с первого взгляда – девушка работает на дозу, и как раз сейчас деньги ей нужны так, что она готова лечь под любого, лишь бы заплатил. Возможно, именно поэтому она к ним цепляется – когда у тебя в голове только одна мысль, и та про дурь, сложно вспомнить, что парни в масках на работе и вряд ли будут платить за приятную ночь. На ногтях облупился лак, Сова замечает это, когда женщина ловит Роршаха за рукав. - Какой красавчик, - говорит она и облизывает губы, это должно выглядеть эротично, а выглядит отвратительно. – Не хочешь немного развлечься? Уверена, твой дружок подождет. Второй рукой она тянется погладить – по плечу? по щеке? по бедру? – и Роршах неожиданно сильно отталкивает её. Так отбрасывают бешеное животное. Женщина ударяется о стену, её подружки, караулящие клиентов неподалеку, кричат, когда она медленно начинает сползать на мостовую, а Роршах передергивает плечами и ускоряет шаг. Брезгливо отряхивает рукав, хотя, если уж на то пошло, его плащ вряд ли намного чище рук самой грязной проститутки. Сова задерживается – женщина дышит, и, вроде бы, даже в сознании – нагнувшись к ней, сует ей в руку пару долларов. Удобно иметь карманы в совокостюме, а деньги – самая лучшая компенсация за грубость. Должен же кто-то в их тандеме проявлять вежливость, в конце-то концов… Роршаха Сова догоняет только через некоторое время, в узком переулке, где тот разглядывает граффити, видимо, дожидаясь, пока его догонят. Он кажется взвинченным, и это странно – не произошло же ничего, что стоило бы такой реакции. - По-моему, это было грубо, - сообщает Сова ему в спину. – И абсолютно бессмысленно – она же не хотела ничего плохого. Ждать, что Роршах развернется, бессмысленно – но Роршах разворачивается. Да так резко, что кажется, сейчас искры брызнут из-под каблуков. - Это задержка, - бросает он отрывисто, и нет ничего более свойственного ему (или Сове так кажется), чем такие формулировки. – Любая задержка – возможное опоздание. В его словах слышится отвращение – не в том, что он говорит, а в том, как – и Сова думает о том, что, возможно, Роршаха когда-то крепко обидела девушка. Или он верующий. Тоже вариант. - Если бы ты сломал ей позвоночник, спасать пришлось бы её. Возможно, что было бы уже поздно. Задержка задержкой, но зачем так? - Иначе никак. Они стоят друг напротив друга, и между ними висит напряжение. Ощутимое, как запах озона во время грозы. - Если мы не действуем по-человечески, потому что «иначе никак», то как можно вообще от кого-то ждать, что он будет действовать по-человечески? У Роршаха напрягаются плечи, руки в карманах сжимаются в кулаки. Сова чувствует инстинктивное желание отодвинуться, потому что велика вероятность, что сейчас получит в челюсть, но не делает этого. Слова остаются в силе, и пребудут в ней, даже если все закончится дракой. Мгновение ничего не происходит, а потом Роршах разворачивается – так же резко, как в первый раз – и устремляется прочь из переулка. Догнать его помогает только то, что Сова выше и шагает на большее расстояние. В тот вечер они вообще не разговаривают.

29.11.1965.

За три месяца работы улицы стали спокойнее. Это заметно, если вечером выйти из дома – а вечерние прогулки это всегда приятно, даже если ты на окраине мегаполиса, где нет никаких птиц, кроме голубей. Меньше подростков с магнитофонами топчется на углах. Меньше подозрительных типов с липкими взглядами, присматривающих подходящую сумочку или соблазнительный карман. Даже пьяных меньше – когда несколько раз были спокойные ночи, с подачи Роршаха гоняли всех, кто искал приключений на задницу, предварительно залившись пивом или виски. Граффити, разве что, каждую ночь подновляют или рисуют новые, но вандалы слишком мелкая шушера на фоне тех, с кем мы имеем дело обычно. Решили, что пора переходить на следующий уровень. Уличная преступность неорганизованная, и потому справиться с ней легко. Достаточно сделать себе репутацию, что у Роршаха получается просто великолепно. Когда он при мне первый раз сломал палец человеку, сравнения со смертью, опрометчиво записанные мной в августе и казавшиеся потом глупыми, снова обрели смысл. Конечно, перед тем, как перейти к настолько карательным методам, мы пытались по-хорошему. Конечно, не стоило ждать от убийцы, что он легко сдаст напарника. Конечно, мы потратили на него несколько часов – ненавижу, когда уговоры оказываются бесполезными. Но все равно, у меня бы не вышло. Этот влажный звук, с которым ломается кость – он кажется мне неправильным. В природе все едят всех, это закон – но разве люди не отказались от законов природы в пользу законов человеческих? С другой стороны, палец – не горло, что уже радует. Следующий уровень – банды. Наркоторговцы, сутенеры, контрабанда, заказные убийства, чертова детская проституция и порнография, нелегальные мигранты – именно ради того, чтобы разобраться со всем этим, и стоило объединяться в тандем. Решили начинать с малого – с парня, который пытается подмять под себя все наркотики сразу в нескольких районах. Его называют Большой Шишкой и мне эта кличка кажется донельзя дурацкой, но, что хорошо, сплетничают о нем по всем притонам этого города. Первого информатора среди торговцев дурью уже приобрели. Правда, в процессе Роршах чуть не сломал мне нос и это несколько подпортило впечатление от победы. Не стоит трогать человека, который и на обычные попытки разговаривать реагирует не всегда адекватно, но вспомнить об этом в момент триумфа было сложно. По крайней мере, он извинился. Насколько это можно назвать извинением… И он слушает рассказы про сов, про устройство соволета, про технику, про мои изобретения – да про что угодно! – и при этом не показывает, что ему скучно. Даже кивает в нужных местах, чего даже отец никогда не делал. Возможно, решил, что это лучший способ со мной коммуницировать и не выдавать никакой информации о себе. Его право. Спасибо, что хотя бы кивает.

Д.Д.

Наркоторговца им даже не приходится бить, что логично проистекает из того, что он младше их обоих. Мальчишке на вид лет семнадцать, все лицо у него в ужасающих вулканических прыщах, и когда Роршах берет его за запястье и слегка давит, он уже скулит и выглядит совсем ребенком. То ли правда боится боли, то ли прикидывается – но судя по тому, что его не пришлось толком выслеживать, а узнать о том, что в рыбном магазинчике торгуют не только рыбой, получилось у первого же обдолбанного подростка, скорее первое. Трудно заподозрить вершины актерского мастерства в человеке, который не способен толкать дурь так, чтобы это было не очевидно. Впрочем, судя по внутренней стороне локтей парнишки, даже если у него и был мозг, то давно уже кончился. - На кого работаешь? – спрашивает Сова мягко – они уже приноровились, они уже легко делят роли на «хороший супергерой»-«плохой супергерой» и добавляет. – Полегче, а то он сейчас обделается. Роршах слегка ослабляет хватку , и мальчишка всхлипывает. В глазах у него слезы. - Ребят, они ж меня прикончат, - жалобно ноет он, пытаясь за очками разглядеть глаза Совы, и шмыгает носом. Он похож на маленькую серую мышь, так трясется, и обычная фраза, которую Сова применяет в таких случаях, не доставляет ему удовольствия: - Не прикончат они – прикончит Роршах. Сове не хочется проверять, правда ли Роршах может. Скорее всего, да, поскольку сломать палец человеку, который не выдает информацию, он вполне способен. Мальчишка затравленно оглядывается – магазинчик после закрытия воняет рыбой и водорослями, и никто сюда не войдет, поскольку дверь они за собой закрыли – и вдруг заходится в рыданиях. Умирать страшно. Настолько страшно, что даже наркотическая зависимость не так страшна. - Его Гэри зовут, - выдавливает он между всхлипами, и Роршах разжимает пальцы – клиент готов, больше его пугать не нужно. – Только я его не видел никогда, мы всегда по телефону… или записками… места всегда разные… - А деньги ты ему отдаешь? – Роршах отворачивается, отходит в сторону, как будто его заинтересовала сушеная треска на витрине. Сова присаживается рядом с пареньком на корточки. – Оставляешь где-то? Сова не угрожает, Сова действует мягко, и даже гладит несчастную жертву банд по спине. Тот вздрагивает, но в целом уже через минуту не так трясется. Поднимает голову. - Тоже звонит или оставляет записку, куда спрятать деньги. Сова улыбается – под маской не видно. - Тогда давай так: мы будем тебе платить, а ты нам – говорить, куда ты должен отнести деньги. Никто не узнает, что это ты с нами работаешь. И тебе приработок, и нам хорошо. На носу у мальчишки прыщ, вообразивший себя Кракатау. Роршах разглядывает рыбу-меч на стене, чтобы больше не нервировать потенциального информатора, и чутко прислушивается. - И сколько вы мне дадите? – уточняет мальчик и глаза у него зажигаются. Главный минус исполнителей самого низкого уровня – их легко перекупить. Когда они выходят на улицу – городской воздух после пропитавшего все запаха рыбы кажется амброзией – Сова чувствует удовлетворение от хорошо сделанной работы и потому, не успев сообразить, хлопает Роршаха по плечу, начиная какую-то фразу, вроде «Какие мы сегодня крутые». Обычный дружеский жест, за которым не стоит ничего большего, чем «мы хорошо сегодня потрудились, приятель, мы молодцы», но Роршах резко разворачивается – как тогда, в переулке, под граффити – и мир заливает белый свет. Сова знает, что это значит – удар в переносицу. Отлетая обратно к двери магазина – хорошо, что она на пружине и успела закрыться – Сова успевает подумать об этом с каким-то даже юмором. Что-то про звездочки из глаз, которые должны сейчас кружиться в воздухе. Потом затылок соприкасается с дверью, и свет меркнет. Надо было проявлять дружеские чувства где-нибудь посреди улицы. Затылку явно было бы легче. Вряд ли проходит хотя бы минута к тому времени, когда Сова снова открывает глаза. Звездочек нет, бетон крыльца под задницей отвратительно твердый, как и дерево двери под затылком. - Кажется, мне нужно усилить шлем… - бормотание выходит сухое и сиплое. Непохожее в равной степени на голос в маске и на голос без неё. Когда картинка перед глазами становится четкой, Сова видит Роршаха, который смотрит сверху вниз на дело рук своих с видом, кажется, несколько смущенным. Руки в карманах, плечи подняты, и как жаль, что под маской не видно лица! Дивное должно быть зрелище. - Кажется, тебе нужно научиться уклоняться, - поправляет Роршах, но, в кои-то веки, он не звучит, как истина в последней инстанции. – Не ожидал. Не должен был так реагировать. Потирая затылок, Сова страдальчески кривится, и хорошо, что этого не видно. - Да уж, не должен был. Если у меня сотрясение мозга, то плакали наши обходы на этой неделе. Смутная надежда на то, что извинение ещё как-нибудь развернется – ну, например, «извини» или «прости» или «мне жаль» - не оправдывается. Похоже на то, что для Роршаха признание вины уже достижение. - Ты не поможешь мне встать? После секундной паузы – сомнение? – Роршах протягивает руку и мягко тянет на себя.

25.12.1965.

Было время, когда проблема наркомании для меня была исключительно умозрительной. Хорошая школа, спокойный район, благополучная семья – ничто не располагало к тому, чтобы начинать употреблять вещества или контактировать с теми, кто их употребляет. Даже мысли о работе костюмированного героя никак не стыковались с наркотиками – ведь герои занимаются тем, что бьют плохих парней, а вот задуматься, почему они плохие, пришло мне в голову только в сознательном возрасте. Но даже тогда этом стык оставался неявным. А уж знание о том, что значат синие точки на венах и вовсе было абстрактным, подчерпнутым не то из журналов, не то из эпатажных книг. Тем более дико было встретиться с этим на собственном опыте, лицом к лицу. С детьми, которых подсадили на наркотики ради выгоды, особенно страшно. Джек, например, курит марихуану с тринадцати, и, если верить его словам, перешел на более тяжелые вещества всего год назад. Для семнадцатилетнего парня, который до сих пор остается достаточно сообразительным, чтобы подрабатывать продавцом в рыбном магазине, это очень солидный стаж, что уж говорить о Майке, которому всего одиннадцать. В этом возрасте у меня была железная дорога, чучело совы, модели аэропланов и мечты о будущем. А у этих детей нет ничего, и ничего уже, скорее всего, не будет. Их судьбы сломали – походя, потому что это принесло кому-то деньги – и выбросили на помойку, даже не усомнившись. Пока не подойдешь достаточно близко – не задумаешься обо всем ужасе, который скрывается за словом «наркотики», а чтобы подойти достаточно близко, нужно было начать копать. Роршах впервые оказался менее наблюдательным, и это странно. Возможно, у него просто иначе устроено восприятие – более выборочно, более заточено под очевидную противозаконность. Если нужно увидеть кровь на мостовой, он незаменим, а вот заметить детей получилось у меня – возможно, потому что со мной всегда привычка приглядываться именно к людям и их поведению (за неимением птиц, очевидно). Надеюсь, это не задело его самолюбие и не поколебало его веру в себя. Иногда он реагирует настолько странно, что это не было бы удивительно. Было бы забавно попытаться пригласить его на Рождество, но настаивать не нашлось сил, а на вежливое приглашение он никак не прореагировал. Может быть, он не любит индейку? Может быть, он вегетарианец? Может быть, он не празднует Рождество? Гадать можно бесконечно, а на «бесконечно» у меня сегодня совсем нет настроя. ЗАПОМНИТЬ: позвонить матери и поздравить. ПРЯМО СЕЙЧАС: убрать глинтвейн в холодильник. Пожалуй, это было мое самое идиотское Рождество.

Д.Д.

Сове не до рождественской индейки и не до омелы. Руки трясутся, в голове до сих пор тонкий комариный звон, маску получилось закрепить только со второго раза, костюм же и вовсе не снимался с самого утра. Сова сидит в гнездовье – из рук валятся инструменты, Архи сегодня без профилактического осмотра – вдыхает затхлый воздух, который слегка отдает хвоей. Еловый венок повешен ещё вчера вместе с несколькими звонкими блестящими шарами, и как же плохо иногда не курить. Когда Роршах приходит, Сова говорит голосом звенящим и натянутым, как угнездившаяся под маской головная боль: - Эти ублюдки используют детей. Не дожидаясь недоуменного хмыканья, продолжает: - От десяти лет и старше, подсаживают их на дурь и заставляют её распространять. Школы – такая восхитительная золотая жила! А мы просто не заметили, понимаешь? Роршах садится на стул напротив, склоняет голову, показывая собственное внимание. Когда они расставались прошлым вечером, ничто не предвещало такого поворота событий, и потому он тщательно маскирует растерянность. Которую, впрочем, и не нужно маскировать специально – маска скроет все. - Те попрошайки, которых я замечал, совсем не попрошайки. Малолетние торговцы дурью. И те сходки на школьных дворах совсем не обязательно собираются вокруг новой игрушки… Сова вспоминает мальчика, Майка, которого поймал за рукав, когда тот пытался всучить травку престарелой проститутке, и чувствует прилив иррационального ужаса. Майку было лет одиннадцать, под глазами у него были серые круги, стоило только спросить его достаточно теплым и доверительным тоном, и он разревелся. Сове совсем не нравится настроение последних недель – в этой системе оборота наркотиков кто-нибудь то и дело ревет, закрываясь ладонями – и ещё больше не нравится то, что творят люди Большой Шишки ради выгоды. - Их подсаживают по старой схеме: угощают первой дозой, разводя на слабо или делая невинные лица. Вторую тоже выдают бесплатно, чтобы распробовали. А потом дети приходят уже сами. Я сегодня вышел на двоих таких… подсаживающих. Сова поднимает руку, показывая перчатку, на которой до сих пор остались следы крови, и Роршах поднимает голову. Сложно судить, что это – удивление, неодобрение, задетое самолюбие – но, в любом случае, пока он молчит. - У истоков опять наш приятель Гэри. Думаю, он у Шишки ответственный за этот район. Подсаживающие его, по крайней мере, видели. Пытались объяснить, что их развел по старой схеме уже он и они не виноваты… Сова вспоминает скулеж, которые сейчас называет «пытались объяснить» и передергивается. Роршах все-таки лучше годится для того, чтобы справляться с подобными кадрами. - Говорят, белый, ростом примерно с меня, с чешуйчатой татуировкой на шее. Может быть, поэтому он и действует большей частью по телефону – с такой особой приметой спрятаться трудно. Говорят, нашел их сам на какой-то вечеринке. По крайней мере, теперь у нас есть приметы… Роршах встает, делает несколько шагов в сторону, возвращается. Руки засунуты в карманы, голова склонена. Черные пятна ползают по маске, складываясь в причудливые узоры, и в который раз Сова думает отстраненно: а как он вообще через них видит? - Как ты узнал? – спрашивает Роршах резко, и это звучит так странно, почти обиженно, что Сова сквозь звон в голове чувствует слабое удивление. Отвечает: - Заметил мальчишку, который слишком откровенно пытался продать проституткам товар. Обход сегодня совершенно не привлекает. Костяшки саднят, даже сквозь перчатки отбитые напрочь, и Роршах кажется напряженным, а роршаховское напряжение тяжело переживать в вымотанном состоянии. - Сегодня Рождество, Роршах, - Сова машинально трет лицо руками, но облегчения это не приносит – мешает маска. – Может быть, устроим выходной? Я ужасно устал. Роршах хмыкает – этот неопределенный звук уже привычен настолько, что переводчик с хмыканья на английский больше не кажется лучшей из возможных идей – и даже поясняет словами: - Твоя часть на сегодня уже отработана. Все справедливо. Ловить его и пытаться угостить глинтвейном – явно плохая идея. В конце концов, кто запретит человеку провести рождественскую ночь на улице, если этот человек настолько предан своему делу? - Если хочешь, возвращайся, как закончишь. – Сова думает, что к утру с индейкой точно справится, и даже не испытывает приступа тошноты. – У меня будет рождественская индейка и глинтвейн. Конечно, Роршах сегодня не вернется, это ясно и ребенку, но, когда он уже растворяется в глубине тоннеля, Сова слышит нарочито безразличное: - Хорошая работа. И улыбается: - И тебе счастливого Рождества.

13.02.1966.

На то, чтобы выследить этого Гэри ушло два месяца – даже три, если считать с того момента, когда мы впервые о нем услышали. Если верить записям в дневнике, это было в ноябре. Тогда имя было как имя – ничего особенно криминального или запоминающегося – зато теперь я ещё полгода буду вздрагивать, случайно услышав его на улице. Парень был предприимчивый – за три месяца наркотики в городе стали более распространены, а качество товара значительно упало. По крайней мере, по отзывам тех, кто его пробовал. Причем только товара для низших слоев, которым все равно, что колоть, нюхать или курить. Богатые все также имели возможность наслаждаться чистейшим кокаином, если им того захочется. Кроме того, он разрабатывал новые схемы – чего стоят дети из неблагополучных семей, которые работали на него за дозу, или проститутки, которые тайком подмешивали клиентам в вино дурь. Если бы каждый ученый с такой фантазией подходил к своей работе, мы бы уже полетели на Марс, а то и вышли бы за пределы Солнечной Системы. Тем смешнее, что попался он по-глупому. Роршах, конечно, ничего не знал о том, что я по вечерам обхожу бордели и общаюсь с девочками, и, скорее всего, если бы узнал в процессе счел бы это бесполезной тратой времени, но выстрелило-то в результате именно это. Кто видит все татуировки человека, если не женщина, с которой он спит, и станет ли такой, как Гэри, спать с женщиной, которая стоит большего, чем несколько баксов? У него были любимицы, а у нас была дипломатия и терпение. Причем дипломатия у меня, а терпение у Роршаха. И, конечно, у нас были деньги. Ночные бабочки легко не живут. Им всегда не хватает – на дозу ли, на новые ли чулки, на еду ли для детей. Не нужно выкладывать стоимость Боинга, чтобы они согласились оповестить неких щедрых людей о приходе определенного клиента. Работа костюмированного героя – не боевик, а детектив. Скольких исполнителей переловили за три месяца – не сосчитать, служба опеки нас, наверное, ненавидит, столько от нас поступало анонимных сигналов. В общем, дорогой дневник (так было записано на первой странице самой первой тетради, которая была мной использована для записи мыслей), мы взяли этого ублюдка и, что ещё лучше, мы получили от него информацию. Его нанимал человек, непосредственно близкий к Большой Шишке, этакий менеджер по кадрам, которого называют Мерой. Чувствую, теперь ещё три месяца уйдет на то, чтобы выйти на этого Меру. Или меньше – по крайней мере, благодаря нашей щедрости и моему обаянию, у нас есть свои люди во всей этой противозаконной, неорганизованной, но неумолимо работающей системе.

Д.Д.

В комнате душно – работает дополнительный электрический обогреватель – и Сова рывком открывает окно, впуская холодный зимний воздух. Оборачивается, думая о том, что Гэри нужно накрыть одеялом – в одних трусах он до приезда копов может легко подхватить воспаление легких, и поди объясни потом, что это не было злодейское замораживание человека насмерть. Девочка, с которой развлекался Гэри, уже убежала к телефону-автомату. Сам Гэри со сломанным запястьем оглушен и уложен на постель. В его вещах нашлось некоторое количество белого порошка, и это в какой-то мере объясняет его гениальные идеи – чего не придумаешь, когда мозг разогнан с помощью препаратов. Также это хорошее доказательство и возможность объяснить копам ситуацию. Брали наркоторговца, вот он сам, вот дурь, вот огнестрел из его кармана… Сова накидывает на Гэри одеяло так, что наружу остается торчать только рыжая макушка, и устало опускается на пол, подпирая затылком спинку кровати. Это были очень утомительные месяцы. Насыщенные, практически без выходных, и дальше не станет лучше. Сова поворачивает голову, чтобы посмотреть на Роршаха – тот брезгливо оглядывает традиционное убранство борделя средней руки, сидя у стены – и спрашивает вдруг: - Мы хорошо поработали, верно? Роршах некоторое время размышляет – Сова успевает удивиться, что он не отделался исключительно хмыканьем, как часто поступает – а потом отзывается эхом: - Верно. Почему-то не ощущается всепоглощающего восторга, который можно было бы ожидать. Они ведь закончили первую часть сложного дела – первого настоящего многоуровневого дела в их практике – и если не радоваться сейчас, то когда? Сова думает над этим некоторое время, и приходит к выводу, что чувствует только всепоглощающую усталость. Возможно, радость придет на следующее утро. Хорошо бы она пришла. - Лично я чувствую себя так, как будто меня выпотрошили, - жалуется Сова вслух, и встает, чтобы прикрыть окно – становится слишком холодно, на подоконнике уже намело небольшой сугроб. – Может быть, закончим на сегодня? Пойдем в гнездовье, закажем пиццу, я сварю кофе?.. Зимой всегда слишком много одиночества, а если ночи напролет проводить в компании Роршаха, его становится просто аномально много. Сова думает о том, каково самому Роршаху в его непроницаемом панцире отстраненности, и вздыхает, с силой захлопывая створки. Может быть, и нормально. Может быть, Роршах сознательно заключил себя в панцирь, потому что ему вполне комфортно одному. - Будешь переодеваться, чтобы открыть разносчику? Мысль об этом не приходила Сове в голову. Пожалуй, действительно получится довольно глупо. - Ну, тебе придется подождать внизу лишних двадцать минут, пока я все это сниму, а потом надену обратно… Или я могу просто протолкнуть деньги в щель для писем, и забрать пиццу, когда парень уже уйдет. Гэри шевелится и стонет в одеяле, и Роршах, не вставая, пинает ножку кровати. Он не отказался сразу, это внушает надежду… Но потом он все равно качает головой. - В другой раз. Для Совы это звучит как «никогда», но вряд ли стоит говорить. Лучше просто сесть обратно, прислонившись к кровати, и подождать, пока приедут копы и нужно будет снова начинать шевелиться. Роршах предлагает, словно стремясь заполнить неловкую тишину: - Устройство совиных крыльев. И Сова кивает. Вчера они разошлись раньше, чем эта тема закончилась, а значит, её можно продолжать.

03.03.1966.

Где-то с неделю назад на нас впервые напали. До этого первыми ввязывались в драку мы. И, конечно, случалось так, что численное преимущество было у противника, но всегда это было спонтанно, потому что они за анархию, а мы за порядок даже там, где нет власти официального закона. В этот раз было не так. В этот раз нас выследили, я думаю, воспользовавшись нашей же идеей с проститутками. Приплатить девочкам, чтобы они сбегали к нужным людям, когда мы пройдем мимо не так сложно... И в результате понимание того, что что-то идет не так, пришло ко мне, только когда Роршах вдруг оттолкнул меня к стене – разумеется, никто не собирался воевать с нами на нашем же поле, нас собирались просто расстрелять. Совокостюм усилен специально на случай таких неожиданностей. Но если бы мне попали в голову - а целили, я полагаю, именно в неё – вряд ли меня бы что-то спасло. Вся работа костюмированного героя – умение оказаться в нужном месте раньше, чем твой противник, и когда у нас это не получилось, нам, конечно, пришлось бежать. Договариваться времени не было, а две мишени, бегущие в одном направлении, прекрасная цель. Потому Роршах нырнул в канализацию, мною для отступления были использованы крыши (благословенно то мгновение, когда мне в голову пришла мысль сделать «кошку»!) и в гнездовье мы оказались примерно в одно и то же время. Удивительное ощущение, быть не преследователем, а жертвой. Не сказать, что мне хотелось бы повторить. На следующий же день Джек принес свежие новости. Парни, которые на нас напали, работали на Шутника, нового куратора этого района, а тот, в свою очередь, работал на Большую Шишку. Гэри, мы, конечно, убрали, но вот, на его место поставили того, кто умеет решать вопросы более радикально. Джек признался – думал, что после вынужденной отставки Гэри его оставят в покое, но нет, новый босс, а правила игры старые и дурь все та же. Начало весны вообще выдалось паршивым. Роршах исходит негодованием – заключаю по тому, что прекратились те слабые попытки коммуникации, которые он предпринимал последние три месяца – а меня свалил грипп. Сегодня и думать нечего про обход – температура под сотню, только и остается, что лежать в постели, слабо кашлять и пить побольше жидкости. Весь сок и газировка из холодильника перекочевали в спальню. Если завтра не станет легче – придется вызывать врача и начинать адекватное лечение. Антибиотики, муколитики, смягчающие леденцы и бог знает что ещё. Казалось бы – выходной, всю ночь можно спокойно спать или смотреть телевизор, а кажется, что это неправильно. Тем более, что надеть костюм я сейчас не в состоянии, а значит, не в состоянии и лично сказать Роршаху, что со мной что-то не так. Надеюсь, он не посчитает это постыдной слабостью и желанием увильнуть от обязанностей. Хотя как он может не посчитать, если и мне-то так кажется – что это слабость и желание увильнуть. Ещё и буквы прыгают. Отвратительно.

Д.Д.

Утром Сова спускается в гнездовье. От слабости мутит, в голову словно набили ваты, но вечером на лобовом стекле Архи была оставлена записка – простое «У меня грипп и высокая температура, сегодня я не могу идти в обход» - и нужно посмотреть, нашел ли её Роршах. На самом деле гнездовье – это заброшенная ветка метро, некогда проложенная под землей. Пришлось приложить много усилий и ещё больше денег, чтобы наладить её сообщение с подвалом живого дома, но это того стоило. Самое большое тайное убежище в мире – домик на дереве для выросшего ребенка. Сова надевает маску, прежде, чем открыть дверь вниз. Получается довольно нелепо – домашний пушистый халат и совиный шлем – но если Роршах по какой-то причине решил снова заглянуть после обхода, лучше нелепость, чем внезапное раскрытие инкогнито. Хотя Сова полагает, что Роршах первым отвернется, увидев вместо маски открытое лицо. Свет зажигается с тихим гудением. На лобовом стекле соволета листок бумаги, но закрепленный в другом месте и выглядящий иначе. Сова с трудом привстает на цыпочки – каждое движение, как гвоздь, который вбивают в крышку гроба – и потом долго разглядывает несколькими штрихами набросанный тест Роршаха, стилизованную разлапистую кляксу. То ли собака. То ли большой вирус гриппа. То ли чашка с какао, в котором плавают маленькие зефирки. То ли у Совы просто слишком высокая температура для адекватной работы фантазии. В любом случае, это подтверждение. Поднимаясь обратно – две лестницы вызывают невнятные проклятия – Сова падает в разворошенную, мокрую после проведенной в горячечном бреду ночи, постель. Полежав некоторое время, переворачивается на спину, и прислоняет листок с рисунком к лампе с прикроватной тумбочки. Выглядит почему-то обнадеживающе. Теперь можно спать.

12.04.1966.

Джек мне нравится. Как ни странно, он самый адекватный из наших информаторов, несмотря на то, что один из самых младших. Ещё есть Мэри и Люси, которыми занимаюсь исключительно я – одна хочет когда-нибудь стать ветеринаром, но у неё на руках двое младших братьев, вторая попала в бизнес ещё девочкой, с подачи матери (как странно, что проституция это семейное дело, мне и в голову никогда не приходило задуматься, как туда приходят). Есть пьяница по имени Джим – он сдает информацию за бутылку, а ночует, кажется, в скверах и под мостами. Есть бродяги Том, Стив и Айзек – они из разных районов, со Стивом познакомились, когда помешали местным подросткам забить камнями его собаку. Есть Майк – тот самый одиннадцатилетний мальчик, его, слава богу, реабилитировали вовремя (у него оказалась адекватная мать, которая не упала в обморок при виде человека в костюме гигантской совы, стоящего на пороге), но он приносит слухи, которые ходят среди детей. Есть Альма – она убирается в одном из самых задрипанных пабов и, кажется, в меня влюблена, наверное, никто не дарил ей до этого конфеты. Есть Падма и Говард – занимаются тем же, чем и Джек, но зависимость у них уже в терминальной стадии. И, самое приятное, есть Альфред, парень из силовой структуры банды… Куда лучше, чем в августе, понимаю, как работает сам механизм. В тени весь город поделен на сферы влияния, как владения хищных зверей. Везде члены банд носят разное, и существует четкое разделение: кто занимается порнографией, кто курирует сутенеров, кто занимается оборотом наркотиков, кто контрабандой. Про Большую Шишку известны самые очевидные факты: он медленно, но верно подминает под себя оборот наркотиков; члены его банды, как и любой другой, разделяются по статусу и по той функции, которую выполняют. Он умеет подбирать исполнителей, но они всегда почему-то туповаты. Гораздо лучше умеет договариваться с официальными инстанциями – есть копы, которые его покрывают. …Альфреда взяли, когда он пытался нас выследить. Если бы не чутье Роршаха – нас бы уже не было в живых. Изъяли пистолет, выслушали очередную слезливую историю, как он не виноват и его заставили. Предложили больше денег. Роршах для острастки едва не сломал ему руку. Если через кого и выйдем на Шишку или хотя бы на Меру, то через него. Все же бойцы работают на куда более близком расстоянии, чем дилеры. Альфред даже клянется, что видел Шишку однажды, когда участвовал в подпольных боях (как он утверждает, лучший способ попасть под протекторат «большого человека» - выиграть бои), но портрет дал весьма смутный и состоящий, в общем-то, из единственной характеристики: Шишка – карлик. В таком свете его прозвище начинает играть новыми красками и казаться довольно забавным. Если бы эта ирония могла как-то ещё поправить то, что происходит на темных улицах… С Роршахом впервые (впервые!) завязался полноценный диалог не на тему работы. Удивительно, а казалось – умру раньше, чем наступит этот день.

Д.Д.

В соволете летать прекрасно – по крайней мере, так считает Сова. Тихое успокаивающее гудение двигателей, город, который с такой высоты кажется мирным скоплением огней, мягкий блюз, льющийся из встроенного магнитофона (конечно, пришлось повозиться, чтобы подключить его к основной электросистеме Архи) и несколько спасенных жизней – все это располагает к хорошему настроению. Сегодня они распугали несанкционированный митинг против вьетнамской войны, и если бы не их вмешательство, жертв было бы гораздо больше. Потом сняли с верхнего этажа двадцатиэтажного здания подростка, который хотел покончить жизнь самоубийством из-за несчастной любви, потом помогли медикам подобраться к эпицентру страшной аварии, в которой туристический автобус слетел с моста на середину автострады, и проезд к нему быстро перегородили автомобили, не успевавшие затормозить или развернуться. Даже Роршах кажется более расслабленным, чем обычно – не ходит по кабине, заглядывая в иллюминаторы, не сидит слишком прямо, словно закостенев. Он даже вынул руки из карманов, Сова отмечает это с чувством крайнего удовлетворения. Молчание не кажется натянутым, и от этого так хорошо, что Сова принимается подпевать песенке, которая звучит из динамиков:

Had to fold my arms and I slowly walked away I said in my mind, "Yo," trouble gon' come some day

Маска искажает голос, но от этого он не звучит хуже. Напротив, хрипотца отлично подходит для того, чтобы петь блюз. Закончив куплет, Сова произносит медленно: - В детстве у меня была губная гармошка… - продолжает после короткой паузы. – Правда, отец однажды выкинул её в окно, когда я играл на ней целый вечер. Сова смотрит на Роршаха – тот, как всегда, кажется не слишком заинтересованным, но это уже привычно – и фыркает: - И правильно. Все равно у меня получались такие звуки, какие издают в марте кошки. Песня сменяется, Сова слегка изменяет положение штурвала. Роршах, откинувшийся в кресле, положивший руки на подлокотники – сонный или просто устал? – отзывается до странного небрежно, почти лениво: - Нет слуха. И голоса. Умею только свистеть. Удивление этим неожиданным откровением – информация о личности, так далеко их отношения ещё не заходили! – и побуждение сразу же задать следующий вопрос Сова подавляет. Иногда нужна осторожность и вкрадчивость, которая свойственна кошке, которая пытается пробраться на хозяйскую подушку. - А я свистеть так и не научился, - Сова направляет Архи к дому, и думает о себе, как о сове летящей в гнездо. – Максимум – щелкать пальцами. Они щелкают в унисон, и у Роршаха получается звонче – перчатки совокостюма глушат звук. - Зато я неплохо пою в душе, - продолжает Сова тему музыкальных вкусов. – Знаешь, все эти старые песни, про то, как я проснулся утром, или мой дом сгорел, или сдохла моя собака, или малышка бросила меня и я застрелил её вместе с её новым любовником… Роршах хмыкает – этот звук внезапно окрашен эмоциями, и Сова едва ли не впервые понимает, что вот это конкретное хмыканье значит неодобрение – и отворачивается к иллюминатору. Архи заходит на посадку, это всегда красиво. - Не люблю блюз. Из динамиков льется как раз блюз – из динамиков каждый чертов раз льется именно блюз! – и Сова удивляется снова: как можно слушать музыку, которую не любишь, и ни разу не попросить переключить? - Я могу найти кассеты с чем-нибудь ещё. Но Роршах качает головой, и Сова остается в ещё большем недоумении. Мимо свистит темнота, Роршах выглядит донельзя загадочным, а ещё более загадочным кажется то, что он выдал целых два факта, относящихся к его реальной личности. Сова думает, что в следующий раз достанет классику, потом джаз, потом рок-н-ролл. Проще говоря, охота на любимую музыку Роршаха объявляется открытой.

26.05.1966.

Ни на что не хватает. Подписку на орнитологические журналы продлить получилось вовремя – помог ежедневник – а вот с собственными статьями никак. Сложно думать о том, как питаются совы, когда перед глазами теневая сторона жизни города. Тут впору скорее писать паршивые детективные рассказы или публиковаться в изданиях о криминалистике, пытаясь объять изнутри и препарировать мозг маньяка. От дела банд недавно отвлеклись – все равно застой, получается только собирать информацию, которую приносит наша «агентурная сеть» - занялись поиском маньяка, которого все не могла обнаружить полиция. Парень с фантазией, подвешивал жертв за ноги и развлекался, расписывая их ножом, даже мы его нашли благодаря глупой случайности – одна из жертв успела сбежать от него раньше, чем он смог что-то с ней сделать. Насколько я знаю – помогли книги и статьи из библиотеки – для маньяков вообще характерно прокалываться на мелочах. Кого-то ловят из-за веревки и ножа в кармане, кто-то оставляет на месте преступления слюну и сперму, от кого-то, как от нашего, сбегают недорезанные жертвы. Не знаю, что в этом деле не понравилось Роршаху больше – сама его криминальная суть, или то, что парень оказался настолько непрофессионален. Иногда думаю с ужасом, что было бы, если бы Роршах с его чутьем и паранойей решил стать преступником, но быстро отбрасываю эти мысли. Он фанатично предан нашему делу, и, несмотря на то, что его методы могут казаться мне чрезмерно жесткими иногда, он всегда останется на стороне закона. Пожалуй, я больше верю в то, что небо рухнет на землю, чем в то, что мое ощущение неверно. Скоро лето. Днем выбираюсь в парк, долго гуляю по дорожкам. Если жить ночной жизнью постоянно, не выбираясь на дневные солнечные улицы, начинает казаться, что весь мир серое, страшное и мерзкое место. На самом деле это не так, и я не перестаю удивляться контрасту. Стив вчера передал интересную новость – в Железном Треугольнике, на территорию одной из свалок раз в два дня выезжает и заезжает один и тот же фургон. Поскольку в районе никому ни до чего нет дела, это остается незамеченным, да и сам Стив проявил такую наблюдательность, только потому что привык искать в округе полезные в хозяйстве вещи. Вплоть до вчерашнего дня ему казалось, что происходящее в пределах нормы, а позавчера со свалки вынесли труп. По крайней мере, Стив уверен, что это был труп. Конечно, как и все бездомные, Стив пьет, но до этого признаков помутнения сознания, достаточных для того, чтобы начать принимать простые мешки за мертвые тела, он не проявлял. Нужно проверить, условились отправиться туда через несколько дней. Совокостюм потом придется стирать, иначе буду пахнуть, как Роршах. Стоит ли намекнуть ему, что плащ иногда нужно отправлять в стирку, и если да, то как бы это сделать половчее и не стоит ли пока потерпеть? Слишком хрупкая та связь, которая пока между нами установилась. Чувство, что разрушить её может что угодно: неправильное слово, случайный резкий жест. Он отвечает на вопросы, боже! Иногда вставляет односложные реплики в рассказы. Мне и в голову не приходило, как мне недоставало двустороннего общения. Казалось бы: вот твой телефонный справочник, Дэн, позвони кому-нибудь из старых знакомых, раз тебе не хватает общения! Но старые знакомые не видели всего того дерьма, которое заполняет улицы по ночам, и с ними можно разве что сходить в кино или кафе. Нужно все-таки начать статью. А для этого – хоть раз выйти на ночную в прогулку не в костюме, если только не писать статью о себе, конечно же.

Д.Д.

Сова начинает обращать внимание на запах далеко не сразу. Когда они на улице, тот почти неощутим, также, как и в больших проветриваемых помещениях. Но вот, например, в кабине Архи можно прочувствовать амбре полностью, если ты, конечно, не слишком устал или не занят мыслями о другом. Однажды заметив запах в соволете, Сова уже не может перестать его чувствовать. Больше всего напрягает то, что причины, по которым Роршах не стирает плащ, неочевидны. Может быть, у него нет денег или времени на то, чтобы ходить в прачечную. Может быть, он считает стирку занятием, недостойным мужчины. Может быть, он просто так привык, что уже сам ничего не замечает. У Совы уходит неделя на то, чтобы придумать формулировку, которая может сработать. Что-то подсказывает, что упирать на то, что существует гигиена, глупо. И на то, что лично Сове неприятно чувствовать аромат помойки и подгнившей крови – тем более. Скорее всего, подобные претензии просто останутся без внимания… Когда они, передав маньяка полиции (с одной стороны, повезло, что жертва вылетела прямо на них, окровавленная, испуганная, с другой стороны, кому ещё могло повезти ночью в криминальном районе?) собираются расходиться, Сова говорит, как будто бы походя, как будто бы недельных мыслей и не существовало: - Если так пойдет дальше, от нас все бандиты начнут разбегаться раньше, чем мы подойдем. Роршах недоуменно смотрит на Сову – недоумение различимо в том, как медленно он повернул голову, как чуть склонил её – ожидая продолжение. Сова не заставляет его долго ждать, кивая на его плащ: - Вся эта кровь, она пахнет. А запах мешает маскировке. На самом деле учуять Роршаха можно разве что с трех шагов, но это пока. Если он не остановится на достигнутом и не возьмется за стирку, бандиты и правда начнут разбегаться, подозревая, что на них ползет ожившая мусорная куча. Роршах поднимает руку, поднося к лицу рукав – как он все-таки видит через свою маску и чувствует через неё запахи? – потом неодобрительно хмыкает. Не одобряет он Сову или собственную нечистоплотность так и остается невыясненным. По крайней мере, в этот день.

05.06.1966.

Три хороших новости: 1. Роршах постирал плащ. Ничего не сказал по этому поводу, не признал моей правоты вслух, но от него больше не несет помойкой! Не знаю даже, что лучше – то, что теперь при полетах в Архи можно больше не опасаться задохнуться, или то, что он прислушался к моему замечанию. В целом, хорошо и то, и другое. 2. Мне удается писать каждый месяц. Сомнительное достижение, особенно с точки зрения человека, который заполняет дневник каждый день, но это лучше, чем совсем уж лишенные системы записи. Теперь, по крайней мере, могу вспомнить – в августе встретились с Роршахом впервые, в октябре он чуть не сломал мне нос, и так далее. Третья новость самая значительная и потому займет больше всего места. Наводка Стива оказалась не просто параноидальным бредом, а буквально ключом ко всему. Он нашел подпольную фабрику, на которой люди Шишки бодяжили (да и сейчас бодяжат, накрывать нужно правящую структуру, а не исполнителей) свой товар. Заправляет всем ученый-химик по имени Дейв, которого даже перекупать не пришлось – он желает Шишке смерти и мне, наверное, впервые случилось видеть такую незамутненную ненависть. Товар забирают раз в два дня, и в это же время привозят еду. Тот труп, который привлек внимание Стива, покончил с собой – не выдержал тупого труда безо всяких перспектив, повесился на собственном ремне. Все, кто там работают – подпольные мигранты, есть люди из Азии, из России, из Латинской Америки, их даже и не охраняют толком, им все равно некуда идти. Дейв единственный американец, но у него другая ситуация – его держит то, что с ним, пусть и обращаются как с королем, но при малейшем намеке на неповиновение начинают шантаж – насколько удалось выяснить, у него маленькая дочь в городе. Наконец-то получили адекватное описание Шишки – карлик, темно-русые волосы, очень светлые серые глаза, курит сигары. Кроме очень небольшого роста особых примет нет. Зато есть кое-что получше – место, в котором он появляется. Место, в котором собираются его люди, когда им нужно что-то обсудить. Небольшой бар на окраине, из тех, в которых мухи прилипают к столам и в которых невозможно заподозрить подпольный штаб незаконной организации. Дейва туда пару раз приводили, когда он только начинал свою карьеру и сам хотел устроиться на работу в банду – очень уж много платят за подпольное производство наркотиков. Думаю, ему пришлось маяться с поисками меньше, чем нам, поскольку он, в отличие от нас, был Шишке нужен. В любом случае, это не просто зацепка, это великолепная возможность взять сразу всех. ВАЖНО: оборудовать соволет дымовой завесой. ЕЩЁ ВАЖНЕЕ: встроить в соволет огнемет. Если идти на штурм, то в полном вооружении. Можно, конечно, сдать информацию полиции, и пусть они посылают специально обученных бойцов, но есть две причины, почему это плохой выход: 1. У Шишки есть связи в полиции. Велик шанс, что его предупредят, позволяя уйти. 2. Роршах никогда такого не позволит. Чтобы быть уверенным, он должен собственными глазами увидеть Шишку связанным на полу. Кроме того, это наше дело и наша ответственность. Начав его вдвоем, мы и закончить его должны вдвоем.

Д.Д.

Альма носит длинную юбку и убирает светлые волосы в простой пучок. Сова приходит к ней, как правило, в одиночестве – Роршаху в ней что-то смутно не нравится, по крайней мере, он предпочитает обходить других осведомителей – приносит торт или булочек, пластиковый стаканчик с кофе из ближайшей забегаловки, пакет леденцов. Альма тоненькая, движется легко и ловко, и быстро выросла из простой посудомойки в официантку. Недостаток фигуристости она компенсирует обаянием, но при Сове почему-то всегда немного смущается. Они встречаются, когда кончается её смена. - У нас есть амбициозный план, - говорит ей Сова, привычно вручая бумажный пакет со сладостями. – Нам нужен осведомитель в одном заведении, а лучше, чем ты, никто не сумеет быть незаметной. План, конечно, сомнительный, но внедрить своего человека проще, чем незаметно перекупить чужого или пытаться выследить, когда Шишка появится, через окно. Он ведь приходит не каждый день, встречается только с ближним кругом и то они изображают старых веселых друзей… Альма вынимает из пакета шоколадную конфету, и засовывает её в рот. - Это опасно? – уточняет она немного невнятно, и Сова думает некоторое время, рассматривая её простое, ничем не примечательное, лицо. Они с Роршахом долго спорили над деталями – спор с Роршахом выглядит обычно, как совиный монолог, перемежаемый хмыканьями разной степени одобрительности – и решили, наконец, что это самый удобный вариант. Шишку нужно брать, точно зная, что он на месте… Сова морщится под маской, думая о том, как долго пришлось убеждать Роршаха, что девчонка справится. - Работать рядом с преступниками всегда опасно, но тебе вряд ли нужно к этому привыкать. К тому же от тебя требуется только подать знак, когда появится определенный человек. Выйдешь покурить, махнешь рукой. Даже если это покажется подозрительным, они не смогут ничего сделать. Альма глотает конфету и быстро забрасывает в рот следующую. У неё на руках старые шрамы от ременной пряжки – Сова смотрит на них, чувствуя острую жалость и сожаление: с её отцом уже не поговорить, он уже три года на кладбище. - И, разумеется, вы будете меня содержать, когда я потом буду искать работу. Сова кивает: это условие справедливо и они его предусмотрели. Будь благословен совиный отец и все банковское дело, позволяющее оплачивать подобное, не торгуясь. - Только не дольше двух месяцев. Альма смеется – губы у неё не накрашены, смех заставляет лицо буквально засветиться красотой: - Не бойся, птичка, я не собираюсь садиться тебе на шею. Щедрым жестом она предлагает Сове угоститься из пакета, но Сова отмахивается. Некогда. - Лишь бы справилась, - говорит Роршах, когда слышит о том, что Альма согласилась, и Сова испытывает странное, новое желание – взять Роршаха за грудки и хорошенько встряхнуть. Уж слишком много сомнения в его голосе, даже после всех тех аргументов, которые были Совой приведены в защиту Альмы и её умения своевременно помахать рукой. - А если бы это был парень тех же лет, ты спрашивал бы так же? – Сова отворачивается, поднимает со стола жестяную банку с колой. За последний год гнездовье стало куда более обжитым местом, чем раньше – повсюду бумажки, записи информации от осведомителей, рисунки со структурой банд, карты, самодельные досье на всех, о ком болтают в сумрачных барах, а ещё банки с газировкой, которую Сова с удовольствием пьет, когда работает с Архи, обилие инструментов, машинного масла, баки под горючее для огнемета – все вместе выглядит как гараж, в котором идет вечный ремонт. Роршах, как всегда, отворачивается, когда Сова приподнимает маску, чтобы сделать глоток. Чужое инкогнито он хранит так же свято, как свое. - Женщины легкомысленны, - замечает он, проводя пальцами, затянутыми в перчатку, по карте, на которой они булавками отмечают точки, в которых брали людей Шишки. – Увлечется. Забудет. Предаст. Сова комкает банку в руке. Чем дальше, тем крепче подозрения, что Роршаха обидела женщина. Чего стоит его отношение к проституткам – как будто они делают такую же мерзкую работу, как те, кто продает наркотики детям. Или хуже. - А мужчины легкомысленными не бывают? И предавать не умеют? У нас вон, целый склад предателей! – Сова махает в сторону стопки, в которой они хранят данные перебежчиков, и кривится. Роршах не обернется, не посмотрит на оставшуюся открытой часть лица. Это как играть с огнем. - Мужчины надежней, - палец скользит по карте, обводит зубочистку, которая воткнута в свалку с лабораторией для заметности. – Лучше понимают целесообразность. Лучше держат себя в руках. Сова опускает маску, снова закрывая рот, и бросает банку в урну. Попадает легко – благо, физическая форма не может быть плохой, если ты ночь за ночью проводишь на улице. - Лучше держат себя в руках? Роршах! Сколько мы видели домашнего насилия – там разве был хоть один случай, когда жена напивалась и избивала мужа до кровавой рвоты? Или мать насиловала детей? Роршах не любит геев, не любит женщин, не любит бездельников и тех, кто выходит с протестами на улицы. С Роршахом бесполезно спорить, но иногда так трудно сдержаться. - Столько же, сколько парней в коротких шортах в темных переулках. Столько же, сколько мужей, сидящих у жен на шее. Столько же, сколько мужчин-проституток. Больная тема. Конечно же, она всплыла. - То, что бывают женщины-проститутки и женщины-бездельницы, не отменяет, что бывают и женщины-полицейские, и женщины-политики, и женщины-рабочие. – Сова злится, и это такое редкое состояние, что почти пугает. – Точно также то, что бывают мужчины-политики, мужчины-военные и мужчины-изобретатели не отменяет того, что бывают мужчины-предатели и мужчины-насильники. Какой смысл судить по полу, когда можно судить по конкретному человеку? Роршах хмыкает, стучит по той части карты, где отмечена точка сбора людей Шишки: - Бесполезный спор. Лучше думать, как будем брать. Сова смотрит на его скрытый шляпой затылок, и думает о том, как они вообще друг с другом до сих пор уживаются, при таком несовпадении взглядов.

20.06.1966.

Все продумано. Огнеметы, дымовая завеса, лестница, точное знание, когда нужно двигаться, а когда стоять. Хорошо, что соволет умеет зависать и что он не слишком массивен. Поднявшись достаточно высоко и выпустив совсем немного дыма, можно легко сойти за облако необычной формы. Хорошо, что желание сделать нечто большое и пафосное некогда спасовало перед целесообразностью – маленький маневренный летательный аппарат в нашем деле гораздо полезней, чем устройство, порожденное человеком, который страдает гигантоманией. Хорошо, что сделать дымовую завесу не так уж сложно, если проявлять интерес к чему-то сверх школьной программы. Хорошо, что нас двое и у нас есть возможность подстраховать друг друга. Конечно, Роршах рвется в бой, на передовую, и отговаривать его было делом гиблым. Совокостюм лучше приспособлен для работы в опасных местах, но упрямством Роршаха можно гнуть железные гвозди. Пришлось согласиться, тем более, что Архи он водить не умеет, и времени учиться нет. Альма вписалась в коллектив. Работает официанткой, получает щедрые чаевые. Следим за выходом, чтобы не пропустить сигнал, прячем соволет неподалеку в маленьком дворике, приплатив хозяину за скрытность. Иногда остается только ждать – неделю, две, три, если потребуется – и я боюсь загадывать, что будет, когда Роршаха вымотает ожидание. Кто из нас терпеливее, он или я? Что будет, если ожидание вымотает сначала меня? Когда не моя очередь дежурить, читаю книгу. С ночными обходами легко позабыть, что существуют такие занятия, как чтение или, например, просмотр интересных программ. Вспоминать об этом каждый раз приятно – иначе жизнь начинает напоминать дурной сон или черно-белый фильм. Роршах некоторое время не обращал внимания, потом спросил, что именно я читаю. Судя по неопределенному хмыканью, «Одиссею» он в руки не брал, а судя по его поведению, вряд ли он вообще увлекается художественной литературой. Трудно представить, кто он в дневной жизни. Одежда дешевая и не слишком новая, но это может быть и маскировка. Любимую музыку до сих пор угадать не удалось, а может быть, он просто не подал виду, что она была угадана. Немногословен, умеет свистеть – боже, я знаю о нем кучу бесполезной ерунды, которая легко может быть частью тщательно проработанного образа. Очень хочется однажды воскликнуть «Маска-маска, я тебя знаю!» и угадать, назвав его по настоящему имени, но это все пустые мечты. Пока что он обо мне знает в разы больше, и вряд ли это когда-нибудь изменится. Немного обидно, но закономерно. Зато теперь, когда наступает его очередь отдыхать, он иногда берет у меня книгу. Держит странно, как будто редко сталкивается с чем-то подобным, и читает недолго, но это все равно радует. Пересказываю ему мифы древней Греции. Хмыкает неодобрительно на особенно вдохновенных местах, вроде рождения Афины из головы Зевса или Титаномахии. Один раз даже высказался в том духе, что эти боги хуже людей. Не знаю, стоит ли пересказывать скандинавскую мифологию. Там ещё веселее – чего стоит то место, где Локи родил восьминогого коня… В целом – нервничаю. Как в школе, когда нужно было выйти на сцену и сыграть в постановке на Рождество. Это ведь, по сути, наш первый масштабный выход. Не один на один с кем-то, а против вооруженных людей. Стоит плану пойти неправильно – и все, хоронить будет нечего. Роршах на вопрос о том, не нервничает ли он, ответил «Нет», но я ему не верю. Он наглухо отмороженный, но это вовсе не мешает ему постоянно вынимать руки из карманов и засовывать их обратно. Просто играет в крутого. Позер.

Д.Д.

Яркую вспышку внизу Сова видит сразу. Светошумовая граната, собранная в подвале на коленке, сработала идеально – также, как работает соволет, совокостюм, «кошка» и очки, позволяющие видеть в инфракрасном диапазоне. Руки трясутся, но выкинуть в люк веревочную лестницу – это одно движение. Рывком вбросить себя в пилотское кресло и резко увести Архи в пике – второе. Действие ослепляющей вспышки длится двадцать-тридцать секунд. Все срежессировано, отрепетировано, расписано по секундам. Пока Сова тянет на себя штурвал, Роршах внизу должен оглушить телохранителей Шишки, пока они дезориентированы, вывести из строя самого Шишку и ждать, пока ему на голову свалится лестница. Альма, наверняка, прилипла к окну и любуется их работой. От этой мысли руки дрожат чуть меньше. Тот момент, когда Шишка вошел, они просмотрели. Заслонила ли его и его людей машина, они ли отвлеклись – неважно. Важно, что если Шишка не окажется карликом и Роршах его не узнает – все напрасно. Важно, что если лестница коснется земли на десять секунд позже, по ним откроют огонь. Сова заставляет соволет зависнуть на фиксированной высоте – специально меряли, какими должны быть показания приборов, чтобы лестница спустилась достаточно низко – ждет, считая про себя. Нет времени следить, дергается ли лестница – для этого нужно встать из кресла, склониться над люком. Нет времени думать о том, получилось ли у Роршаха. Если на счет «десять» он не уцепится – ему придется искать другой способ сбежать. Для верности – из глупого страха за Роршаха, который тот, если бы знал, наверняка счел бы бесполезным – Сова считает до тринадцати. Потом резко дергает штурвал на себя, шепча что-то вроде: «Держись, приятель», что в контексте того, что некому слышать, довольно глупо. Нужно подняться достаточно высоко, чтобы не цеплять крыши. Нужно отлететь достаточно высоко, чтобы затеряться в облаках. По днищу соволета чиркает пуля, и Сова чувствует дикую смесь паники и азарта, прибавляя скорость. Радостный рок-н-ролл заливает кабину, километр в сторону, пустить дымовую завесу… Роршах вбрасывает Шишку в люк, не особенно с ним церемонясь – с мешком муки многие обращались бы бережнее – и медленно вползает внутрь сам. Начинает втягивать лестницу. Шорох и стук деревяшек успокаивает, Сова для верности закладывает крутой вираж и поднимается за облака. Выдыхает. Заставляет соволет зависнуть. Оборачивается и видит кровь. Кажется, что её очень много, кажется, что она повсюду. Темно-алая, она пятнает плащ Роршаха, растекается по полу, частично окрашивает Шишку – Сова даже не задерживает на нем взгляда – и разливается по перекладинам лестницы. Пуля, чиркнувшая по днищу Архи, была не единственной, и, похоже, самой неудачной. - Бедро, - буднично поясняет Роршах, сворачивая лестницу и задраивая люк. Он не выглядит очень уж обеспокоенным, и это кажется куда более неправильным, чем алые пятна. – Есть аптечка? Сова кивает. Этот человек невозможен, его хочется прибить прямо сейчас, чтобы больше не мучился и не мучил других. Что бы он делал, интересно, если бы в Архи не нашлось бинтов и антисептика? Руки у Совы дрожат. В отличие от голоса. - Тебе нужно в больницу, - аптечка спрятана под приборной панелью, достать её легко, если не ронять бинты дважды. – Желательно, в пределах получаса. Прибудем с помпой к главному входу… Фантазия эта вызывает тихий полуистерический смешок. Интересно, обслужат их, если они явятся прямо в масках, с Шишкой наперевес, пострадавшие служители закона, которых никто не призывал и которым страна не платит? Или выставят, чтобы они явились как честные люди, с открытыми лицами? Если второе, то Роршаха ждет инфаркт и ему не понадобится никакая больница, с тем, как он молится на тайну личности. Мелькает дурацкая идея – может, его оглушить? - Справлюсь, - говорит Роршах отрицательно. Кровь течет из раны, вытекает с другой стороны. Если пуля прошла насквозь, не задев артерию – а на то, чтобы отличить венозную кровь от артериальной познаний Совы хватает – значит, все ещё очень хорошо. И предсказать, что он не поедет в больницу, было совсем не трудно… - Дай нож. – принимая антисептик, Роршах смотрит на бирку. Поймав недоуменный взгляд Совы – вернее, недоуменный поворот головы Совы – уточняет: - Ткань срезать. Смешно выполнять просьбы подстреленного товарища, когда боишься в несколько раз сильнее, чем он. Сова достает нож из голенища – всегда носит на случай непредусмотренных ситуаций – протягивает Роршаху. Завороженно смотрит, как расходится окровавленная ткань, открывая светлую кожу. На Роршахе нет загара – нелюбитель пляжей? никогда не носит короткие шорты? – и мысли об этом помогают отвлечься от самого факта: он сейчас истечет кровью и умрет; он умрет от болевого шока; он умрет от заражения крови; у нас нет даже обезболивающего. Из состояния полутранса Сову вырывает стон. О Шишке уже успешно позабыли. Теперь, приходя в себя, тот возится и стонет, держась за голову. Сова отворачивается от Роршаха, достает заготовленные веревки. Шишка и правда карлик, бить его – все равно что бить ребенка. Однако, стоит вспомнить о Майке, Джеке, Дейве и других, и приступ милосердия проходит. Удар требует сил, а узлы – сноровки. Сова путается в них дважды, перевязывает заново, приглушенно ругается под нос. Роршах шипит сквозь зубы, пытаясь наложить дренаж. Неуместно веселый рок-н-ролл радует разве что тем, что играет не слишком громко. - И все-таки тебе нужно в больницу, - на виске у Шишки кровоподтек, нечего удивляться, если они устроили ему сотрясение. – Квалифицированная помощь, обезболивающие, капельница, вот это вот все. Можно ведь, в конце концов, и без маски, сказать, что попал в очередную разборку банд… - Работа, - Роршах звучит глуше, чем обычно. Сова думает о том, что будет, если он хлопнется в обморок. Явно ничего приятного, и поди потом докажи, что маска осталась неприкосновенной. Только через некоторое время доходит, что Роршах только что сказал. - Работа?! – Сова оборачивается, но Роршах не поднимает головы, смазывая края раны антисептиком. – На одной ноге, что ли? На костылях?! Ты что, сегодня ещё и домой собираешься? Пешком?! Это негодование можно назвать священным. Так иногда выражается ужас – в агрессии, желании добавить виновнику ужаса, чтобы больше никогда так не делал. - Даже если ты не соберешься в больницу, - Сова садится на пол, желание сорвать маску и почувствовать на лице свежий воздух почти непреодолимо. – Ни о каком «домой» и «работа» и речи быть не может. Ты что, хочешь заработать гангрену? Роршах все ещё не поднимает головы. Движения рук ловкие, но пальцы слегка подрагивают. Отставив бутылочку с антисептиком, он принимается за перевязку. Одна сложенная в несколько раз марля под одно отверстие, вторая под другое, перехватить сверху несколькими слоями бинта… Если Роршах захочет уйти, не к дюзам же Архи его привязывать. - Останься на ночь, - просит Сова и, чувствуя мольбу в собственном голосе, испытывает приступ отвращения к себе. – Я притащу в гнездовье матрас, постелю. Если захочешь, не буду тебя трогать до утра. Только не надо на одной ноге прыгать домой, а? Это «а» звучит так жалобно, так неуместно, что отвращение становится всепоглощающим. Лучше было все-таки кричать, но ссориться с раненным, который ещё и молчит, совсем неправильно. - Этого надо сдать. Смена темы получается несколько неловкой, но Шишку и правда нужно впарить полиции вместе с записями показаний свидетелей, с пистолетом, который нашелся у него за поясом, с наводкой на подпольную лабораторию, глава которой знает Шишку в лицо и может жаловаться на шантаж. Торжество не удалось, первый выход прошел сильно так себе. Сова предлагает Роршаху руку – во время перелета лучше сидеть в кресле, пристегнувшись, чем отдыхать на полу, и тот поднимается, опираясь на здоровую ногу. Самостоятельно преодолевает несколько шагов до кресла. Возможно, если бы на Роршахе не было маски, его спокойствие не выглядело бы таким всеобъемлющим и пугающим. Даже если бы он не кривился, то хотя бы побледнел, и это уже превратило бы его из функции в человека. Сова падает за штурвал, трогает соволет с места. Сегодня у полиции счастливый день – ещё двадцать минут, и им привезут одного из самых активных главарей, оглушенного и перевязанного веревками на манер рождественского подарка. Могли попасть в голову, - думает Сова, передергиваясь. Роршах сидит, откинувшись на спинку, и, кажется, дремлет.

31.06.1966.

Он сбежал! Этот кусок фанатичной преданности делу ужасен, когда нужно делать что-то, не ломая себя. Упрыгать домой на одной ноге – всегда пожалуйста, почему бы и нет, нужно только позаимствовать подходящую палку (нет, скребок для чистки окон Архи НЕ ПОДХОДЯЩАЯ палка, пусть только попробует не принести его назад), а вот нормально общаться – нет, это не для нас, весь арсенал для взаимодействия – хмыканья да односложные реплики. Хорошо, хоть оставил записку – а то можно было бы подумать, что его украли инопланетяне – да и та была не слишком информативна. «Ты хороший друг», да характерная клякса – вот и все, что он решил мне сказать. Так и подмывает, когда он вернется, объявить, что с таким подходом я больше не желаю с ним работать, и пусть идет туда, откуда пришел. Но ведь вдвоем действительно удобнее, двое справятся там, где не справится один, и кто бы его вчера ужином кормил и антибиотиками снабжал, если бы не я? Только бы он не пошел утром на работу, где бы он ни работал. Даже если это что-то сидячее, ему сейчас крайне нежелательно вставать. По-хорошему, ему бы в гнездовье отлежаться, но Роршах и здравый смысл? Скорее инстинкт, призывающий как можно скорее спрятать слабость от любого, кто может её увидеть. Это как пытаться общаться со зверем, который слушает тебя, пока в его голове что-то не сдвинется и он не бросится бежать. Чертов псих! Негодование просто не передать словами. Перед ним даже то, что мы взяли Шишку, меркнет. Взяли, сдали полиции, теперь осталось только вычистить всех тех, кто при нем кормился. Главное, чтобы ни у кого из них не хватило мозгов создать собственную новую банду на руинах банды старой… Все валится из рук. Ни о чем не получается думать. Остается только пойти и лечь спать – думаю, внизу, в костюме, чтобы Роршах, если явится, мог меня разбудить. …Он плохо бреется. И старается максимально отвернуться от света. Как будто по одной линии губ я смогу узнать его в толпе. Смешно.

Д.Д.

Без костюма Сова – Дэн, иногда, по настроению, Дэнни. Тупая тревога за Роршаха выматывает, вытягивает жилы. Он может умереть, и Дэн ничего про него не узнает, потому что некролог в газетах будет на имя, которое не произносилось вслух ни в гнездовье, ни в кабине Архи, и в морге на бирке тоже будет написано именно оно, как и на надгробии. Если случится худшее, останется только ждать – месяц, два, три, пока, наконец, не смириться с мыслью, что больше ждать не нужно. Все валится из рук. Домашние дела не удаются, орнитологическая статья полна помарок и ошибок, свежий номер журнала порвался совершенно нечаянно, просто выпал на пол. Ремонт тоже не помогает отвлечься – Архи, пусть и пахнет машинным маслом, пусть и сверкает огромными иллюминаторами-глазами, пусть и выглядит, как всегда, просто отлично, всего лишь кусок железа и не помогает успокоиться. Привычные способы подводят. В ход идут непривычные. Утром Дэн находит старую записную книжку – люди, с которыми получалось встречаться когда-то давно, когда дел было меньше и обходы не были еженощными. Одногруппники и одноклассники, старые приятели и приятельницы, те, кто так же увлечен совами, и те, кто верит, что изобретение одного человека может перевернуть мир. Телефон забыт за диваном и давно уже не используется ни для чего большего, чем заказ пиццы. Устраиваясь на подлокотнике, Дэн начинает методичный обзвон. Не можешь, Тиффани? О, как жаль. Джеральд, ты сегодня занят? Конечно, о чем речь. Кошка рожает, Мелоди? Да, понимаю, это очень важно. На кино соглашается только Дайна, молодая и легкомысленная, когда-то бывшая студенткой первого курса и интересовавшаяся исследованиями старших студентов. Общие конспекты, совместные походы на пары, научные проекты, разрабатывавшиеся долгими вечерами. Они встречаются в парке, обнимаются и идут в кино – в такт шагам Дайны звонко отзывается асфальт – она на высоких каблуках. Дэн идет следом, подстраиваясь под чужой шаг – Дайна ступает шире, чем Роршах, и одновременно медленнее – пытается попадать с вопросами и кивками в такт светской болтовне. Трисс вышла замуж и тотчас же развелась? Что ж, она всегда была легкомысленной. В моде красный цвет? Да, это очень интересно. У самой Дайны бойфренд, который обязательно сделает ей предложение? О, она такая счастливица. В темном зале кинотеатра, держа большой промасленный пакет с горячим попкорном и тупо глядя на экран, где очередной герой с челюстью квадратной, как кирпич, громит плохих парней, Дэн задается вопросом – что здесь вообще делать? Пули так не летают, и люди не бывают такими стойкими. Машины не взрываются, если стрелять в них так, и кишки у человека совсем другого цвета. Дайна то и дело наклоняется поближе, шепчет свои комментарии, и все это так скучно, натужно, вымученно, что хочется пойти умыться. Где-то на задних рядах влажно целуются подростки. Кто-то с хрустом жует попкорн, кто-то закинул ноги на спинку сиденья впереди. Дэн шепчет Дайне, что сходит в туалет – на минутку, не больше – и, мучаясь угрызениями совести, уходит совсем. Все не так. Все раздражает. Засунув руки в карманы – жест Роршаха, такой привычный и памятный – Дэн проходит через залитый солнцем парк и направляется к дому. На душе скребут кошки и, кажется, скоро проделают в ней знатную дыру.

03.07.1966.

Дневник не пишется также, как статья. Забыт на столе, открыт на последней заполненной дате. Изводясь, Дэн звонит дальше по списку – роды, свадьбы, похороны, переехали, умерли, вы ошиблись номером – и, наконец, договаривается посидеть в кафе со Стивеном. Просто так. Выпить кофе. Поболтать. Развеяться. Стивену уже тридцать пять, они познакомились на почве общего интереса к орнитологии. Сначала списались, потом встретились в самом центре Нью-Йорка, и с тех пор иногда вместе ходят в кафе, разговаривают о новейших открытиях и о давно известных фактах. На место встречи Дэн приходит раньше срока и долго рвет бумажные салфетки на тонкие полосы, даже не замечая этого – удвоенное ожидание выматывает, Стивен, как всегда, опаздывает и это, хоть и привычно, неимоверно раздражает. В конце концов, Дэн заказывает суп из морепродуктов и апельсиновый сок. Голод дает о себе знать, да и салфетки кончились. Люди вокруг ведут себя, как обычно – болтовня висит под потолком, как стая назойливой мошкары – плачет ребенок, которому не купили особенно заковыристое мороженое. Косые золотые лучи солнца падают на пол, выложенный черно-белой плиткой, выхватывают отдельные его куски, и кажется, что это намек на маску Роршаха, словно само мироздание выделяет эти два цвета, объединяет их в одно. Дэн доедает суп быстро, потом долго, попивая сок маленькими глотками, смотрит на золотистые солнечные пятна. Как, интересно, выглядит маска Роршаха при свете дня? Им доводилось встречаться только ночью, и это нужно будет как-нибудь исправить… Даже больницы обзванивать не получится – имени нет. Так и не дождавшись Стивена, Дэн уходит, оставив щедрые чаевые. По дороге пинает жестяную банку из-под колы и выглядит, наверное, донельзя глупо. Плевать.

09.07.1966.

Дневник все ещё не обновляется, а на темных улицах все ещё царит временное затишье. Мелкие правонарушители ничего не чувствуют – неорганизованные банды подростков все так же нападают на мирных горожан – но настоящие преступники затаились, прячутся в норах. Дэн надевает костюм, снова становясь Ночной Совой и выходит в патруль, но происшествий мало и занять руки и голову решительно нечем. Одна попытка изнасилования – прекрасно, Сова бьет гораздо сильнее и жестче, чем обычно – но в остальном все до отвращения пасторально, даже проститутки делают смиренный вид и прикидываются выпускницами семинарии. Если на костюмированных героев и затаили зло – а его наверняка затаили, потому что память у разнообразных ублюдков долгая - пока этого не видно. Джек встречает Сову радушно – насколько у него существует понятие «радушно», когда он не под кайфом – закрывает дверь на замок и табличку «закрыто». Прыщей у Джека меньше не стало, зато он немного вытянулся и перестал походить на четырнадцатилетнего. Сова садится на прилавок, в очередной раз жалеет, что не курит. Увиваясь вокруг, Джек рассказывает о том, что приходил Альфред и приносил новости (Мера получил пулю между глаз, амбициозные люди не терпят прилипал свергнутых боссов), что место Большой Шишки уже практически доделили несколько предприимчивых молодых людей, что Сове опасно ходить в одиночку и пешком, потому что за их с Роршахом головы объявлена награда, что Джеку, наконец, дала его соседка и это было почти так же хорошо, как смолить косяк. Все это тоже не отвлекает и не развлекает. Напротив, вызывает исключительно тоску и желание поскорее убраться обратно в гнездовье, выпить пару банок пива, почитать что-нибудь, что хотя бы будет казаться интересным. При этом Сова знает, что стоит вернуться, и покажется, что спасение – на темных улицах, что только там можно найти занятие. Поблагодарив Джека, Сова выходит. Долго кружит по переулкам, пытаясь найти хоть какого-нибудь охотника за головами, но разочаровывается и направляется домой, инстинктивно пытаясь услышать рядом мягкие шаги Роршаха.

14.07.1966.

В библиотеке на всех посетителей смотрят так, как будто они хотят похитить древнейшие и ценнейшие тома, хотя все, что им могут предложить на самом деле – весьма небогатый запас художественной и специализированной литературы. Дэн дожидается своей очереди, просит молодую, невысокую (чуть ниже Роршаха) и крайне симпатичную библиотекаршу найти что-нибудь по медицине, про огнестрельные ранения. Улыбаясь, запинаясь, говорит о том, что это для книги, которая уже почти закончена, осталось только составить сцену драки отчаянного ковбоя по имени Клякса против главаря бандитов, Железной Шишки, и дописать последующее выздоровление Кляксы. Когда библиотекарша улыбается, у неё на щеках очаровательные ямочки. За книгами Дэн проводит несколько часов, методично выписывая на листок все, что может показаться важным. Например, время заживления подобных ран. Или способы оказания первой помощи. Вокруг полно людей, и это снова раздражает, снова кажется неправильным. Все они кашляют, бормочут под нос, слюнят ручки, чихают, переговариваются, и сидеть в зале все равно что сидеть в переполненном курятнике. Однако, главное Дэн все-таки ухитряется вынести – если Роршах и придет, то не раньше, чем через неделю. Огнестрельные ранения, даже самые простые и безопасные, не заживают меньше месяца. Скидка на то, что Роршах отмороженный и нашел в себе силы сбежать с раненым бедром на следующий же день после ранения позволяет ждать его на неделю раньше. Если, конечно, он выкарабкается. Если не была задета артерия. Если он не подхватил инфекцию. Если не началась лихорадка. Из библиотеки Дэн выходит с гудящей головой и надеждой. Пока все в пределах нормы, нужно только набраться терпения и найти в себе силы заниматься делами. Всего-то – перебрать мотор Архи, всего-то – навестить Альму, всего-то – написать таки чертову статью. Блокнот Дэн укладывает на прикроватную тумбочку. Выписанные прогнозы на заживление успокаивают. Позволяют сцепить зубы и продолжать ждать.

19.07.1966.

Альме Сова приносит пышных белых пирожных, украшенных яркими ягодами клубники. Она сдержала обещание не садиться на шею, работает в очередном баре, и Сова встречает её после работы, у дома, как опоздавший на свидание возлюбленный. Вручает сверток со сладостями, осторожно отводит в тень. Альма кажется усталой, но бодрой. Улыбка красит её, как и раньше, а волосы собраны в высокий хвост, который делает её значительно более раскованной и живой, чем на работе, когда она собирает гриву в пучок. Одно пирожное она тут же выхватывает, принимается облизывать жирный сливочный крем, очень быстро покрываясь белыми разводами и крошками. - У нас только и разговоров, что о вас, - говорит она с набитым ртом, как маленькая девочка. – Посетители спорят, можно ли вам доверять, а недавно завязалась целая перестрелка – ужжас! – когда кто-то сказал, что Шишка сам нарывался. Сова улыбается под маской – теперь имя Шишки треплют на каждом углу, и далеко не все отзываются о нем хорошо – и смотрит, как Альма ест. Делает она это быстро, неаккуратно, словно боясь, что сейчас вырвут изо рта, и это неудивительно. Когда у тебя пять братьев и сестер – а у неё именно столько - нельзя зевать за едой. - А где твой пятнистый друг? – спрашивает Альма, когда с пирожным покончено, и облизывает пальцы – один за одним, без малейшего намека на эротизм. – С ним все хорошо? Сова на мгновение теряется, не зная, что ответить. Солгать, сказав, что с Роршахом все в порядке и они просто решили пока поработать отдельно? Сказать правду о том, что у Роршаха серьезная травма и он пока не способен участвовать в работе? Сказать ещё более страшную правду, что Сова не представляет, где он и в каком он состоянии? Из всех вариантов Сова выбирает ещё один, дополнительный, придумав его на ходу: - Он скоро снова ко мне присоединится. А ты лучше повспоминай ещё новости. Довольно неуклюжее съезжание с темы, но Альма прощает. Иногда Сове кажется, что человеку, который приносит еду, она вообще может простить что угодно. - Только в следующий раз принеси мяса, птичка, - просит она, когда приходит пора прощаться, и посылает Сове воздушный поцелуй. – Иначе я заработаю диабет. Сова делает мысленную пометку – записать в ежедневник – и чувствует собственную всепоглощающую глупость. Кем надо быть, чтобы носить трущобной девчонке, пусть и сладкоежке, исключительно сладкое? Иногда кажется, что благополучная семья и безоблачное детство – это не всегда хорошо.

25.07.1966.

Прошло больше трех недель, а Роршах не появляется. Раньше нельзя было и подумать, что он может быть настолько важен для того, чтобы работа продолжалась. А ведь и без него были патрули, и расследования, и драки – все то же самое, что и теперь, только теперь что-то неуловимо изменилось. Постоянно жду, что он снова выплывет из тени, как в первую нашу встречу. Что услышу его шаги рядом или на сделанную мной глупость кто-нибудь неодобрительно хмыкнет. Привязываться к людям – нормально, но не к таким же и не в таких обстоятельствах! Роршах, в конце концов, первым окрестит такую привязанность глупой, бесполезной и не имеющей права на существование. И будет прав – если бы не это ощущение постоянной тревоги, постоянного ожидания, время можно было бы проводить с куда большей пользой. Например, выйти на след тех, кто снимает детскую порнографию. Или разогнать подростковые банды, которые, подражая взрослым, пытаются делить территорию и устанавливать свои права. Можно было бы, в конце концов, выбраться на природу хотя бы на пару ночей, понаблюдать за совами, но в таком состоянии я скорее распугаю всю живность, чем найду хоть кого-нибудь, пригодного для наблюдения. И, что самое неприятное, это состояние никак не изменить. Можно, конечно, попробовать найти Роршаха, но это, я полагаю, практически невозможно. Особенно для меня. У него нет соволета, он умеет заметать следы, входит и выходит всегда в разное время (и меня приучил, никакого теперь режима, стало ещё хуже, чем раньше) и вряд ли хоть кто-нибудь в районе его дома хоть раз видел его в маске. Спрашивать бесполезно, а это лучшее и практически единственное мое умение. Если бы, конечно, озаботиться раньше и вшить ему в одежду маячок, чтобы теперь иметь возможность отправиться по пеленгу! Но, во-первых, это попросту подло (Роршах ведь теряется далеко не каждый день), во-вторых, велика вероятность, что маячок будет замечен и уничтожен сразу же. Все-таки чутье на такие вещи у Роршаха отличное, чего стоят все те разы, когда нас пытались подстрелить По ночам мне снится жуткая дичь. Принимаю снотворное, чтобы успокоиться и нормально выспаться. НОВОСТЬ: пришло письмо от капитана Метрополиса. Конечно, не в мой почтовый ящик (хорошая была бы шуточка, если бы у него была возможность вот так легко выяснить, кто я), а Холлису, который уже передал его мне. Там приглашение на первую в истории встречу «Истребителей преступности». Насколько можно понять, он собирается реорганизовать саму суть костюмированных героев, образовав из нас единое подразделение. Идея выглядит привлекательной, но пока и сомнительной: объединившись с Роршахом, мы неплохо действуем на нервы преступникам, но наше объединение было стихийным, вызванным тем, что мы примерно одного возраста и интересы у нас совпали. Чьи интересы могут совпадать с интересами доктора Манхэттена (а его капитан тоже собирается позвать), я не могу представить. Встречу назначили на октябрь. Хорошо бы Роршах до того времени объявился, потому что идти без него не хочется. В последний год мы больше тандем, чем две самостоятельных единицы. К тому же интересно послушать его мнение о самой идее. …Если он не объявится ещё через три недели, можно будет начинать паниковать. Только что толку, ведь «никто не знает. Ни мамочка, ни папочка». Именно, ни мамочка, ни папочка, ни я.

Д.Д.

Дэн слышит стук в дверь подвала в тот момент, когда разбивает яйцо о край сковороды, и вздрагивает, едва не проливая яркий оранжевый желток мимо. Десять часов утра. Турка едва слышно побулькивает на маленьком огне – там варится кофе. В конце концов, десять утра это отличное время для завтрака. И, очевидно, для того, чтобы принимать гостей. Дэн выключает плиту, чтобы кофе не убежал через край, уходит в спальню, где сейчас хранится костюм – именно на такой случай. Обычно он на стойке в подвале, как будто Ночная Сова отдыхает, прислонившись к стене, но в последнее время Дэн меньше волнуется об осторожности и больше о том, как сохранить инкогнито, если кто-то неожиданно придет снизу. В конце концов, оттуда не может прийти никто, кто не был бы связан с супергеройскими делами, и, надевая маску, опуская на глаза очки, Дэн старательно не думает «Роршах» и яростно подавляет стремление сделать все, как получится, лишь бы спуститься побыстрее. Натягивает сапоги. Расправляет перчатки. Может быть, это бандиты заметили, куда под утро улетает соволет. Может быть, это какие-нибудь диггеры исследовали заброшенную ветку метро и выбрались в совиную пещеру чудес. Лишь бы не обмануться. По лестнице со второго этажа едва ли не кувырком слетает уже Ночная Сова. Открывает дверь в подвал, походя гася огонь под забытой и уже подгорающей яичницей, сбегает вниз по второй лестнице, стараясь не слишком топать, не показывать, что торопится. Первое, на что натыкается взгляд – скребок для чистки окон, аккуратно прислоненный к стене. И только через мгновение Сова видит и Роршаха тоже. Роршаха, который сидит на ступеньках и растирает раненную ногу через брюки – так быстро, и с таким ожесточением, как будто сила трения имеет свойство заживлять раны в рекордные сроки. Сова смотрит на него и испытывает смешанные чувства. С одной стороны, очень хочется двинуть Роршаху в челюсть, и, возможно, её сломать. За то, что месяц не давал о себе знать, за то, что ушел под покровом ночи из дома, где ему были готовы предложить все, необходимое для выздоровления. За то, наконец, что весь месяц прошел в метаниях и раздрае, а от одиночных обходов остается исключительно ощущение обмана – они не приносят ни радости, ни даже удовлетворения. С другой стороны, очень хочется Роршаха обнять. Это желание более смутное и кажется даже более стыдным, чем желание дать ему в челюсть, но оно вполне естественно для человека, который изводился от страха за другого человека и, наконец, увидел его живым. Сова думает, что со сломанной челюстью Роршах сбежит ещё на месяц, а из объятий вывернется, и как бы не начал подозревать в Сове скрытого гомосексуалиста. Приходится придумать и сразу же воплотить компромиссный вариант. - Болит? – спрашивает Сова, присаживаясь рядом, и отмечает, что плащ пахнет пылью, как будто его долгое время не доставали из шкафа, а то и хранили где-нибудь в комнате просто на вешалке. Роршах не отодвигается, как можно было бы ожидать, хотя их плечи почти соприкасаются. Отвечает вполне предсказуемо: - Нет. Но судя по тому, как движутся его ладони – больно, и ещё как. Он ведь не только шел по улицам, но и взбирался по лестнице, чтобы постучать, и Сова чувствует приступ острой жалости, которая толкает под руку – сделать что-нибудь хорошее, как-то облегчить боль. - Может, давай я? – но Роршах качает головой и тогда Сова предлагает другое: - Может, позавтракаешь со мной? Яичница, пусть и подгорела, вполне съедобна и никто не помешает разбить на сковороду ещё несколько яиц. Кофе не успел убежать, и ему даже на пользу немного остыть. Можно поджарить пару тостов с джемом... Мало кому из больных идет во вред обильная вкусная еда. - Может, новости? – странно попадая в тон, вопросом на вопрос отвечает Роршах, и, наконец, перестает тереть ногу. Садится прямо – сейчас они смотрят друг на друга с такого расстояния, что появись у Совы желание его поцеловать, нужно было бы только слегка дернуться вперед – поправляет шляпу. Маска его сделана из странного, очень гладкого материала, по которому, как облака по небу, ползают темные пятна. Сова впервые присматривается к ней по-настоящему, и понимает, что увидеть настоящее лицо Роршаха невозможно, даже если прижаться носом к его носу. - Лично я предпочитаю разговаривать на полный желудок, - Сова поднимается, в кои-то веки решив, что если Роршаху вольно истязать себя, помогать ему в этом вовсе необязательно. Мысль о том, что он может быть уже сыт, обходит Сову стороной. – Подожди, я скоро вернусь. Посмотри пока бумажки. Взмах рукой в сторону папок – туда Сова, с упорством, достойным лучшего применения, записывает краткие сводки событий. Такое-то число, такие-то преступления, стольких сдали полиции, стольких жертв отбили. Роршах, кажется, не очень одобряет подобное решение, но не удерживает. Возможно, решил, что если ему уже однажды случалось ужинать в гнездовье, небо не упадет на землю, если в гнездовье ещё и позавтракать. Взбегая по лестнице – через одну, через две ступеньки – Сова вспоминает, как судорожно в тот вечер было приготовление еды, и чувствует огромное облегчение. Словно камень, размером со слона, вдруг скатился с плеч и навсегда исчез из жизни. Когда они прощаются, уже обсудив все, что можно, Роршах протягивает Сове руку для пожатия. Жест, совершенно обычный для нормальных людей, но в исполнении Роршаха выглядящий откровением, вызывает у Совы странное ощущение. Словно мир вокруг немного сдвинулся. Осторожно пожимая чужую ладонь – она сухая и крепкая, но не стискивает изо всех сил – Сова улыбается под маской. Времена меняются. Все меняется. Немного портит впечатление то, что уходит Роршах совершенно внезапно – резко разорвав контакт, и исчезнув в темном зеве туннеля. Выглядит это так, словно ему что-то внезапно очень не понравилось, но Сова утешает себя тем, что он просто не привык выражать любые чувства через тактильный контакт. И дружеские – в том числе.

15.08.1966.

Не знаю, бывали ли в моей жизни облегчения равные тому, которое накрыло меня, когда Роршах вернулся. Нервное напряжение, конечно, отпустило не сразу, но в целом все пошло на лад. Вместо одной статьи дописалось две, Архи обзавелся системой кондиционирования (иначе в последний месяц совсем невозможно дышать), нашлась пара зацепок по порнографии. В целом, это дело гораздо более сложное, чем с наркотиками. Диллеров можно увидеть на улицах, узнать о них у клиентов. Порнографию прячут на полках среди кассет с фильмами, её никак не отследить, а респектабельного пожилого человека никогда не заподозрить в том, что он её смотрит. И это с учетом того, что мы точно знаем, что в Нью-Йорке есть люди, специализирующиеся именно на этом товаре, а также подпольные студии и точки продажи. Дали Джеку задание: прикинувшись наивным туповатым учеником старших классов (с его внешностью он вполне сойдет, не смотря на то, что ему недавно исполнилось восемнадцать) походить по видеопрокатам, поспрашивать про особо горячие штучки. Платим мы хорошо, потому он согласился, не раздумывая. Наша драгоценная бездомная агентура, за прошедшее время заметно расширившаяся, тоже участвует в деле: они должны искать слухи о пропадающих уличных детях, отмечать объявления на столбах, говорить со своими. Как говорит Роршах, всегда кто-то где-то что-то знает. Правда, в последнее время Роршах не столько говорит, сколько отмалчивается. Не могу понять, что случилось. Возможно, его вымотало ощущение беспомощности, которое он вынужден был переживать минимум две недели. Возможно, он успел отвыкнуть от человеческого общения, и теперь ему все снова внове. Возможно, он не одобряет что-то во мне – хотя, думаю, если бы это было неодобрение, мне бы уже было сообщено, и хорошо если не кулаком в глаз. Можно, конечно, спросить у него самого, но он, скорее всего, точно так же отмолчится. Сковывает странная робость, которую усугубляет недоумение – он же пришел, как раньше, и казался даже более открытым, чем раньше, а теперь происходит что-то непостижимое и ничем не смотивированное. Кажется, снова предстоит скучать по общению в обе стороны и, что хуже всего, даже привычная уловка с телефонной книжкой – вот номера, позвони, позови кого-нибудь в кафе – не поможет. Уже была опробована, уже не принесла облегчения. Чтоб ему провалиться с его внезапными обострениями социопатии.

Д.Д.

Кто-то разбил фонарь, и осколки лампочки рассыпались по асфальту, напоминая маленькие звезды. Сова задерживает на них взгляд – они отражают серость и кажутся светлыми окошками в другой мир – Роршах же просто наступает походя, из-за чего из-под каблука раздается громкий хруст. Предрассветный час – самый утомительный в работе супергероя. С моря идет туман, все вокруг кажется сиреневым и несуществующим на самом деле. Роршах поднял воротник, спрятал в него обтянутый маской нос, Сова же такой возможности не имеет. Очки покрываются мельчайшими капельками воды. Сегодня уже пора расходиться, но Сова, чувствуя неприятное отчуждение, оттягивает этот момент. Отгородившийся воротником Роршах выглядит как иллюстрация состояния последних двух недель. Разговоры только по работе и не больше необходимого, кивки в нужных местах, редкие и неохотные вопросы. Сова привычно рассказывает о том, что интересного происходит в мире, но Роршах словно бы и не слушает. Когда-то это было привычным, теперь неприятно. - В таком тумане мне всегда кажется, что никакого мира и не существует, - делится Сова. Разбитый фонарь остается позади, со стен переулка, в который они сворачивают, облезают плакаты. – Есть только то, что можно потрогать рукой и больше ничего. Роршах не реагирует, даже не хмыкает, и это попросту странно. Глядя в его обтянутую плащом спину – влага не оседает на ней, скатывается – Сова думает о том, что Роршах похож на существо, пришедшее из тумана, которое вот-вот снова вернется в туман.

02.09.1966.

Ничего не меняется. Вряд ли это последствия беспомощности, иначе он бы уже от них отошел. Впрочем, говоря «ничего не меняется» имею в виду «ничего не меняется к лучшему» - к худшему изменения заметны и явственны, и прижать этот комок напряженного молчания к стенке с требованием объясниться мешает только природная моя мягкость. У всего есть причина. Когда сова начинает восполнять недостаток влаги кровью, это не необъяснимо, это значит, что рядом нет подходящего для питья водоема. Так и поступки человеческие не необъяснимы, просто причина их может быть неочевидной. Если у Роршаха есть причины себя вести именно так – значит, что-то в нем изменилось. Только что? Он стал агрессивнее. Его способность сломать человеку кость, если он не подчинится, и раньше казалась мне необычной и пугающей, теперь же она обрастает странным налетом истерии. Когда один крайне неприятный тип не желал объяснить, где лежит ключ от комнаты, где заперта его беременная жена, Роршах сломал ему запястье, хотя, если бы мы поискали, то нашли бы и сами. Раньше любая драка была необходимостью. Теперь Роршах вступает в бой, даже если это грозит неприятностями. Когда на улице сцепились две подростковые банды – говоря «подростковые» имею в виду ребят лет шестнадцати-семнадцати – он полез в самое сердце склоки, хотя проще было сразу вызвать полицию и оставить все им. Мелочи, странные ощущения – что-то не так, но, не обладая арсеналом средств, доступных любому натуралисту (возможностью поймать птицу и разъять её, с целью осмотреть её внутренности, например) я никак не могу установить причину. Это выматывает. Невозможность узнать хуже самого неприятного знания. Внезапно звонила Дайна. Была мила, звала посидеть с ней в недавно открывшемся уютном баре в центре. Она как будто решила не обращать внимания на то, что в последнюю нашу встречу ей пришлось выходить из зала в одиночестве. Думаю, схожу. Хоть вспомню, как выглядят настоящие живые люди при свете дня.

Д.Д.

Они часто встречаются вне гнездовья – Роршах считает, что постоянные изменения маршрутов делают работу костюмированных героев более безопасной. С тех пор, как на них несколько раз нападали, Сова не спорит – да и до этого споры выглядели преимущественно как мягкие вопросы: «А точно надо ли?», «А ты уверен?», что, конечно же, никак на уверенность Роршаха повлиять не могло. Сегодня был дождь, и асфальт блестит в свете фонарей – где-то редких и едва работающих, где-то ярких и частых – как стекло. Если на мгновение замереть на месте, можно увидеть собственное отражение, а если снять очки – всего на пару секунд – весь мир вокруг расплывается в абстрактный плавный узор, который выглядит очень красиво. Лето кончилось. Ветер, который приносит с океана тучи, холодный и скоро начнет пробирать до костей. Прошлая зима была суровой и Сова не помнит дня, когда не приходилось бы возиться, надевая теплый белый костюм под цвет снега. Возможно, в этом году будет также. Последние теплые дни – время, когда не хочется никуда спешить. Зная за собой рассеянность и мечтательность Сова обычно держит себя в руках, но сегодня не может устоять перед искушением – проходит через парк, пытаясь высмотреть первые желтые листья. Это старая забава, и если держаться плохо освещенных тропинок, шанс встретить людей, которых может удивить вид человека в костюме гигантской совы минимален. К назначенному сроку Сова, конечно, опаздывает – они встречаются на крыше небольшого офисного здания, по пожарной лестнице которого очень легко взобраться – и недоуменно оглядывается, когда, наконец, добирается. Роршаха нет. Никаких следов его присутствия. На крыше слишком мало теней, чтобы укрыть человека, пусть сколь угодно невысокого, и, прождав полчаса, Сова уверяется, что Роршах и не придет. Не в его характере опаздывать – он скорее пришел бы за час до назначенного времени и занялся бы чем-нибудь полезным – и Сова успевает перенервничать до следующего вечера, когда Роршах, как ни в чем не бывало, приходит в гнездовье. На прямой вопрос о том, что это было и что за занятия отвлекли его от обхода, он отвечает так же прямо: «Ты опоздал». И это звучит, как приговор – настолько равнодушно и скучно, что Сова всем существом ощущает собственную глупость и слабость. А также то, какая это была дурацкая мысль – стать героем в маске, не обладая ни пунктуальностью, ни ответственностью.

29.09.1966.

Джек наконец сумел найти несколько кассет, за которыми мы его посылали и в поисках которых он пару раз возвращался битым. Причем только одну из них выудил в видеопрокате – остальные принесли те люди, которые до сих пор отовариваются у него травкой (хотя оборот её значительно снизился с тех пор, как мы сняли Шишку, использовать Джека его преемник не брезгует). Получил за это столько, что сможет водить свою Мэри на все сеансы в самом помпезном из кинотеатров города целую неделю и после этого ещё и останется на то, чтобы сводить её в кафе. А мне, пожалуй, кинотеатры никогда уже не пригодятся. Как и кафе, потому что от еды меня теперь будет тошнить во веки веков. Детская порнография всегда казалась мне чем-то полумифическим. Да, такое случается, но изредка, когда снимает какой-нибудь маньяк-одиночка, который потом распространяет свои кассеты через знакомых. Или когда сами подростки слишком заигрываются во взрослые игры и решают заработать на собственной юности. Но оказалось, что все гораздо глубже, неприглядней и проще – в Нью-Йорке есть как минимум одна студия, которая занимается съемами исключительно несовершеннолетних. Бездомных ли, приютских ли, похищенных ли детей – тех, кого некому защитить и кого, скорее всего, не станут и искать. Конечно, есть и маньяки-одиночки, чьи кассеты ходят по рукам, ими мы тоже займемся. Но куда отвратительнее студийные записи, потому что на них происходит много такого, что с трудом выдержит и взрослый человек, не то что ребенок. Логотип студии – причудливая розовая роза, обвивающая плюшевого медвежонка. Всплыл на пяти видео из десяти. Найти этих деятелей будет гораздо сложнее, чем Шишку, который не слишком беспокоился о конспирации. Плохо ещё и то, что наше с Роршахом сотрудничество в последнее время доставляет все больше проблем, а также то, что встреча «Истребителей преступности» - не могу писать не в кавычках – все ближе. Роршах такой, как сейчас, не самый лучший спутник для посещения большого собрания, как мне кажется. Если он не придет в чувство, придется прибегать к крайним мерам, потому что его постоянное напряжение выматывает и меня. Ссоримся, когда я опаздываю или делаю что-то недостаточно эффективно по его мнению; когда проявляю доброту к проституткам больше того минимума, который он считает допустимым; когда я слишком настаиваю на дипломатии… По каждому пустяку, проще говоря. И причина ведь совсем не в пустяках. Да, я опаздываю – но это случалось и раньше. Да, я могу промахиваться или в драке пропускать удары – но никто не дерется идеально. Да, я не считаю девчонок мусором за то, что они торгуют своим телом – но мы уже сцеплялись на эту тему и вроде бы решили её не поднимать. Что-то не так в самом Роршахе и, стараясь избавиться от этого «не так», он и срывается. Когда у меня кончится терпение, наше сотрудничество, скорее всего, закончится. И вовсе не обязательно по моей инициативе.

Д.Д.

Сова так выматывается из-за того, насколько Роршах в последнее время неосмотрителен и зол, что даже не предпринимает попытки подбросить его, когда собрание заканчивается. В конце концов, Роршах может дойти и своим ходом – у него есть ноги, и всего пару дней назад они поспорили из-за того, стоит ли так часто использовать соволет. Могут увидеть, могут проследить, и не смотря на то, что два-три вылета в месяц это вряд ли очень опасно, к соглашению так и не пришли и разошлись недовольные друг другом. «Это пора заканчивать» - думает Сова, и вздыхает, направляя Архи к дому. На фоне таких мыслей заявление о том, что они с Роршахом объединились и заметно снизили уровень уличной преступности звучит пустым хвастовством и лицемерием. Как объединились – так и разойдутся, и какая там организация костюмированных героев, когда даже двое из них не способны толком работать сообща. По-хорошему, нужно сказать Роршаху что-то вроде: «Роршах, то, как ты себя ведешь в последнее время, мне очень не нравится. Я думаю, нам пора разойтись и действовать поодиночке», но это не в характере Совы. Мягкость, граничащая, если дело касается близких людей, с мягкотелостью гораздо ближе – легче сделать так, чтобы Роршах ушел сам, чем предложить закончить с сотрудничеством прямо. Из динамиков льется мягкий блюз – и она застрелила мою собаку, мою собаку – и Сова думает о том, что есть самый лучший и едва ли не единственный способ прервать любые контакты с Роршахом раз и навсегда. Способ, который сработает обязательно, но который так сложно применить, потому что окончательность пугает ничуть не меньше, чем постоянные конфликты. Не так давно они пытались поговорить – вернее, попытки были предприняты Совой, а Роршах занимался тем, что отмалчивался и делал вид, что его происходящее не касается – но это ни к чему не привело. На прямой вопрос «Что не так» Роршах только пожал плечами, на попытку надавить развернулся и исчез в подземных переходах заброшенной ветки. Роршах не хочет осмыслять то, что с ним происходит, Роршах хочет отрицать это. Сова уводит Архи в красивое пике и пытается думать о другом. О том, например, как странно выглядит доктор Манхэттен, который не принимал никакого участия в обсуждении и только шепотом сказал что-то пару раз пришедшей с ним женщине средних лет. Он похож на воплотившееся в человеке предчувствие грозы, из-за чего Сове весь вечер чудится навязчивый запах озона. Или Комедиант, который воплощает отрицание всего на свете и кажется чем-то похожим на Роршаха, или Шелковая Тень, которой на вид лет шестнадцать и которая почему-то пришла на встречу без маски. Озимандия с его красивым глубоким голосом, Нельсон, который раскрыл собственное инкогнито походя, словно оно не имело никакого значения. Как работать вместе столь непохожим друг на друга людям, да и стоит ли работать? Сова выравнивает полет, держась так, чтобы Луна заглядывала в иллюминаторы слева, и думает о том, что Манхэттен, если бы захотел, легко бы решил все их проблемы несколькими движениями. Он может телепортировать людей, если ему того захочется. Может скомкать их в кровоточащие куски мяса. Он мог бы безо всяких проблем выйти на производителей детской порнографии, если бы ему того хотелось, и Сова удивляется про себя – удивление немного фальшивит, потому что мысли-то на самом деле все про Роршаха и его проблемы – почему он этого не хочет. Возможно, когда ты становишься синим и начинаешь светиться, в тебе что-то ломается и ты перестаешь быть человеком? Если бы такая сила досталась Роршаху, он стер бы половину человечества с лица Земли. И проституток – самыми первыми. Сова тихо смеется – эта мысль совершенно не смешная, но почему-то Сове все равно смешно – и ныряет под землю. Дома ждет горячий кофе, теплая ванна и все те же сомнения и размышления, что и предыдущие несколько дней.

15.10.1966.

Сделано.

Д.Д.

- Роршах, - зовет Сова, когда после утомительной ночи – сколько раз Роршах показывал, что не одобряет происходящее? Раз? Два? Пять? – они в гнездовье ищут на карте детские дома, которые расположены в достаточно неблагополучных районах, чтобы торговать детьми. – Я хочу тебе кое-что показать. Роршах поднимает голову – он втыкал зубочистку, отмечая один из объектов – и смотрит на Сову прямо, выжидательно. Возможно, они слишком часто в последнее время конфликтовали – Сове кажется, что в самом движении есть что-то неодобрительное. Если Роршах сейчас хмыкнет, он получит в челюсть. Нога уже зажила, так что самое время получить от жизни следующий пинок, какой бы циничной не была эта мысль. - Пойми меня правильно, - Сова аккуратно заводит руку назад, нашаривает защелку на затылке. – Я вовсе не жду от тебя ответных действий, и ни к чему не хочу тебя обязать. Мне просто… - снимая очки, делает паузу, нашаривая нужное слово. – Просто нужно, чтобы ты знал. Роршах быстро поднимает руку к глазам. Это одновременно символический жест и стремление не смотреть, и когда он заговаривает, голос у него кажется севшим, ещё более хриплым, чем обычно: - Надень. Сова качает головой, и пускай Роршах этого не видит. Его бережное отношение к инкогнито – это хорошо. Но иногда наступают моменты, когда нужно срочно что-то менять или заканчивать. Даже если бы Роршах развернулся и сбежал, ему бы это не помогло и, возможно, именно понимая это, он и не сбегает. - Не надену, - говорит Сова спокойно и продолжает возиться с маской. Она устроена так, что снимать её нужно в три действия – сначала отсоединить очки, потом выступающую, похожую на совиный клюв, нижнюю челюсть, и только потом снять полностью. – В последнее время ты ведешь себя так, как будто наше сотрудничество себя исчерпало. Это – повод для тебя счесть его исчерпанным. Сделав несколько шагов к Роршаху, Сова мягко отводит его ладонь от лица. Конечно, Роршах может закрыть глаза, и под маской этого не будет видно, но вряд ли он это сделает. Просто потому что постоянное бегство не в его характере, а сбежав от открытого совиного лица один раз, придется бегать постоянно. Долгое мгновение Сова переживает неприятное ощущение собственной наготы. Так бывает в кошмарных снах, когда ты стоишь перед всем классом без штанов или выходишь на улицу прогуляться, забыв надеть даже трусы, а потом Роршах резко вырывает руку и практически выплевывает: - Лживая сука. Когда он исчезает – быстро, можно даже сказать, поспешно растворяясь в черном зеве туннеля – Сова садится на нижнюю ступеньку лестницы и начинает взахлеб смеяться. Дело сделано. Теперь Роршах здесь больше не появится. Никогда.

***

Так попасться мог только полный дурак. Именно дураком Роршах себя и чувствует, когда в темном туннеле останавливается, чтобы привести в порядок мысли. Его душит ярость. Ощущение отвратительнейшей мерзости, возникающее, если вляпаться в кучу собачьего дерьма. Этот город никогда не был милосерден к нему. Этот город не умеет быть милосердным, только, как хищный зверь, рвать и грызть. Этот город раз за разом дает понять: только в одиночестве спасение. Только одинокий может чего-то добиться. И когда кажется, что это не так – город издевается, подсовывая ложь и грязь в обертке правды. Роршах вспоминает то, что видел. Аккуратно заколотые темно-русые волосы. Карие глаза. Блеклые губы. Принимать женщину за мужчину мог только полный дурак, желающий обмануться. И он желал, веря, что спасение есть не только в одиночестве. Ведь были же признаки! Наверняка были. Голос, глухой из-за маски, казался не имеющим пола. Плечи наверняка были усилены накладками. Возможно, в манере движения? В излишнем милосердии? В симпатии к шлюхам? За целый год он не сумел разглядеть истину, такую простую и неприглядную: Ночная Сова была лживой сукой, выдающей себя за мужчину, и не более того. В бешенстве Роршах ударяет кулаком по стене – раз, другой, третий – останавливается, только почувствовав, что перчатки разорвались и кожа на костяшках кровоточит. Пора возвращаться к старым приемам. Снова выходить один на один с ночью. В одиночестве нет ничего плохого, если не боишься его.

Дневник Роршаха. 17.10.1966.

8 часов утра: время работы. Почистить зубы - физическая гигиена, сделать запись в дневнике — ментальная. За обилием мыслей не слышно пульса. Став глухим к токам города, нельзя хорошо выполнять любую из работ. С раннего утра 16 не надевал маску. Ночью под окном захлебывалась охваченная похотью парочка – не вышел, облил водой. Хороший тупиковый переулок. Пользуется популярностью. Если поставить медвежий капкан – сколько грешников в него попадется? С раннего утра 16 раскалывается голова. Последствия стресса? Глупость. Вся жизнь в этом городе стресс. Среди стервятников, насильников, педофилов, наркоманов нельзя быть в покое. Принял обезболивающее. Не помогло. Сегодня пройти по барам. Расспросить знающих: не торгуют ли из-под полы? Никакой дипломатии. Тот, кто, зная, не захочет говорить, виновен. Заполнив страницу, он уходит в душ. Без маски он не Роршах, а всего лишь Уолли Ковач – двадцать шесть лет, неженат, разнорабочий на швейной фабрике. Ничего, что могло бы выделить его из толпы. Душ плюется кипятком, потом, резко переключаясь, извергает ледяную воду. Говорят, контрастный душ – полезно. Ковач привык. Рано вставать, мыться как придется. Спешить на работу на метро. Спать пару часов перед ночной работой. Возвращаться под утро. Спать ещё пару часов. Подставляя лицо струям воды, Ковач вспоминает о том, как в июле валялся в бреду. Нога горела огнем. Началась лихорадка, температура поднялась до сотни. Позвонить боссу и взять отпуск за свой счет получилось не с первого раза – пальцы не попадали в отверстия, диск не прокручивался до конца. Сначала было жарко, потом, напротив, стало холодно. Пульсация крови в ноге отдавалась в голове тяжелым гулом. Потом начались галлюцинации. Тени под диваном и за шкафом начали казаться угрожающими. На потолке задвигались черные пятна – внимательные, осуждающие слабость. Кто-то надрывно закричал – отвратительный, животный звук. Чувство полной беспомощности смешивалось с ненавистью. В редкие моменты просветления Ковач спускал с дивана руку, дотягивался до бутылки с водой. Жадно пил, проливая и не обращая на это внимания. Глотал таблетки, когда вспоминал об этом. Иногда он засыпал и становилось легче. Кошмары отступали. Скорчившись на узком диване с изученной географией пружин, он закрывал голову одеялом. Видел во сне кого-то, кто воплощал в себе тепло. Временами женщину – грузную, похожую на мать, но другую. Она хлопотала над ним, стирала со лба пот. Временами женщину сменял человек в маске. Садился рядом на край дивана, рассказывал древнегреческие сказки. Снимая перчатку, касался холодной рукой лица. Он просыпался от холода. Ощупывал ногу, стараясь понять, не началось ли заражение. Не начал ли он гнить заживо, как гнил весь Нью-Йорк. Опираясь на щетку, прихваченную в гнезде, добирался до сортира. Благодарил небеса за то, что квартирка крохотная и не нужно прыгать далеко. Заново набирал воду в бутылку. Растревоженная рана дергала болью. Стараясь не скатиться раньше времени в бред, он менял повязку. Боялся, что плоть почернела, но страх не оправдывался. Больше всего он радовался, что не хочет есть. Ковач встряхивает головой, выгоняя память. В июле он о слишком многом думал и слишком многого не знал. Например, что Сова окажется вовсе не тем человеком, которого ему так не хватало весь месяц. Что того человека вовсе не существует. Что Роршах ошибся, выбирая напарника. Роршах так редко ошибается. Это полезный урок – никто не идеален. Все могут обмануться. Костяшки, содранные два дня назад, покраснели от горячей воды.

Дневник Роршаха. 19.10.1966.

Не спал. На работе криво проложил два шва. Квартирная хозяйка опять кричит – деньги нужны, чтобы кормить детей. На вопрос, зачем трое, попыталась дать пощечину. Уверенность в своей безнаказанности для тупых сук как бешенство, делает их агрессивными, мешает думать о последствиях. На запястье у неё останутся синяки. Не жалко. К следующим крикам сойдут. До баров пока не добрался. Город был щедр в эти две ночи – несколько ограблений, несколько изнасилований, два убийства. За год люди привыкли, что редко хожу в одиночку. Узнают меня, взгляды начинают метаться. Ищут Сову. Надеются на милосердие. Больше нет милосердия для подобных им. Полиция везет их в больницы, а не в участки. - Он один, - говорит один из бандитов остальным и губы его разъезжаются в усмешке. Зубов не хватает. Это называется «колорит» - негр без передних зубов и с золотой цепью на шее. Богатые туристы заплатили бы за возможность занять место Роршаха сейчас. – Слышьте, парни, мы же его без проблем положим! В голосе детский восторг. Черно-белая маска – трофей, равный шкуре Немейского льва. Пропуск в любую банду. Возможность хвастаться внукам. Роршах едва заметно поворачивает голову. Жертва, стараясь казаться незаметной, распластываясь по стене, движется к выходу из переулка. Отбирали у неё деньги или хотели убить – неизвестно, да и неважно. Важно, что с тремя он справится и, скорее всего, обойдется без переломов. Встречая первого из нападающих ударом в корпус, Роршах уворачивается от зашедшего с бока второго. Думает, что Сова от троих отобьется с меньшей вероятностью. Смысла волноваться об этом нет. Ударяя третьего под колено, ломая кость, Роршах перестает об этом думать. Непонятно, откуда такая мысль вообще взялась в голове.

Дневник Роршаха. 21.10.1966.

На работе разговоры: обсуждают детей. Джефферсон стал отцом. Показывает фотографии близнецов всем, кто соглашается смотреть, мне – в том числе. Глаза у них глупые, рты открыты, как у выброшенных на берег рыб. Киваю: очень красивые. Джефферсон хороший человек, хороший работник. Ни к чему обижать, даже если он болтлив. От детей переходят к женщинам. Вопреки обыкновению, говорят не о любовницах, а о женах. Привычная похотливая мерзость отступает, лица мечтательные. Кому-то готовят кофе перед уходом на работу. За кого-то разбираются со счетами. Джефферсон говорит больше всех: работа по дому, дети, доброе слово для него, планы на отдых. Отхожу. Женщина как помощник? Женщина как лучший друг? Не хочу больше этого слышать. Хуже всего то, что все бумаги с краткой информацией о происходившем, все кассеты, которые им удалось добыть, остались в гнезде. Роршах думает об этом, когда выходит в патруль. Работая с кем-то, привыкаешь доверять ему и не думать о том, что произойдет, если все кончится. Справится ли Сова в одиночестве? Умеет ли Сова вообще работать без партнера? Цепляясь за пожарную лестницу, подтягиваясь, Роршах предполагает, что нет. Женщинам свойственно искать того, за кого можно уцепиться. Большинство из них представляет зарабатывать и думать мужьям, то есть, не способны делать этого самостоятельно. Когда женщина остается одна, она живет инстинктом, а не разумом. Как хозяйка квартиры, которую Роршах снимает. Проституция и трое детей, за которых государство платит пособие. Вряд ли женский мозг способен на что-то большее. Его не хватает даже на честную работу. Проходя по крыше, Роршах присматривается к происходящему внизу. Поздние прохожие, деловито, как жуки, спешат по домам. У ларька с газетами группа подростков – выбирают порнографические журналы? – облезлая кошка прячется в подвал. Вечерняя жизнь города навевает скуку. Ночь ещё не началась. Фонари зажглись недавно. Нужно искать новые подходы к делу. Устроиться в детский дом уборщиком, присмотреться к его жизни изнутри? Но в который и стоит ли терять первую работу ради слежки? Не признаваясь себе в собственной растерянности, Роршах перебирается на другую крышу. Такой способ обхода не идеален, но помогает действовать скрытно. Люди так редко поднимают головы к небу, что удивительно, как они ещё не забыли, на что похоже солнце. Мысль о том, что к Сове он пошел именно потому, что Сова и в одиночестве хорошо справлялся, приходит Роршаху в голову, но оказывается безжалостно отброшена. Потому что она бесполезна.

25.10.1966.

В переулке звуки животной похоти, которые кажутся настораживающими. Что-то не так. Не гортанные стоны. Не мартовские крики. Роршах замедляет шаг – каблуки больше не стучат по асфальту – наклоняет голову. Через некоторое время понимает, что его остановило – всхлипывания. Подняв воротник, Роршах сворачивает в переулок. Это было уже много раз – жертва, распластанная по стене, вжимающий её в кирпичи мужчина. Голая тощая задница вызывает у Роршаха отвращение. Кожаная куртка наводит на мысли о байкерах. Иногда трудно различить, что происходит – мерзкая игра или настоящее преступление. Совсем недавно Роршах ждал, определяя точно. Сейчас он просто подходит – насильник слишком поглощен своим занятием, чтобы слышать – и дергает мужчину на себя. Сразу же бьет в лицо, до влажного хруста, отталкивает прочь. Если бы это была игра, женщина уже бы возмущенно кричала. Но она только сползает на землю, даже не пытаясь прикрыться. Роршах уже видел такое – шок. Пустые глаза, дрожащие губы. У женщины темно-русые волосы и кажущееся смутно знакомым лицо. Он не видел её раньше. Видел кого-то, похожего на неё. Разворачиваясь к мужчине, Роршах ощущает прилив отвращения. Словно перед ним лежит таракан, размером с человека или огромная куча собачьего дерьма. Этот город изобилует подобными людьми. Мусорными кучами, отбросами, которые прикидываются частью человечества. Людьми-крысами, людьми-стервятниками, людьми-навозными жуками. Резко, острым носком ботинка, Роршах бьет мужчину в пах. Глядя, как он корчится, испытывает чувство глубокого удовлетворения. В тот вечер он ничего не записывает в дневник.

27.10.1966.

- Пятнистый! – окликают его на улице, и Роршах оборачивается. Голос был женский. Даже себе он не признается, что испытал нечто похожее на надежду. Однако зовет его одна из стайки размалеванных девиц, которые караулят клиентов на углу. Юбки, едва прикрывающие бедра, ярко-алые пасти, ярко-алые ногти. Две из них в сетчатых чулках, ещё одна курит тонкую сигарету. Паучихи, раскинувшие сети, поджидающие неосторожных. Он подходит – шлюхи никогда раньше не заговаривали с ним. - Ты же напарник Совы, верно? – говорит та, что с сигаретой, и сбивает пепел длинным ногтем. В уголках глаз у неё морщины. На таком расстоянии косметика не скрывает её настоящий возраст. Все они лгут. – У нас для него информация, а он не появляется уже второй день. Можешь ему передать, что свежатинка быстро тухнет? Девицы хихикают, довольные складностью её речи. Роршах смотрит на них. Думает о том, что будет, если он скажет им сейчас, что Ночная Сова – никакой не он? Впрочем, этим все равно, кто платит. Лишь бы платил. Даже если это будет говорящий медведь. - Что за информация? – спрашивает он и не чувствует укола совести. Вне зависимости от личности Совы, они делают одно дело. Его вмешательство не повредит. - Мы работаем с Совой, а не с тобой, сладенький, - шлюха выдыхает сероватый дым. Фальшиво улыбается раскрашенными губами. На губах Совы не было помады. Глупая мысль. Ненужная. – Потом спросишь у него сам. - Могу ведь спросить по-другому, - Роршах делает полшага вперед – сигарета как раз перед его лицом, затолкать её в алую пасть ничего не стоит. – Разве до вас не доходили слухи? - О, конечно, - шлюха продолжает улыбаться, только две другие уже не хихикают. – Как по-твоему, милый, сколько раз мне ломали пальцы, а? Она поднимает правую ладонь – узловатые костяшки, неестественно вывернутый большой палец – затем поднимает левую, кожа на которой бугрится свежими шрамами. Роршах представляет, как возьмет сейчас один из этих пальцев и дернет, и ему становится тошно. Этот город немилосерден ни к кому, какой бы выбор ты не сделал. Не его работа преумножать жестокость и платить ею за верность. Вечером он снова ничего не записывает – тошнота не проходит.

30.10.1966.

После второй работы Уолли Ковач никак не может заснуть. Стоило снять лицо – и все, что он собой представляет, в один миг снова навалилось на него. Это не позволяет ощущать совесть чистой. Не позволяет спокойно заснуть. Пружины, выпирающие из дивана, перенести гораздо легче, чем собственные мысли. Ковач переворачивается на спину. Смотрит в потолок. Роршах возник два года назад из желания обрести в изменяющемся грязном мире нечто незыблемое и чистое. Нечто, что было бы превыше любого греха. До сих пор Роршах не знал ни бедности, ни болезни, ни голода, ни жажды, был свободен от похоти и от ничтожности, присущей любому из людей. Так было до тех пор, пока его не подстрелили. Нужно было двигаться быстрее. Лучше рассчитать время. Нужно было лучше подойти к организации. Измерить все. Если это было невозможно – следовало придумать другой план. И уж конечно не позволять себе привязаться к Сове. Если Роршаху свойственны почти животные инстинктивные решения, когда дело касается того, кого бить и куда двигаться, то для Ковача привычны медленные раздумья. Монологи перед самим собой. В темноте собственной комнаты. На самой грани сна и яви. Желая только одного – уснуть, он может признать существование этого: да, ему не хватало Совы. Да, ему хотелось услышать ещё хоть один бесконечно далекий от жизни рассказ. О мифах ли. О совах ли. Об устройстве ли турбин соволета. И это ощущение – нехватки, которую не восполнить, черпая изнутри себя – напугало его. Потому что только желания не-одиночества может бояться тот, кто всю жизнь верил, что только в одиночестве можно спастись. Внизу начинает плакать ребенок, и Ковач придавливает ухо подушкой. Младшему соседки меньше года. Он часто кричит по ночам. Было бы не страшно, будь в доме лучше звукоизоляция. Сова, должно быть, не знает, как это: слушать плач чужого ребенка. В темноте, чувствуя себя бесконечно слабым, и потому мерзким, Ковач признает: да, испуганный, он начал вести себя неразумно. Этот город не прощает ошибок. Он выжил во всех драках, в которые ввязывался, только потому, что их было двое. Сражаясь с мерзостью городского дна, начал сражаться и с Совой. Потому что только темноте позволено видеть слабость. Той темноте, что прячется за кроватями и шкафами. Той темноте, что движется между двух слоев латекса. Той темноте, которая рождает всю мерзость. И все кончилось так, как кончилось. Вскрылся обман. Испытывая желание спуститься и свернуть крикуну шею, Ковач думает: сколько бы он длился, если бы не страх? Была бы снята маска через год? Через пять лет? Черед десять? Воспоминание о лице, которое под ней пряталось, обжигает хуже каленого железа. Ворочаясь, скрипя пружинами, Ковач сжимает кулаки, признавая: худшее не в том, что Сова оказалась женщиной. Не в том, что он испытывал острую нехватку Совы, пока валялся с ногой. Худшее в том, что он до сих пор постоянно вспоминает о ней. Партнерство? Рассказы? Бредовые видения? Резко выдыхая, Ковач бьет кулаком в спинку дивана. Жалобный скрип отрезвляет, но не до конца. Тот, кто обманул однажды, обманет и второй раз. Женщинам нельзя доверять, все они лживые шлюхи. Но сколько ни повторяй простые истины, внутри все равно крутит. Верные мужьям жены? Верные слову шлюхи? Мир сходит с ума, Ковач вместе с ним. У Совы все нужные для настоящего дела материалы. У Совы полезные механизмы. У Совы средства, из которых можно платить осведомителям. У Совы гораздо хуже получается драться и прятаться. Сколько не бейся головой о стену, истины останутся неизменными. Хочется располосовать грудь и проломить себе ребра, но городу не нужен выпотрошенный защитник. Признавая свое поражение, Ковач поднимается с дивана. Сегодня не заснуть, и скоро на работу. От запаха кофе, которым он знаменует наступление своего личного утра, приходит воспоминание о Сове. С ним – желание застрелиться.

31.10.1966.

Роршах достаточно смел, чтобы признать: он дважды ошибся. Однажды, приняв Сову за мужчину. В другой раз, покинув гнездо без объяснений. Нужно было спросить, зачем потребовался такой обман. Закончить распутывать дело. Подумать. Импульсивные реакции недостойны того, кто хочет не просто выжить на улицах этого города, но сделать их чище. Всегда нужно думать прежде, чем делать. Спускаясь под землю – на заброшенную ветку ведут множество лазов – Роршах вспоминает, как шел здесь впервые. Пищащие крысы ничуть не хуже людей, заполняющих улицы. Запахи ржавчины, плесени и крысиного дерьма ничуть не хуже гнилостный вони помоек. Темнота даже лучше ночной темноты улиц: в ней некому прятаться. Только мелкие животные чувствуют себя в ней, как дома. Тогда он обдумывал грядущую встречу с воодушевлением. Очищать улицы – не хватит одной пары рук. Объединиться с кем-то, значит сделать борьбу чуть менее безнадежной. Сейчас ему просто муторно. Будущее неопределенно. Сова может не пожелать разговаривать вовсе. Роршах думает о том, следует ли ему признать свою ошибку вслух. Неприятная мысль, но если будет нужно – он признает. Пустая гордость не ценится нигде. В этих тоннелях наверняка ещё есть его кровь. Когда он уходил в июле, рана разошлась, кровила. В старой сказке дети оставляли след из хлебных крошек, чтобы вернуться домой. Это не его дом, и он не собирался в него возвращаться. Но параллель кажется забавной. Роршах чуть слышно довольно хмыкает в темноте. Маска у Совы надета не полностью. Глядя на узкие, бледные, несомненно женские губы, Роршах думает, что достаточно было обернуться во время распития Совой газировки. От раскрытия секрета его отделял один взгляд. Они стоят друг напротив друга. Немая сцена на пороге подвала. Впору вставить в какую-нибудь комическую пьесу. Потом Сова предлагает несколько растерянно: - Хочешь кофе? Судя по недоумению, Роршаха здесь больше не ждали. В этом есть что-то неприятное. Понятие «обидное» Роршах к себе не применяет никогда. - Моя ошибка, - говорит он вслух. Слово неприятное, и следующие не лучше. – Не должен был уходить, не разобравшись. Не должен был быть грубым. Сова вздыхает. Костюм явно надет наспех, левая перчатка натянута не до конца. Оставляет видимой полоску кожи на запястье. Глядя на неё, Роршах испытывает странное желание: прикоснуться. Открытый подбородок и открытое запястье: настоящая нагота. - Начать следует с того, что это я не должна была так долго молчать, - Сова сдвигается, пропуская его на кухню. Закрывает дверь. – Просто… Ну, понимаешь, - она махает рукой на стул и отходит к плите. Идиотичная в своей идиллии сценка: два костюмированных героя готовят ужин. – После того, как пришлось убеждать тебя целый вечер, что Альма махнет рукой вовремя… Совсем не хотелось постоянно доказывать, что я тоже умею вовремя махать руками. Запах кофе заполняет кухню. Сова добавляет корицу. Немного ванили. Заглядывает в холодильник в поисках сливок. Продолжает говорить: - Опять же, в первой волне были Шелковая Тень и Силуэт, во второй волне – вторая Шелковая Тень. Думаешь, много приятного, когда все считают, что женщина-супергерой – это обязательно воплощенная сексуальность? Я вот вовсе не хочу, чтобы мне сдавались, потому что нельзя бить женщин. Чтобы про меня рисовали порнографические комиксы. Чтобы всяческие ублюдки использовали меня как пример того, на что может толкнуть женщину жажда внимания. Роршах сидит, поставив на стол локти. Маленькая кухонька кажется уютной и простой: ничего безвкусного. Ничего розового. Ничего излишнего. Ему никогда не случалось задумываться о женщинах-героях. В его голове все было просто: шлюхи, зарабатывающие на эпатажной моде. Одна лесбиянка, другая модель. Третья слишком маленькая, чтобы понимать. Все в вызывающих костюмах. Все – клещи-паразиты. Не более того. Только теперь он понимает, что могли быть иные. Не пожелавшие такой славы и не ставшие героинями. Сова разливает кофе по чашкам. Ставит перед ним одну. - В общем, как-то так получилось, что быть мужчиной на ночных улицах гораздо выгоднее и лучше для репутации, - она садится напротив. Роршах внимательно смотрит на линию её губ. Он сможет узнать её в толпе, даже без маски. Оружие? Скорее на всякий случай. – Так что я и была. Теперь понятно? В её вопросе слышно «Теперь ты разобрался и можешь идти?». Роршах полагает, что это заслужил. За поспешность бегства. За срывы. За то, что его в целом сложно выносить. Так трудно признать это, но он понимает и ложь. Вернее, поймет, стоит только задуматься. И ему вовсе не хочется уходить. Приподняв край ткани, он отпивает кофе. Тот совсем не похож на ту коричневую жижу, к которой Роршах привык. - Да, - он словно подводит черту этому разговору. Он был неправ; была неправа она. Вместо того, чтобы разбирать это, лучше заняться делом. – Есть новости по Розе? Розой они называют подпольную студию порнографии. Все дело в их заставке. Сова молчит – секунду или две – потом вдруг начинает возиться с маской. Роршах чувствует желание снова закрыть глаза. Подавляет его. Быстро облизывает губы. Женщина, которая смотрит на него, должно быть, его ровесница. Нервным движением поправив волосы, она улыбается: - Приятно познакомиться, Роршах, меня зовут Даниэла Драйберг. И протягивает руку через стол. Принимая её – большим пальцем коснуться голой кожи запястья, такой быстрый, такой отвратительно-слабый жест – Роршах думает, что это величайшее доверие, какое может оказать один костюмированный герой другому. К сожалению, ответить он не может. Хорошо: этого не ждут.

***

03.11.1966.

Не собираюсь говорить Роршаху, что его появление меня обрадовало. Он обязательно сделает из этого какой-нибудь странный вывод, с которым потом будет некоторое время разбираться, погрузившись в собственную особую действительность и отказываясь коммуницировать. С одной стороны, это хороший способ: делает его независимым от чужих суждений и способным после некоторых раздумий прийти к правильным мыслям. С другой стороны, только у святого не закончится терпение ждать, когда же он наконец придет к соглашению с самим собой. Кроме того, радость не отменяет того факта, что на его вопрос о новостях так и хотелось ответить резкостью. Чем-то вроде: «О да, новостей просто завались, и это неудивительно, учитывая, что ты устранился больше, чем на две недели!». Разумеется, пришлось сдержаться. Начинать новый виток совместной работы с претензий – вряд ли хорошая идея. Тем более, что новостей действительно много, и для того, чтобы свести их в единую картину нужен адекватный, способный на диалог Роршах, а не ощетинившийся и готовый к драке зверь. В сухом итоге: 1. Бездомные опознали двух девочек, которых можно узнать на видео. Конечно, пришлось повозиться, чтобы сделать приемлемого качества фотографию экрана, а потом проявить её так, чтобы ни у кого не было вопросов, но результат того стоил: одну звали Софи, она бродяжничала вместе с матерью, впоследствии так же пропавшей, вторую звали Мэри, и она была, кажется, сиротой. 2. Ещё одна девочка с видео совпадает с объявленной в розыск месяц назад Сарой Беккер. Насколько удалось выяснить, еврейка, из благополучной семьи, мать которой до сих пор безутешна. Есть шанс, что она не откажется поговорить. 3. Мальчик (видимо, студия производит товар и для редких ценителей) оказался ребенком одной из проституток. Это вести от Адель: она единственная придала значение исчезновению ребенка, и то потому, что больше было некому: его мать привезли из Финляндии по обычной схеме, заманив на престижную работу за границей. Мать наркоманка, в постоянном поиске дозы, исчезновение сына внятно прокомментировать не смогла, потому что была под кайфом. 4. Неопознанными остались ещё три девочки. Под подозрением все те же проститутки, работники детских домов и бездомные. Всем, кто работает на нас, были выданы снимки, только Майка ограничили словестным описанием. Если маленький мальчик будет показывать неизвестно откуда взявшиеся фотографии, это может привлечь внимание и привести к тому, что у него будут проблемы. Остальные старше, и могут полагаться на собственный ум и суждение о ситуации. Таким образом, зацепок много. Можно искать людей, которые видели пропавших детей последними, выяснять, при каких обстоятельствах это было. Как говорит Роршах, всегда кто-то где-то знает нужную нам информацию. Главное – пойти и добыть её. Думаю, в этом случае можно зайти в цитировании Роршаха и дальше: добыть любым способом. Впрочем, в любом случае, скорее всего все эти дети уже мертвы. Они пропадали в разное время, самое старое исчезновение – три года назад, Софи. Сейчас она не подходит для съемок в формате детской порнографии. Её или убили, или передали другой подпольной студии, которая специализируется на запрещенных извращениях вроде зоофилии. Противно даже думать об этом. Но это работа, и у нас нет другого выхода, кроме как доводить её до конца.

Д.Д.

У женщины блеклое, отечное лицо, покрасневшие глаза, под которыми залегли круги. Она встречает их во всем черном – платье, туфли, маленькая сумочка, которую она комкает в руках – и Сова испытывает острый приступ сострадания. Это было логично, идти к родительнице ребенка, которого похитили всего месяц назад. Из вполне законопослушной семьи, что странно: возможно, работники студии осмелели, или их привлекла яркая, экзотически-привлекательная внешность девочки. Ей было всего восемь лет. Сейчас им придется бередить незажившие раны, спрашивая о том, что обязательно причинит женщине боль. Удивительно, что она вообще согласилась с ними сотрудничать в то время, когда к ней наверняка приходила полиция, на которую полагаться гораздо логичнее… Роршах молчит, стоя у окна – его постоянно изменяющееся лицо не будет нервировать разве что человека со стальными нервами. Сова, устроившись у стола, напротив миссис Беккер, понимает, что начинать следует самостоятельно. В маленькой, уютной, светлой кухоньке, где на холодильнике до сих пор висят фотографии пропавшей девочки, их замечательный супергеройский тандем выглядит совершенно неуместным. - Я заранее прошу прощения, мэм, - говорит Сова медленно и мягко, неосознанно копируя копа из сериала, который крутят по телевизору как раз в то время, когда Сова обычно мучается бессонницей. – Но нам придется задать вам несколько вопросов о Саре. Это может быть неприятным, и вам, возможно, во многом придется повторить то, что вы уже говорили полиции, но это необходимо, чтобы мы могли работать максимально эффективно. О них пишут в газетах. Пару раз их подвиги упоминались в новостях. В то время, когда американские солдаты гибнут во Вьетнаме, они здесь, совсем на другой войне. Женщина кивает. На вид ей около сорока, видимо, Сара поздний ребенок. Судя по фотографиям, где она гордо восседает на спине смеющегося прыщавого юнца – балованная младшая дочка, любимица всей семьи. Когда женщина начинает говорить, Сова начинает делать пометки в блокноте. Иногда без него не обойтись, и пусть для того, чтобы писать, приходится снять перчатку. Голос у женщины глубокий и низкий. Она могла бы очень красиво петь и, возможно, до исчезновения дочери и пела. - Сара просто не вернулась из школы, вы понимаете? – она проводит рукой по щеке, словно проверяя, не текут ли слезы. – Как обычно, утром уехала на занятия, она уже добиралась сама, на велосипеде, а после обеда не вернулась. Сначала я не волновалась, думала, что она пошла к подружке, Маргарет, это через дорогу. Когда пришло время ленча, я позвонила, но мне ответили, что Сары у них не было. Не было уже и в школе. Не было у других подруг. Не было нигде, вы понимаете? Она снова проводит по щеке – кажется, за месяц этот жест стал привычным – бросает на застывшую спину Роршаха настороженный взгляд. - Она была на уроках. Получила пятерку по литературе. Потом, как обычно, пошла домой, но не дошла. Велосипед нашли в квартале отсюда. Лиза, девочка, с которой они обычно вместе ездили домой, ничего не видела – они, как обычно, разъехались… Сова подает женщине платок (слава карманам в совокостюме!) и та промокает глаза. Голос у неё остается совершенно спокойным, только по щекам текут прозрачные капли. Смутная неловкость, словно они подсматривают за чужим горем, не должна мешать делу. Сова уточняет: - С девочкой, Лизой, разговаривала полиция? - Конечно. Она была единственным свидетелем. Потенциальным свидетелем, вы понимаете? Но они разошлись слишком рано. Разумеется, требований выкупа не было. Не было и таинственных врагов семьи, которые могли бы похитить ребенка. Сове нечем обнадежить женщину – на записи девочка жива, но вряд ли это можно назвать жизнью – остается только спросить, где живет Лиза и уйти. Когда они уже выходят, женщина говорит Роршаху так тихо, что Сова скорее угадывает, чем слышит: - Если вы найдете её мертвой, лучше убейте их, кем бы они ни были. Прозрачные капли все стекают по щекам. Как через них можно увидеть, кто из них двоих больше подойдет для таких просьб, Сова не понимает.

07.11.1966.

Лиза оказалась маленькой, тощенькой и какой-то забитой. Таких детей ждешь увидеть в неблагополучных районах, но именно там большая часть отличается отменным здоровьем и сама кому угодно откусит руки по самые локти. В этот раз было решено отправить на переговоры исключительно меня – двое могут напугать ребенка, да и вряд ли Роршах может с первого взгляда вызвать доверие – и пусть он и спорил, но, в конце концов, признал мою правоту. Хотя само слово «спорил» для дискуссии с Роршахом подходит слабо. Одним движением головы, хмыканьем, разворотом плеч, вовремя и правильно сказанным словом он может выразить свое мнение по любому вопросу. Думаю однажды развязать диалог о мире во всем мире, и посмотреть, как он там справится в своем излюбленном режиме человека-телеграфа… Вчера согласился снова выпить кофе и даже не подавился, когда увидел меня без маски. Чем чаще её снимать – тем легче ему будет привыкнуть. Чем быстрее он привыкнет – тем быстрее перестанет в обходах ожидать подвоха. Чего стоил случай позавчера, когда он пытался оттереть меня плечом от намечающейся драки. Как будто не знает, что я могу справиться с двумя противниками в своей категории, а с одним даже не запыхаюсь! С одной стороны, Роршах и галантность, так интересно наблюдать, с другой стороны, это и моя работа тоже, и я умею её выполнять. Пока обошлось без конфликта. Хватит потрясений, пока не возьмем Розу, нужно просто работать, без внезапных происшествий и разборок между собой. Главное, чтобы он не начал спасать меня от боев полностью и каждый раз. Станет, во-первых, скучно, а во-вторых, куда более опасно для него. И он ещё удивлялся, зачем мне было лгать. Неприятно, но отлично помогает избежать подобных ситуаций… Пора заканчивать с отступлением, пока оно не потеряло последние признаки конструктивности. Лиза называла меня «Мистер Сова» и для неё, кажется, мое альтер-эго персонаж мифический, сродни Санта-Клаусу. Перед тем, как объяснить ей, что от неё требуется, пришлось вытерпеть несколько прикосновений к костюму, дать подержать «кошку» и позволить включить и выключить фонарик. Эта нехитрая игра в доброго героя позволила быстро снять неловкость и стереть границу между нами, которая всегда возникает между ребенком и взрослым. Ведь как можно назвать взрослым человека, который сам с удовольствием играет с «кошкой» и носит самый натуральный маскарадный костюм? К счастью, девочка слишком мала, чтобы понимать специфику работы костюмированного героя. Ни о какой детской порнографии она ничего ещё не знает – скорее всего, не знает и о сексе – и слава богу. Ей повезло больше, чем Саре, чем Майку, чем Джеку и многим другим. Надеюсь, для неё ничего не изменится в ближайшие десять лет. На вопросы она, правда, отвечала неохотно, как будто внезапно испугавшись или смутившись, и пришлось потратить почти полчаса, убеждая её открыть мне самый страшный секрет. Помогла, как ни странно, только фраза о том, что ей не нужно ничего бояться: если что, придет Роршах и покажет всем, кто попробует её обидеть, на что похож злой герой. Мне и в голову бы не пришло, что это может прозвучать убедительно, но Лиза призналась, что скрыла от полиции то, что видела, потому что боялась, что за это её могут убить. До странного разумная мысль для ребенка восьми лет. На вопрос о том, почему она вообще об этом подумала, Лиза объяснила, что так убили её отца. Он проходил свидетелем по делу о крупном хищении (с каким старанием она выговорила эту фразу!) и, когда он отказался менять показания, его просто застрелили. Вот и объяснение её собственной забитости – ей просто слишком страшно. Видела она невысокого брюнета, который подрезал Сару на машине, и, когда она упала с велосипеда, просто закинул её на плечо, положил на заднее сиденье и увез. На вопрос о том, не видел ли ещё кто-нибудь, как это произошло, Лиза только головой покачала. Середина дня, все на работе, ни машин, ни других школьников рядом не было. Её и то не заметили по чистой случайности – у неё слетела цепь, она остановилась, чтобы с ней разобраться. ВАЖНО: автомобиль серебристо-серый, марку Лиза не назвала, номер тоже не запомнила. Пользы от этой информации мало, разве что принести девочке каталог с машинами и спросить, не видит ли она знакомой. ЕЩЁ ВАЖНЕЕ: брюнет, ростом на голову ниже меня (неточно, рост определялся на глаз), на шее что-то блестящее (крест? анк? что-то из кельтских или славянских символов?), был в черных очках. Тоже не слишком информативно, но уже хоть что-то. Наступает любимая часть Роршаха: поиск информации путем добывания её из людей. Если он сломает кому-нибудь руку, я не буду мешать, лишь бы помогло.

Д.Д.

У женщины нездоровый цвет лица и тряские руки – все это так привычно, что Сова внезапно ужасается тому, насколько легко начинает восприниматься грязь, когда к ней привыкаешь. В подпольный бордель им пришлось проходить с осторожностью – крыши, пожарные лестницы, не делать же им вид, что они пришли получать удовольствие – и Роршах спускался впереди, то и дело беспокойно поднимая голову. У Совы было неприятное ощущение, что он опасается, что на него сейчас упадут. Но, в любом случае, было не время и не место разбираться. В комнатке накурено, правда, это не сладковатый дымок марихуаны, а обычный табачный дым. Женщина с кровати смотрит на них тупо, широко открытыми глазами. Зрачки у неё огромные, а из всей одежды только узкие черные трусы, едва прикрывающие лобок. Роршах издает едва слышный булькающий звук, и Сова в очередной раз жалеет, что не видит лица – его должно было так перекосить от отвращения, что гримаса должна быть презанятная. - Ты Алиса? – спрашивает Сова, поднимая с пола грязное покрывало и набрасывая на женщину – розовые простыни, какая пошлость, но алые сердца на покрывале ещё пошлее – и чувствует, как немного расслабляется Роршах. Больше года совместной работы позволяет очень хорошо чувствовать чужое напряжение… Женщина кивает, потом вцепляется в покрывало так, что белеют костяшки пальцев. Под кайфом она или в ломке? Сова до сих пор плохо различает. Возможно, её просто напугали внезапно вломившиеся через окно люди. - У нас к тебе пара вопросов. В комнатке не на что сесть, она ведь не предназначена для того, чтобы принимать гостей. Из мебели – только монструозная кровать под розовыми простынями, да грязноватое зеркало на стене. Ценник здесь явно низкий – грубая пошлость стремится замаскировать очевидную нищету. Если бы где-нибудь под кроватью обнаружилось распятие, это было бы неудивительно. Очень вписывалось бы в общую атмосферу безысходности и бессмысленности. - Где твой сын? – Роршах стоит у окна, скрестив руки на груди. Всегда сложно понять, о чем он думает, и Сова может только догадываться по тому, как он чуть склоняет голову, чуть напрягает плечи. То ли он собирается женщину бить, если она не заговорит, то ли пытается справиться с отвращением. Впрочем, если потом спросить, он, может, и ответит. - Не знаю, - у женщины стучат зубы, и по одному этому Сова заключает – ломка. Наркоманы под кайфом все же более расслаблены… Если, конечно, нет передозировки или организм уже не привык к наркотику, или… В любом случае, она отвечает и это уже хорошо. - Твой сын у парней, которые снимают детское порно, - Сове хочется встряхнуть женщину за плечи, но это не поможет, она не станет разговорчивей. – Если ты поможешь нам, ты, может быть, ещё его увидишь. - Если поможешь, получишь на дозу, - бросает Роршах, и это до странного не похоже на него. Обычно он всегда предлагает бить, как будто это идеальное решение в любой ситуации. Сова бросает на него удивленный взгляд, потом кивает. Глаза у женщины внезапно проясняются. Она резко садится на постели – покрывало сползает, открывая небольшую, слегка обвисшую грудь – и вцепляется в рукав, когда Сова пытается поправить ткань. Это смешное желание соблюсти приличия даже в таком месте, как это. - Вы же добрые, верно, парни? – у женщины надтреснутый сухой голос, она заглядывает Сове в лицо умоляюще и жалко. – Вы же меня не обманете? - Нет, - Сова вырывает у неё руку, отступает на шаг. – Когда ты в последний раз видела сына? С кем? У женщины глаза наполняются слезами, но это скорее от боли из-за отсутствия наркотика, чем из-за душевных страданий. - Он был такой хороший мальчик, - она утирает лицо краем покрывала, оставляя на ткани черные разводы потекшей туши. – Никогда мне не мешал, старался помогать… - За выпивкой бегал, - подсказывает Роршах, и голос у него очень странный. Сова никогда не случалось слышать его таким. - За выпивкой, - быстро кивает женщина. Из-за размазанной туши она похожа не то на панду, не то на злобное мстительное привидение. – Его наши все любили… - Ближе к делу, - Сова думает о том, сколько лет ещё жить, а ещё о том, что даже если они найдут ребенка, ему предстоит отправиться в детдом. – Вряд ли его выбрали за то, что он помогал тебе не умереть от похмелья. - Он был красивый, - бормотание можно назвать печальным, но много ли смысла в словах человека, который сидит на наркотиках? – Его выбрали поэтому. Один из моих парней светловолосый, тощий такой, неболтливый... Все присматривался к Энди. Конфетки ему носил. Сова буквально чувствует, как воздух электризуется. Если женщина сейчас скажет, что за ребенка ей заплатили, Роршаха придется, скорее всего, держать. Предсказания – совсем не конек Совы, но в некоторых случаях волосы с задней стороны шеи буквально встают дыбом, и это значит, что есть шанс, что сейчас у кого-то будут крупные неприятности. Кто из них сильнее – сейчас? - Он иногда говорил, что мне от него все равно никакой пользы. Что у меня он сторчится или его кто-нибудь нечаянно прибьет. А потом сказал, что Энди будет лучше с ним… - И ты поверила? Женщина вскидывается – бормотание её казалось бормотанием лунатика, разговаривающего во сне, а теперь она почти кричит: - Нет! Я знаю, это он! Он увез Энди. Но кто мне поверит в полиции, а? «Помогите, один из моих клиентов украл моего ребенка»… Её смех хочется прервать оплеухой, но Сова не двигается. Из-под прокуренной, пропитой, почти окончательно сторчавшейся ночной бабочки вдруг проступает та девушка, которой она когда-то была, и никак не выходит шевельнуться. Женщина перестает смеяться сама. Снова вытирает глаза покрывалом. - У него родинка на лице, вот здесь, - она показывает пальцем на собственную скулу. – И член маленький и кривой. А теперь платите и проваливайте. Она падает спиной вперед обратно в постель, раскрывает руки, бесстыдно и бездумно выставляясь на обозрение. Сова оставляет несколько десятидолларовых купюр на краю кровати. Сколько стоит та дурь, которую она употребляет, представления нет ни малейшего. Когда они выбираются на свежий воздух – дышать становится легче, Сова даже приподнимает нижнюю часть маски, чтобы сделать вдох – Роршах внезапно говорит: - Все они одинаковы. Остается только радоваться, что вместо «они» он все-таки не произносит «вы».

15.11.1966.

Искать человека по тому, что у него родинка на скуле – прекрасное, вдохновляющее занятие, которое позволяет полностью раскрыться детективному таланту. Если бы мне нужно было прорекламировать это времяпрепровождение, как подходящее для любого туриста – все приезжие в Нью-Йорке занимались бы именно им, и мы бы вышли на ублюдка за неделю. Вдвоем, конечно, дело движется не так быстро. Все осведомители оповещены. Если разбудить любого посреди ночи – безошибочно ответит, где именно у парня родинка. Но в Нью-Йорке миллионы людей. Даже при нашей агентурной сети засечь только одного конкретного – большая удача. На неё, собственно, и полагаемся. Роршах не намерен отступать. Я, естественно, тоже. Пытаюсь сделать совместное распитие кофе чем-то вроде доброй традиции. Конечно, время от времени Роршах отказывается – сегодня не в настроении, потом торопится домой, чтобы закончить со сверхурочной работой до того, как рассветет, потом ему просто не хочется подниматься – но все же чаще соглашается. Постепенно добавляю к кофе еду. То булочку с корицей, то пончики, то сэндвичи. Судя по тому, как быстро он обычно ест, ему вряд ли случается часто есть досыта, так что это можно считать заботой о его здоровье. Чем в лучшей мы форме, в конце концов, тем легче нам справляться с теми задачами, которые подбрасывает жизнь. Примерно эта же мысль вела меня при покупке пары килограммов мраморной говядины и вручении их Альме. Она тоже вряд ли в своей семье ест досыта – чем нужно было думать, чтобы приносить ей ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО пирожные? – и вряд ли видит мясо чаще, чем по праздникам. В приступе восторга повисла у меня на шее и поцеловала в маску. Как бы её, наверное, шокировало то, что под ней. Хотя, возможно, и вдохновило бы – при её-то боевитом характере… Джек принес информацию: одна из неопознанных девочек водилась с одним из его клиентов. Имя у неё очень простое – Джесси Смит. Очередная жертва неудачного места рождения, которая пропала около трех месяцев назад и о которой вряд ли даже заявляли в полицию. Вряд ли о ней удастся что-то узнать, по крайней мере, до того момента, как мы выйдем на всю банду. Попробовать, конечно, нужно, но я не верю, что из этого что-то получится. Остывшие следы двухмесячной давности не слишком пригодны для расследования. Всего одна нить, которая может в любой момент оборваться в руках. Остается только полагаться на удачу.

Д.Д.

Обходить бары и спрашивать у барменов, не видели ли они светловолосого парня с родинкой на левой скуле – выматывающее, муторное и практически бесперспективное занятие, которому они посвящают от одного до трех часов каждый день. В остальное время есть, чем заняться, и без того – уличная преступность хоть и на спаде, но все же никуда не делась. Изнасилования, убийства, грабежи – вооруженные и нет – вся прелесть ночного города к их услугам. Скучать некогда. Рассиживаться тоже. - Как ты видишь через свою маску? – Сова давно уже думает об этом, и почему бы и не спросить? Вряд ли это покажется Роршаху достаточным поводом для паранойи – в конце концов, это же не предложение снять маску и продемонстрировать наглядно. – Она выглядит непрозрачной. - С той стороны, - Роршах перешагивает через большую блестящую лужу. Кажется, вопрос не обеспокоил его, и Сова мысленно облегченно выдыхает. – Разработка доктора Манхэттена. По задумке должна была стать платьем. Заказчица отказалась. Сказала, что оно отстой. Думаю, она была неправа. Откуда платье попало к нему, должно быть, нет смысла спрашивать. Возможно, Роршах по профессии портной, или у него есть друзья-портные… - Платье было двухсторонним. С одной стороны – для вечеринок, с другой – для того, чтобы предаваться похоти. Большие прозрачные участки. Сова кивает. Загадка разрешена – теперь можно больше не мучиться и не строить предположений, что приятно – на их век ещё хватит загадок куда более сложным. - Твоя искажает голос. – Роршах перешагивает через ещё одну лужу – недавно был дождь. – Долго пришлось думать? - Не очень, - Сова вспоминает о процессе и невидимо улыбается. – Знаешь, в Венеции каждый год проходит большой карнавал? Роршах хмыкает – то ли согласно, то ли отрицательно, не разобрать – и Сова воодушевляется. Рассказывать Роршаху можно бесконечно, а до следующего бара у них ещё есть десять минут темных улиц. - Эта идея оттуда. Когда-то там носили маски смерти – баутты, у которых нижняя губа была сделана примерно по тому же принципу. Нужно было только немного поэкспериментировать с формой, чтобы получилось нужное звучание… «Нужно было только немного поэкспериментировать» - отличное начало об изобретениях вообще и об этом конкретном в частности.

29.11.1966.

Помогать людям здорово ещё и из-за того, что со временем они начинают тоже помогать тебе. Звонок Дейву все как-то откладывался (да и кто мог быть уверен в том, какие у него остались впечатления, после того, как мы бросили его в лаборатории дальше работать на Шишку с туманной формулировкой «Скоро за вами придут»?), а теперь, наконец-то, время и уверенность нашлись. Судя по детскому голосу на заднем плане, он успешно воссоединился с семьей, а судя по его собственному бодрому настрою он более чем готов продолжать свою работу и сейчас именно этим и занимается. В целом, разговор получился на весьма общие темы. Порадовались тому, что все живы, обсудили нашу победу над Шишкой, выяснили наилучший по его мнению состав для создания дымовой завесы – с ослепляющей гранатой получилось превосходно, а вот дым у меня все никак не получался – поговорили об увлечениях. Так странно разговаривать о пустяках с человеком, который совсем недавно полагал себя живым покойником и раздумывал о том, как бы удачнее покончить с собой. Занятно, что он подал мне идею, хоть и не имел в виду ничего такого: маленькие маневренные транспортные средства. Не такие громоздкие, как соволет, и куда более быстрые. А началось все с того, что заговорили о мотоциклах, которыми Дейв, оказывается, увлекается. У него так звучал голос, когда он заговорил о скорости, что идея просто зажглась у меня в голове. Как в мультфильме, когда над головой у персонажа вспыхивает лампочка. Главное, сделать их максимально простыми в управлении и максимально компактными. В Архи не уместить ничего громоздкого – он не предназначен для того, чтобы поднимать тяжести и перевозить грузы – а учить Роршаха дольше, чем десять минут, у меня не выдержат нервы. Он и так в последнее время нервничает, говоря, что мы слишком долго ищем, что пока мы пытаемся вслепую нащупать нить, дети продолжают пропадать. Понимаю и полностью разделяю его эмоции, но от того, что он будет бросаться на людей и психовать, ничего не изменится. Радует то, что никто, кроме меня, пожалуй и не заметит этого его состояния. Оно в том, как он строит фразы, разговаривая с очередными преступниками-идиотами. В том, как быстро теряет терпение, стоит чему-то пойти не так. В том, как легко ввязывается в драку – если бы он снова начал постоянно раздражаться при общении со мной, можно было бы сказать, что симптомы совпадают с прошлым периодом его волнения. К счастью, в этот раз он лучше держит себя в руках и разговоры с ним не превращаются в стычки. Иногда хочется странного – обнять его, успокаивая самым простым и надежным из доступных человеку способов. Но, к сожалению, если попробовать, он таки сломает мне нос. Уверенность в этом во мне практически абсолютна.

Д.Д.

- Это?.. – голос Роршаха застает Сову под Архи, и на то, чтобы выбраться из-под металлического днища уходит некоторое время, которое, большей частью, нужно для того, чтобы нашарить снятую маску и как следует её закрепить. Когда Сова, наконец, выбирается, поправляя очки, Роршах уже прикасается к рулю одного из устройств. Оно весьма компактное, и на то, чтобы его разработать, потребовалось чуть больше недели. После соволета, который умеет быть невидимым для радаров, такие штуки – детский лепет. - Это аэроциклы, - Сова смотрит на устройства со вполне понятной гордостью.- Моя новая разработка. Более маневренные, чем Архи, более быстрые. Опять же, управляются куда проще… - Практическое применение есть? Логично было ждать от Роршаха, помешанного на эффективности, такой вопрос. Сова думает о том, что этот человек буквально воплощение бритвы Оккама – не плоди лишних сущностей без надобности, отсеки все, что не приносит пользы – и вздыхает. Когда ты увлекающаяся натура и тебя иногда озаряют совершенно неожиданные и, в целом, бесполезные идеи, объяснять, как так вышло и, самое главное, зачем – всегда сложно. - Если однажды нам случится преследовать преступника на открытой местности… Роршах понимающе кивает: - Никакого. В его голосе, что удивительно, не слышно раздражения. Он проводит рукой по высокому рулю, присматривается к педалям. - Испытывать не поедем, - выносит вердикт так, словно Сова уже полчаса уговаривает отправиться куда-нибудь за город и провести полевые испытания. – Нет времени. В целом, предложение озвучено не было, так что Сове остается только ещё раз вздохнуть. - Давай все-таки занесем их в Архи, - аэроциклы легкие, каждый можно поднять одной рукой. – Если однажды какой-нибудь придурок все-таки будет убегать от нас по полю… - Зацепишь его «кошкой». Но аэроциклы они все-таки пристраивают в том, что у Архи вместо багажного отделения. Спускаясь, Сова случайно задевает Роршаха плечом, и почему-то отдельно запоминает это прикосновение.

10.12.1966.

Почему-то чаще всего срабатывают те нити, которые мне и в голову не приходит рассматривать серьезно. По моему мнению, можно было ставить на то, что путем нечеловеческого везения мы все-таки найдем парня по родинке в этом огромном городе, а в результате вчера вечером пришел Том, передал привет от Стива с Айзеком, и вручил мне пленку, которую нашел в одном из мусорных баков, когда искал там еду. Пахло и от него, и от пленки, конечно, далеко не розами, но его следовало бы расцеловать за эти кривые обрезки, если бы Ночной Сове это не было так не к лицу. На вопрос о том, почему меня вообще должно это интересовать (скорее провокаторский, конечно), Том хриплым шепотом, наклонившись к моему уху, сказал, что там, если посмотреть сквозь пленку на свет, видно, как с «маленькими мисси делают грязные вещи». Подобный выговор – часть его амплуа. Том черный, как сажа в печи, ему лет пятьдесят, и у меня нет уверенности, что это его настоящее имя, а не аллюзия на «Хижину дяди Тома»… В любом случае, он получил несколько долларов за старания, а у меня осталась пленка, на одном из кусков которой, если запустить его, видно лицо одного из сотрудников Розы. На сцене в записи девочка начинает кричать и биться, как выброшенная на берег рыба. Видимо, от неожиданности дернулся оператор, и, из-за резкого движения камеры, в кадр попала физиономия одного из актеров. Не знаю, насколько нужно быть идиотом, чтобы отрезать подобный кадр при монтаже, а потом запросто выкинуть его в мусорный бак, но, как показывает практика (и как говорит Роршах) люди очень часто бывают идиотами. Это куда более значимая зацепка, чем всего две особые приметы без лица. Парень, судя по виду, латинос. Конечно, не отличается особенно запоминающейся внешностью, но бродить по барам Испанского Гарлема в поисках человека с фотографии – это гораздо перспективнее, чем бродить по барам всего города в поисках светловолосого парня с родинкой на скуле. Надеюсь, узнав новости, Роршах перестанет так нервничать. Наши шансы растут, но если он не перестанет периодически вести себя так, как будто я могу все провалить просто из-за моего пола, это может опять кончится неприятно. Разве не хватит с нас неприятностей? Иногда работать с ним – как сидеть на готовой взорваться бомбе.

Д.Д.

Понять, что что-то не так, у Совы выходит не сразу. Просто Роршах движется чуть медленнее и осторожнее, чем обычно. Перед тем, как подпрыгнуть и уцепиться за нижнюю ступеньку пожарной лестницы, пару секунд размышляет, словно прикидывая, хватит ли сил. Пару раз поднимает ладонь к голове, касается лба так, словно там прячется боль. Сова смотрит на это и начинает беспокоиться. Если Роршах, с его воспеванием эффективности, начинает проявлять слабость настолько открыто, это более чем очевидный сигнал того, что что-то сильно не в порядке. Возможно, у него высокая температура? Или сильно болит голова? Какой ему обход в таком состоянии, в самом деле? Когда они задерживаются на краю крыши – самый простой способ оценить обстановку сразу на двух улицах и в двух узеньких переулках между домами – Сова, внутренне готовясь отражать удар, прикасается к плечу Роршаха: - Ты в порядке? Как ни странно, Роршах только слегка вздрагивает, но не пытается стряхнуть руку. Сова думает о том, насколько точно маска передает температуру тела, и о том, что реальнее – потрогать Роршаху лоб или снять с него шарф, приподнять край ткани и прикоснуться к шее. Наверное, самым реальным было бы предложить ему измерить температуру с помощью градусника, но в карманах совокостюма есть только обезболивающее, жаропонижающее и снотворное. В градусниках пока необходимости не возникало. - В порядке, - голос у Роршаха звучит даже более хрипло, чем обычно, и Сова окончательно уверяется, что это или простуда, или ангина, или вовсе грипп. Ему бы сейчас в теплую постель, отвары-настои, куриный бульон, а не бегать по промозглым зимним улицам в поисках человека с фотографии. Вопрос: как уговорить Роршаха улечься в постель? Ответ: нет таких способов. - Слушай, дай я проверю у тебя температуру? – у Совы самые плохие предчувствия, но лучше поссориться, чем всю ночь беспокоиться и готовиться, если что, Роршаха спасать. – Понимаешь, ты сейчас не очень-то похож на «в порядке»… Роршах перехватывает руку, потянувшуюся было к шарфу. Сжимает пальцы – не слишком сильно, не до боли – но вполне очевидно выражая недовольство. - Оставь это детям. Лучше бы он мне по морде дал, - думает Сова и вырывает ладонь. Напряжение копилось больше месяца. Понимание это внезапно и удивительно. Неуклюжие попытки Роршаха защищать от стычек. Его постоянное беспокойство о том, все ли будет сделано на уровне. Постоянное ожидание, что он опять проедется на счет женщин – все это, оказывается, было куда более неприятным, чем казалось. У Совы часто так случается. Эмоции осознаются поздно и находят иногда не самый адекватный выход. - Ты думаешь, что заботу могут проявлять только женщины? – снимать маску здесь небезопасно, но Сова все же отсоединяет её нижнюю часть, чтобы голос звучал так, как он звучит обычно. Произносить подобные тирады приглушенным эхом, которое образует маска, вряд ли хорошее решение. – Что будь я мужчиной, у тебя не было бы необходимости меня останавливать и придумывать какой-то эквивалент этому твоему «оставь детям»? Роршах, черт тебя побери, это называется «человеческие отношения». Люди так живут! Беспокоятся друг о друге, прикасаются друг к другу, помогают друг другу и не испытывают по этому поводу каких-то особенных чувств! Конечно, с мужчиной тебе было бы проще. Никаких сомнений, защищать или не защищать, никакого беспокойства, не спущу ли я все в трубу только из-за того, что у меня между ног не то, что у тебя, никаких опасений, что я могу проявлять неуклюжесть. Но, черт тебя подери, - в ситуации эмоционального всплеска Сове не вспоминается других ругательств. Только это, которое матушка считала одним из самых страшных, потому что, по её мнению, оно было проклятием. – Пока мне не пришло в голову с тобой открыто знакомиться, ни у тебя, ни у меня никаких проблем не возникало. Ни с защитой! Ни с опасениями! Ни с неуклюжестью! Так что засунь себе все это куда подальше уже! Сова отворачивается. Пальцы подрагивают, что делает обратное пристегивание нижней части маски крайне увлекательным занятием. Не будет ничего удивительного, если Роршах опять сочтет, что лучше ему уйти и где-нибудь ещё переваривать полученную информацию в тишине и покое. Возможно, и не стоило повышать на него голос, но, дойдя до точки кипения, очень сложно держать себя в руках… И, возможно, хорошим выходом было бы уйти самостоятельно. Если бы у Совы было меньше совести и больше желания показать, кто здесь обиженная сторона, это неплохое решение обязательно было бы осуществлено. - Есть таблетки от температуры? Этот человек – невозможен. Сова некоторое время ищет в карманах нужный блистер, оборачивается. Привычная поза Роршаха – голова наклонена, спина немного ссутулена, руки в карманах – может толковаться как угодно в зависимости от ситуации, но сейчас кажется скорее смущенной, чем какой-то ещё. Возможно, объяснить ему, что он ведет себя некорректно, стоило гораздо раньше и гораздо спокойнее. Но получилось, как получилось. Получив таблетку – Сова мысленно прикидывает, что Роршаху должно хватить одной, если у него, конечно, не сотня и не запущенная пневмония – Роршах отворачивается, чтобы её проглотить. Без воды это должно быть сложно, и Сова мысленно помечает: сделать в совокостюме фляжку. Чувство неловкости не отпускает, но когда Сова уже начинает говорить что-то вроде «Мне не стоило так на тебя бросаться», Роршах указывает вниз: - Наши клиенты. Заминать конфликтные ситуации у него получается просто превосходно, хотя вряд ли это сознательное умение.

24.12.1966.

Завтра Рождество, время чудес, и это значит не только внезапный снегопад – белый теплый совокостюм превращает меня в подобие огромной полярной совы – но и то, что наши долгие поиски, наконец, увенчались успехом. Парня зовут Нейтан, и сообщили нам эту информацию в самом грязном, в самом задрипанном, самом, не побоюсь этого слова, засратом баре Гарлема из всех, которые мы видели. Конечно, Роршаху пришлось настаивать, чтобы нам выдали не только имя, но и адрес (как выясняется, парень из тех, кто любит пропивать все деньги, напиваться до состояния бревна, и ждать, что его отнесут домой, руководствуясь запиской в кармане), но на этот раз обошлось даже без переломов. Бармен попался слабонервный – тучный, старый и, кажется, не привыкший к дракам. На мой вопрос о том, как он ухитряется держаться в этом бизнесе, где не обойтись без зубов и когтей, ответил, что большую часть времени вообще-то держится сын, а он просто подменяет, когда у того дела вне бара. В целом, это вовсе не наше дело, так что вопрос был задан из чистого любопытства. Адрес есть. Роршах, который несколько дней держался исключительно на жаропонижающих (и он перестал смотреть на меня так, как будто я вот сейчас обязательно все испорчу!) предлагал отправиться брать ублюдка прямо сразу, так что пришлось отстаивать идею разведки с боем. Нашли вход в мотель, где квартирует наш клиент, нашли черную лестницу, пожарную лестницу и, предположительно, окна его комнаты. К счастью, это далеко от всех лестниц, слишком высоко, чтобы прыгать из окна, а значит, если правильно подгадать время, получится легко его взять. Завтра Рождество, а мы идем на дело. Удастся ли уговорить Роршаха отпраздновать успех (если это будет успех) глинтвейном, или это сразу лучше посчитать дохлым номером и даже не пытаться?

Д.Д.

- Надо было все-таки усилить шлем, - говорит Сова, машинально стирая стекающую на ухо кровь. Острый осколок поврежденной маски бередил рану, не позволяя ей закрыться, и хотя они уже успели допросить Нейтана, сдать его полиции и добраться до гнезда, кровь все ещё продолжает течь. Никто не подумал, что у парня может оказаться под подушкой пистолет. И точно так же никто не подумал, что отслужив два года во Вьетнаме – возможно, именно в этом причина его пьянок? – парень не сможет совсем уж промахнуться. Хорошо, что он был сонным, и поэтому пуля только вскользь чиркнула по кости, а не размозжила череп. Сова устало садится на нижнюю ступеньку лестницы, наконец-то стаскивает маску, а вместе с ней и сеточку для волос. Голова ноет, рану, кажется, прижигают раскаленным железом. Вызвана вялость тем, что у них сегодня был хлопотный вечер, или потерей крови? - Надо было научиться уклоняться, - поправляет Роршах, и Сова улыбается. Это шутка, отсылка на тот случай, от которого их отделяет, кажется несколько десятилетий, и весь юмор у Роршаха такой – несколько неочевидный, довольно деликатный, понятный только тем, кто знает его давно. Много ли существует таких людей? Подпирая подбородок кулаком, Сова апатично думает, что, скорее всего нет. Воспоминания о том, как корчился Нейтан, которого сначала оглушили, потом привязали к кровати, и только потом допрашивали, кажутся ужасающе далекими. - Сегодня Рождество, - говорит Сова, прикрыв глаза. – А у нас ни глинтвейна, ни индейки, ни рождественской елки, ни подарков. Разве мы были такими уж плохими в этом году, что нам ничего такого не полагается? Роршах молчит, только тихонько стучит и бряцает чем-то, и Сова, пользуясь наконец появившейся возможностью расслабиться, не очень-то и нуждается в ответах. - В моем детстве мама всегда пекла на Рождество имбирные пряники в виде Санта-Клаусов. С настоящим имбирем, толстые, с глазурью. Мне она рецепт так и не дала, да и не люблю я готовить… Нужно позвонить ей завтра... От тебя кто-нибудь ждет звонка? Рану обжигает сильнее, и Сова недовольно приоткрывает глаз. Сидеть было так хорошо, боль казалась далекой и почти совсем неощутимой. Теперь жжет нестерпимо, и великих усилий стоит не оттолкнуть Роршаха, который, похоже, нашел аптечку. - Ранним утром я всегда была под елкой первой, - Сова снова закрывает глаза и старается расслабиться, насколько это возможно. – На мое третье Рождество мне подарили просто огромадную куклу в розовых рюшечках… И несколько лет она пылилась на чердаке, пока мы её не подарили кому-то. Это огромное чудовище в кислотно-розовом платье до сих пор стоит перед глазами. Слезы Дэнни тогда показались родителями странными, и, возможно, даже не заслуживающими внимания, но уже на следующий год подарком стал красивый цветной атлас со всеми птицами Америки, и это было гораздо, гораздо лучше. - Антибиотик, - Сова вслепую нащупывает таблетку, глотает насухо, даже не чувствуя, насколько это неприятно. Ладонь у Роршаха теплая даже через перчатку. – Закуси это. Судя по ощущениям, к губам Сове подносят какую-то деревяшку. Скорее всего, карандаш со стола, как первый попавшийся подходящий объект. От неожиданности Сова открывает глаза, но по Роршаху нельзя сказать, беспокоится ли он, или для него все происходящее в пределах нормы. - Ты что, шить собрался? – ох и отличный же будет вид, хоть в месяц в магазин не выходи! – Слушай, может, давай лучше меня в больницу?.. - Удар о дверцу шкафа, - Роршах хмыкает, и в этом звуке отлично слышно весь скепсис, который он испытывает по этому поводу. – Скользкий пол в душе. Неудачный поворот на машине. Огнестрельное ранение легко отличить. Его паранойя когда-нибудь заведет их обоих в могилу. Или вытащит из неё. На самом деле, у Совы просто нет сил спорить. Послушно закусив карандаш, ждать первого прикосновения иглы страшно, особенно когда в жизни не случалось взаимодействовать с серьезными ранами, даже ломать что-то – и то не приходилось - но, пожалуй, это и правда самый безопасный выход. Для сохранения инкогнито, по крайней мере. Когда игла протыкает кожу, Сова дергается, до боли стискивая челюсти. Хочется закричать, но Роршаху и так наверняка нелегко работать на живой плоти. Кроме того, кричать значит выплевывать карандаш, а это чревато травмами языка и губ. - Спокойно, - голос у Роршаха ровный, как будто ничего особенного и не происходит. Игла движется, протыкая кожу с другой стороны раны, и это престранное, пренеприятное ощущение. Вместе с челюстями Сова стискивает и кулаки, начинает повторять в голове пришедшую на ум молитву, которую матушка считала оберегом ото всех зол и которая единственная осталась в памяти из детства:

Angel of God, my Guardian dear, To whom God's love commits me here; Ever this day, be at my side To light and guard To rule and guide.

Все остальные молитвы забылись, нет даже слабого подобия веры, но ровный ритм слов успокаивает, насколько это возможно. Роршах повторяет ещё раз: - Спокойно, - и уже непонятно, кого же он успокаивает на самом деле. Когда со швом закончено, и Роршах убирает в аптечку инструменты, Сова вдруг вспоминает и тут же произносит вслух: - У меня есть вино. – понимая, что Роршах вряд ли способен сейчас понять такое заявление сразу правильно, поясняет: - Красное, которое способствует восполнению кровопотери. - Наверху? - Только просто так я его пить не буду, - Сова обнимает голову руками и ощущает приступ странной легкомысленности, которая, возможно, спровоцирована кровопотерей и вызванным ею головокружением. – Сегодня Рождество, и, раз уж у нас нет елки, подарков и индейки, пусть хотя бы глинтвейн будет. Роршах неодобрительно хмыкает, но в этом звуке нет окончательности. В последнее время он ведет себя довольно странно, но если это означает глинтвейн – Сова будет с этим мириться.

26.12.1966.

И первым, что мне случилось увидеть, проснувшись, был Роршах, который что-то увлеченно строчил в своем блокноте. Не знаю, составляет он там план захвата вселенной, или расписывает, с каким наслаждением он ломал пальцы очередному придурку, но вид у него, когда он пишет, всегда очень занятой и серьезный. Настолько, что не хотелось его прерывать, даже не смотря на то, что после ночи в костюме, да на диване, у меня все затекло и болела голова. Нельзя было ожидать от Роршаха, что он доставит меня в спальню. Одно то, что он правда сделал глинтвейн и даже согласился отпить пару глотков за компанию, очень ценно. Пожалуй, ради такого стоило получать эту царапину. Если до сих пор не начался бред, значит, пока заражения крови можно не опасаться, а значит, надеяться, что заживет все быстро… Никогда раньше не случалось пристально за ним наблюдать так, чтобы он не подозревал, что на него смотрят. Оказывается, наедине с собой он даже по-своему эмоционален – резко вымарывает что-то, поднимает голову, глядя в потолок, хмыкает одобрительно и неодобрительно, начинает писать быстро, потом замедляется. Особенная эмоциональность Роршаха, которая понятна, только если присматриваться и хорошо его знать. Очень хотелось подойти и тихонько положить руку ему на плечо. То-то бы он подпрыгнул! Однако для подобных детских шуточек у меня слишком болела голова (и болит посейчас), так что пришлось приподняться на локте, изображая пробуждение, и спросить, что он тут делает в такую рань – за окном, кажется, едва-едва рассвело, обычно я в такое время вижу десятый сон, вот, что значит спать в неудобной позе. Странно, но, закрывая блокнот, он выглядел несколько раздраженным (применительно ли в адрес Роршаха слово «обиженным»?), и ответил довольно резко, что если мне неприятно его видеть, он может уйти. Очень странное Рождество и очень странное утро. Правда, потом, почти без паузы, он пояснил, что опасался, что у меня начнется бред и лихорадка, и решил проследить лично. Видимо, оставаться без напарника в то время, когда нам пора продумывать план большой облавы, ему совсем не хочется. Вчерашние важные новости, которые слегка подзабылись со всем этим беспорядком: нужные нам люди называют себя бандой Замбосса (очевидно, по имени вожака) и базируются как раз в Итальянском Гарлеме, в одном из подвалов. Судя по тому, что смог нам рассказать Нейтан, не отличаются ни особой осторожностью, ни большим умом – скорее феерической наглостью и везением. Возможно, имеют связи в полиции, что заставляет копов закрывать глаза на то, что пропадают малолетние бродяжки и дети проституток. Эта часть неточная, её нужно будет прояснить у самого Замбосса, когда мы его возьмем. Совершенно точно имеют несколько путей отхода на случай облавы: как именно они собираются отходить, Нейтан пояснить не смог, видимо, в такие детали его не посвящали. Надеюсь, как раз они будут теми, кто решит от нас скрыться по чистому полю. Маловероятно, конечно, но как было бы хорошо совместить приятное с полезным! До ночи Роршах ушел к себе отсыпаться – удалось соблазнить его кофе и оладьями перед уходом – и, думаю, мне тоже не помешает поспать. Вечером нужно будет опять окунаться в эту костюмированную рутину, а у меня до сих пор не перестала болеть голова.

Д.Д.

Девочку находит Роршах – она прячется в стенном шкафу, зажимая рот руками, чтобы не было слышно дыхания. Когда открывается дверца, начинает плакать, судорожно вздрагивая, не вытирая слез, и при этом совершенно бесшумно. Узнать её легко – маленькая Сара, пусть и выглядит гораздо более бледной, чем на записи, и гораздо более несчастной, чем на домашних фотографиях, все равно ещё сохранила ту яркую, контрастную красоту, которая и стала причиной её похищения. - Думаю, я лучше справлюсь, - говорит Сова, подходя сзади, и принимается распутывать завязки маски. Для ребенка, пережившего насилие – для ребенка, в восприятии которого насилие ещё не закончилось – естественно испугаться двух незнакомых мужчин, даже если они в костюмах и сами считают себя спасителями. - Буду в подвале, - понимающе и очень тихо говорит Роршах, и растворяется в тишине пустующего дома. Сова присаживается на корточки, откладывает очки в сторону, снимает шлем. Хорошо, что Роршах понял с первой же фразы. Возможно, он уже до этого имел дело с травмированными детьми? Или какой-то свой специфический опыт помогает ему понять? - Не бойся, - Сова снимает с волос сеточку, расправляет их, чтобы они легли волной. До лесбийского контента банда Замбосса не додумалась, и в составе её, кажется, женщин тоже не было. Больше всего Сове хочется протянуть руку и погладить Сару по голове – а ещё лучше, обнять её и сказать, что все это был просто страшный сон, что он закончился – но нельзя, это только больше её напугает. – Нас прислала твоя мама, Мариам, чтобы мы забрали тебя домой. Она очень за тебя волнуется, поэтому обратилась не только в полицию, но и к нам. Я – Ночная Сова, ты, наверное, видела меня по телевизору. Мой напарник – Роршах, его по телевизору не показывали, но он тоже занимается борьбой с преступниками… Говорить приходится долго – не подбирая слов и не придумывая сложных историй, просто переключая внимание девочки – и только через десять минут Сара начинает всхлипывать тише, настороженно поглядывая за спину Сове. Потом принимается тереть глаза сжатыми кулаками. - Они не вернутся? – голос у неё тихий и слишком хриплый для маленькой девочки, но Сова радуется ему так, словно это музыка небесных сфер. - Нет. Они испугались нас и убежали. – с восьмилетними Сове иметь дела не приходилось, поэтому кажется, что лучше строить фразы попроще. – Ты, кстати, не знаешь, куда? Дом пуст, это они уже успели выяснить. В подвале оборудование, на первом этаже ужасный бардак, как будто собирались в спешке, выворачивая все тайники и не заботясь ни о чем, кроме денег и оружия. На втором этаже ряды закрытых комнат, в первой из которых и нашлась Сара. Дверь, конечно, пришлось ломать. Очевидно, связи в полиции у Замбосса все же есть, и хорошо, что они пришли его брать на следующий же день после того, как взяли Нейтана. Иначе след бы уже остыл и пришлось бы начинать все заново. - Они говорили, что спрячутся под землей, если что-то будет не так. Сара перестает тереть глаза. Её бьет мелкая дрожь, и это естественно. Основной вопрос – как её оставить, пока они с Роршахом будут искать загадочное «под землей»? Снотворное, кажется, противопоказано детям. - Тогда мы пойдем их искать, - Сова поднимается, замечая, как сразу сжимается Сара. – А ты подожди нас. Постарайся уснуть. Это определенно плохой совет, который делает ещё хуже то, что они могут и не вернуться, но Сова об этом не думает. Мысли уже крутятся вокруг «под землей» и необходимости в этом «под землей» искать Замбосса. Единственная относящаяся к Саре часть этих мыслей – идея вклиниться в переговоры полиции и сообщить о том, что они обнаружили похищенных детей, как только они вернутся к Архи. Аккуратно прикрывая за собой дверь – на месте выбитого замка зияет огромная дыра – Сова отмечает, что Сара не спешит выбираться из шкафа. Возможно, его темная пыльная глубина кажется ей сейчас наибезопаснейшим местом на свете. В смрадной давящей темноте тоннеля луч фонарика Совы то и дело выхватывает жирные крысиные спины. Это знаменитая канализация Нью-Йорка, место, где водятся крокодилы и грызуны размером с теленка, и сейчас, кажется, вся местная крысиная популяция бежит перед аэроциклами так, что единственные звуки, кроме далеких голосов – писк и топот маленьких лапок. Возможно, вибрация двигателей звучит для крыс как труба ангела, возвещающего Судный День, и именно поэтому они выбираются из нор, шалея от ужаса. Возможно, им кажется, что сейчас потолки обрушатся, погребая их под собой. Крысиная река – пищащая, топающая, затаптывающая слабых и проходящая по их телам – отличный сопровождающий. Сова думает о том, как весело будет Замбоссу и его людям, когда на них выльется все это – зубастое, ощетинившееся, обезумевшее – и решает, что они это заслужили. Конечно, по полю было бы приятнее. Здесь давят на голову низкие перекрытия, запах перегнивших листьев и мусора забивается в ноздри, мешая дышать, но выбирать не приходится. Если уж добыча решила, что без Архи они ни на что не способны, придется доказывать, что это была ошибка. - Пора, - командует Сова, когда впереди, из-за поворота туннеля, начинает брезжить смутный свет. Голоса доносятся оттуда – кто-то один кричит, очевидно, заставляя остальных поторопиться – и Роршах быстро цепляет на лицо респиратор. Сова следует его примеру, успевая мимолетно позавидовать – маска Роршаха устроена так, что респиратор прекрасно надевается и на ткань, а Сове пришлось опять возиться с нижней челюстью – и бросает гранату к самому повороту. За ней ещё одну. Это усовершенствованный рецепт дымовой завесы, изначальным вариантом которого поделился Дейв. Полупрозрачный газ, вызывающий кашель и резь в глазах, одновременно мешает ориентироваться и атаковать. Для нападения на противника, у которого численное преимущество и огнестрел – отличная, практически незаменимая вещь. Гранаты начинают шипеть, и в следующий момент аэроциклы вылетают за поворот, сопровождаемые зеленоватым газовым облаком и волной ошалевших крыс. К ним поворачиваются лица – одно, два, три, семь – которые в свете фонариков кажутся неестественно бледными. Открываются рты. Расширяются глаза. Сова думает о том, что это будет просто превосходное воспоминание, чтобы потом, в гнезде, посмеяться, но очень быстро думать становится некогда – кто-то уже кричит, сбивая повисшую на штанине крысу, кто-то начинает задыхаться, исходя кашлем, кто-то пытается отдавать команды – вот ты какой, Замбосс, невзрачный и тощий, с вытянутым лошадиным лицом! – и весь туннель заполняет хаос. Разбивается один фонарь, за ним второй. Поднимая брызги, кто-то пытается сбежать дальше по тоннелю. Толстая седая крыса вцепилась кому-то в лицо. Роршах, соскочивший с аэроцикла, бьет кашляющего Замбосса в висок. У него отлично получается этот удар – оглушить, но не убить – и уже через десять минут все кончено. Все оглушены и обездвижены. Крысиная волна схлынула. Потихоньку рассеивается газ. Остается только пометить место и вызвать полицию. Пусть разбираются с последствиями, благо, вещественных доказательств и в доме, и на самих бандитах хоть отбавляй. Молча – в респираторе особенно не поговоришь – Сова хлопает Роршаха по плечу и показывает ему большой палец. Они отлично поработали, они даже не получили травм, и, после короткого раздумья, Роршах показывает большой палец в ответ. В его исполнении этот жест получается очень быстрым, как будто Роршаху немного неловко, что он вообще отвечает на таком уровне взаимодействия. Когда уставшие и пропахшие гнилью они отмечают в гнезде удачное завершение эпопеи с Замбоссом, Роршах впервые не отворачивается от света, приподняв маску. Сова смотрит на линию челюсти, на короткую рыжеватую щетину, и чувствует сильное, едва преодолимое желание стереть у Роршаха с уголка губ каплю какао.

30.12.1966.

Иногда это случается незаметно – начинаешь обращать внимание на вещи, которые раньше проходили мимо твоего внимания. Например, как Роршах двигается. Как он спрыгивает откуда-нибудь, как бьет, как отшатывается от удара. Никогда прежде мне в голову не приходило присматриваться к подобным вещам, а теперь, когда их выверенность и странная красота отмечены (началось с формы губ), удержаться уже не получается. Человеческое тело, превращенное в идеальное оружие разумом, сродни телу птицы, созданному для того, чтобы охотиться самой природой. Та же естественность, та же грация, та же верность и четкость действий. Сказать Роршаху, что иногда он прекрасен, было бы до крайности идиотским поступком. Как посвящать стихи мальчишке из параллельного класса, который отличается ото всех остальных только красивой формой черепа. И то, и другое будет непонятно и, скорее всего, высмеяно. Странные желания. Странные чувства. Странное осознание, что люди тоже бывают и интересны, и достойны восхищения. Казалось бы: Дэн, тебе двадцать шесть лет, не время для того, чтобы заново выяснять десять раз уже утвержденные и проверенные истины. Однако что-то внутри буквально требует поставить ещё один эксперимент того же рода, что проводились в шестнадцать. Чувствую, на этот раз Роршах сбежит уже окончательно. ВАЖНОЕ: не пытаться заглянуть ему под маску.

Д.Д.

***

Долгие три выходных дня – повод чувствовать себя хорошо. Не нужно вставать через три часа после ночной работы. Не нужно заливаться энергетиками. Толкаться в переполненном метро. Колоть пальцы из-за недосыпа. Новый Год для Ковача – всегда повод выспаться. Никаких площадей, клубов, ночных баров. Просто дежурная ночь, потом целый день сна, и снова в обход. Если бы не деньги – так было бы удобней жить. Если бы не беспорядок последних месяцев – Новый Год радовал бы больше. Собирая в стопку грязные тарелки, скопившиеся за неделю, Ковач вспоминает. Все изменилось ещё в конце октября. Появилось желание коснуться чужой открытой кожи: непривычное и оттого пугающее. И оно никуда не делось, даже когда он сделал это. В перчатке руки ничего не ощущают. Тепло, но это приглушенное, ненастоящее ощущение. Дальше все становилось хуже. Изменения происходят до сих пор, движутся внутри него. Не хочется скидывать чужую руку. Не хочется говорить, что женщины слабы. Не хочется отказываться от таблеток. Не кажется, что варить глинтвейн – пытается выкипеть, не позволить, убавить огонь – глупо. Не хочется отворачиваться от света. Приятно ловить чужой взгляд. На него никогда так не смотрели. Эта пристальность без желания использовать слабость. Этот интерес без желания унизить. Эта твердость без смущения или страха. Это непривычно и это приятно. Раз или два, перехватывая взгляд, Роршах успевает пожалеть: не видно под маской. Потом прийти в себя. Разозлиться на себя же. И все равно не убить сожаление до конца. Говорят, взгляды могут быть красноречивее слов. Не было и не будет возможности это проверить. Но хочется. Отрицая это, не признавая этого – хочется. В день после Рождества – благословенны праздники – Ковач долго не может уснуть. Без маски изменения явственнее. Глубже прорастают, поднимаются травой. Вспоминается лицо Дэниэлы – открытое. Доверчиво подставленное взгляду. Выключив свет, бездумно пялясь в телевизор (полуночный час сплошная мерзость) поглядывал на неё то и дело. Ждал, когда начнется бред. Компрессы, холодная вода, антибиотики. Все это могло помочь. Он не признавал, что остался не только ради них. Просто ради того, чтобы остаться. Накладывая шов, больше всего боялся занести заразу. Залил спиртом все – руки, иглу, нити, стол – старался сделать все красиво. Не было кожи – лишь особая ткань… Опуская тарелки в мыльную воду, Ковач грезит, вспоминая то, что было – кусками, обрывками, по частям. Мимолетные прикосновения. Ухваченные куски нормальной жизни.

Люди так живут! Беспокоятся друг о друге, прикасаются друг к другу, помогают друг другу…

Этот мир устроен иначе, и он знает это. Люди грызут друг друга, как крысы. Топчут друг друга, как крысы. Помощь? Прикосновения? Беспокойство? Только для тех, кто спрятался в теплых домах. Закрыл глаза на чужие беды. Отъелся и отупел, позволяя сильным мира творить, что вздумается. Если бы люди беспокоились за всех, не было бы столько грязи. Если бы люди помогали всем, детей бы давно нашли и без них. Крохотные мирки, за пределами которых темнота. Обитателям плевать на всех, кроме себя. И все же прикосновения. Тепло чужой руки. Очень сладкое какао. Взгляды. Бесконечно хочется получить больше. Протирая тарелки полотенцем, Ковач думает о том, всегда ли «больше» значит «грязно». Всегда ли «больше» значит «против сути». Это неразрешимый вопрос. Засыпает в этот день он только к полудню. Вокруг – клубок из сбившихся одеяла и простыни.

Дневник Роршаха. 03.01.1967.

Третий день снег. «Аномалия погоды» - заголовки газет. Вся мелкая дрянь прячется по домам. Греет руки каминами, внутренности алкоголем. Этот город сейчас, как невеста у алтаря. Прячет пятимесячный живот под белым платьем, кажется невинным. На снегу лучше видно кровь, но её мало. Все притихло. Ночью город так молчалив, что кажется: спит. Дел почти нет. Насильникам холодно. Грабителям некого обирать. Бездомные греются у бочек, но они безобидны. Нашим выданы теплые вещи: эту зиму они переживут. Давно слышал проповедь. Священник говорил: не будет ни труб, ни ангелов, ни войны, ни мора. Только снег, покрывший все. Белый холод и белая смерть. Против Книги. Но красиво. У входов в гнездо снег покрывает мои следы. Под утро, прощаясь – в снежной круговерти работы было мало, один потерявшийся ребенок, одна попытка угона – Роршах снимает перчатку, протягивая руку для пожатия. Кожа обветрена. Кончики пальцев исколоты. Старый ожог на тыльной стороне правой ладони. Прикосновение кожи к коже – запредельный уровень доверия. Не думая об этом словами, Роршах все равно это знает. Сова отвечает тем же. Зубами стаскивает перчатку, протягивает голую ладонь. Ногти аккуратно подпилены. Несколько старых шрамов. Никакого лака. В неловком молчании их пальцы соприкасаются. Это почти как касаться голых нервов. Продлевая рукопожатие дольше приличного, Роршах понимает: не хочется обрывать это ощущение. Всё живое тянется к живому. Коснуться. Понять, что в кромешной холодной тьме ты не один. Это самый естественный, самый общий порыв. В норе зимой греются кролики. Котята спят, прижавшись друг к другу. Проводить кончиками пальцев по чужой коже. Ощущать выпуклые нити вен, метки старых шрамов. Составить карту чужих ладоней – точную, точнее, чем своих… Сова подается вперед и их губы соприкасаются. Через два слоя латекса, через слой движущейся краски так сложно почувствовать тепло. Тем более, что уже в следующий миг она отстраняется. Время кажется застывшим. Снегопад за окном глушит звуки. Роршах медленно приподнимает край маски – так он делает, когда ест, когда хочет больше вдохнуть – и сам тянется вперед.

***

Когда-то давно, ещё в детстве, Даниэла читала сказку, которая начиналась со слов: «Было тихо. Было темно». Что было потом, она не помнит – кажется, что-то про мышей и звезды – но эти четыре слова запомнились просто отлично, и иногда вспоминаются кстати, служат отправной точкой для мыслей. Лежа с закрытыми глазами, чувствуя, как подсыхает влага на внутренней стороне бедер, она думает сонно: «Было тихо. Было темно. Время близилось к полуночи, а за окном шел снег» и улыбается. Эта странная ночь скоро закончится – через несколько минут её сморит сон, как и всегда после хорошего секса – и при свете дня уже нельзя будет лежать так, обнявшись, прижавшись друг к другу, без костюмов. Все станет опять гораздо сложнее. Повернув голову, она прикасается губами к маске – даже в этой теплой темноте мужчина рядом с ней не чувствует себя настолько в безопасности, чтобы открыть лицо - и ощущает его дыхание на своей шее. Судя по всему, он уже засыпает, и это радует. По крайней мере, на это хватает очарования темноты.

04.11.1967.

Не буду врать, что до этого у меня никогда не было секса. Каким бы косным не было наше общество в вопросах восприятия сексуальности, остаться к двадцати шести годам со своей девственностью, если ты проявляешь к этой сфере хоть какой-то интерес, невозможно. Всегда будет предприимчивый парень, который найдет в тебе что-то – вряд ли форму черепа, скорее что-то более тривиальное, вроде размера груди – и, если позволить всему идти так, как оно идет, все будет не очень радужно, но вполне естественно. Впрочем, такого секса пожалуй, что и не было, и это странно, поскольку мне всегда казалось, что основной смысл можно уловить с первых нескольких раз – арсенал отверстий человеческого тела невелик, а количество предметов, которые можно в эти отверстия вставить, и вовсе можно пересчитать по пальцам. Возможно, дело в том, что так воспевалось всеми моими приятельницами, которые называли секс без чувств бесполезным и бесплодным. «Влюбись» - твердили они в один голос – «И почувствуешь, насколько это может быть приятно!». С тем, чтобы последовать их совету, у меня все не складывалось. В тринадцать у меня были очки, прыщи и древнегреческие мифы вкупе с древнегреческой же философией. В четырнадцать мне нужно было срочно разобраться в квантовой механике на том уровне, который позволяет хоть что-то в ней понимать без справочника. В пятнадцать мне стало интересно, как устроен космос, и все книги по астрономии в ближайшей библиотеке постоянно были записаны на мое имя. В шестнадцать меня постигло увлечение литературой. В целом, всегда находились занятия более приоритетные, чем влюбленность. Максимум, который со мной случался – воспевание в стихах костей черепа мальчика из параллельного класса (четырнадцать, учебники по анатомии и попытки отличить красивые кости от некрасивых на уровне скелета прилагаются), разглядывание губ симпатичного продавца в книжном магазине и смутный интерес к коллеге по орнитологическому обществу. В таких условиях секс был на один раз, из любопытства, и скорее с подходом естествоиспытателя, чем пылкого участника процесса. Тем страннее понимать, что искренний интерес (слово «влюбленность» вызывает у меня исключительно отвращение после того, как один предприимчивый парень пытался вызвать у меня чувство вины, апеллируя своей высокой жертвенной любовью) может полностью преобразить процесс и наполнить его, обычно скучный и довольно беспредметный, смыслом. Настолько, что можно вспомнить, как ощущается прикосновение голой кожи к голой коже, или как звучит хриплый выдох на самом пике страсти, или как странно принимать нежность от человека, который на твоих глазах убивал людей далекими от гуманности способами. Все становится очень важным и, если бы у меня не было так мало опыта в чтении романов, можно было бы попытаться задокументировать все произошедшее последовательно. Главным было бы потом хорошенько прятать дневник, чтобы никто не имел возможности сунуть в него нос, и, уж тем более, не забывать его открытым на кухонном столе, как я делаю иногда. Но, к сожалению, получатся исключительно заметки натуралиста, описывающие техническую сторону вопроса – кто, что, где погладил, куда вставил, как поцеловал – и не будут представлять интереса даже для меня. Остается только налить себе кофе и подождать, пока он проснется (нет, Дэн, НИКАКИХ вопросов из разряда «кто с кем сегодня ночью занимался любовью», пока мы к этому явно не готовы). Можно ещё спуститься проведать Архи – на таком холоде он мог совсем замерзнуть, а ему это никогда не идет на пользу. И, разумеется, не забыть купить таблетки и выпить их. Не иметь в доме презервативов все-таки несколько опрометчиво, но ведь изначально в планах не было ничего большего, чем пара поцелуев. Из-за собственной непредусмотрительности придется немного пройтись по снегу до аптеки. Ладно. Говорят, свежий воздух полезен. N.B. Можно поддразнить Роршаха тем, что он тоже не подумал. Главное – не переборщить.

Д.Д.

Ковач просыпается поздно, и первая его мысль вовсе не о том, что случилось вчера ночью. А о том, что он опоздал на работу. Ему придется оправдываться, и, скорее всего, ему урежут в этом месяце зарплату. Это неприятно, но уже ничего не поделать. Часы, которые он так и не снял со вчера, уверенно показывают, что уже одиннадцать. Только осознав эту данность до конца, Ковач начинает думать о чем-то ещё. Например, о том, что снегопад, наконец, кончился, и из окна в комнату льется солнечный свет. Или о том, что под одеялом – вчера его не было, значит, Даниэла сходила за ним, проснувшись – он абсолютно голый. Эта мысль вызывает у него внезапный приступ паники. Рука дергается к лицу. Конечно, когда на тебе маска, нельзя этого не чувствовать, но ощупать пальцами – всегда надежнее. Прикасаясь к прохладному латексу, Ковач успокаивается. Если бы маску попытались снять, он бы проснулся. Значит, все в порядке. Тайна сохранена. О том, так ли важно её хранить теперь, он решает пока не думать. Одна мысль о том, что можно оказаться обнаженным – не так, как это необходимо для близости, а по-настоящему, полностью, самим собой – вызывает неприятие. Он ещё не готов. Он не готов даже для того, чтобы пытаться понять, почему внутри него все происходит именно так. И, кроме того, у него есть другие темы для раздумий. И нет необходимости никуда спешить. Диван не топорщится пружинами. Первая работа, если уж он сегодня проспал, ждет его только следующим утром. Вторая начнется, только когда стемнеет. Переворачиваясь на бок, он ждет протяжного скрипа. Но диван не издает никаких звуков. Он мягкий, и каким-то чудом они сумели всю ночь проспать здесь вдвоем. Хуже всего было в самом начале. Вспоминая, Ковач закрывает глаза. Чувствует, как приливает к лицу кровь. Все казалось ненастоящим. Правильным, но словно происходящим во сне. Любое неосторожное движение, любое слово, любой звук мог разбить это состояние вдребезги. И это ожидание было неотступным. Мешало. Зудело. Отвлекало. Он хотел прикасаться. Хотел чувствовать разделенное на двоих тепло. Но если бы что-то напомнило об увиденном в детстве – животная похоть, дикая, воинствующая мерзость, гортанные стоны, грязь и боль – это желание легко переродилось бы в ненависть. В желание рвать и калечить. В дикую, лишенную контроля, ярость. Только поняв, что она не сделает ничего, что было бы неправильным: не сфальшивит, не проявит и тени пошлости, смог успокоиться. Позволить себя направлять. Позволить себе откликаться. До этого с ним не случалось ничего подобного. Все, что было связано с близостью, представлялось отвратительным. Похоть. Блуд. Звериные случки. Люди, теряющие всякий человеческий облик. Спокойная нежность оказалась открытием. Новым языком, на котором легко было объяснить невыразимое словами. Ковач никогда не смог бы выдавить хоть что-то, похожее на: «Ты мне нужна». Заводить речь об этом уже было слабостью. Но проводить по обнаженным плечам, прикасаться к щеке, в темноте находить губы значило говорить о том же на языке тел. Который не был грязным. Не был греховным. Всю жизнь он считал, что нет иного, кроме жестокости и уродства. Мартовские кошки и мартовские люди стояли на одной ступени – если люди не были ниже. Теперь же, познав это иначе – не со стороны, но тайным разговором в темноте – понял, что есть и иное. Что мерзость близости определялась мерзостью человеческой. Вовсе не была её неотъемлемым свойством. И это было великое открытие. Такое, после которого нельзя уже смотреть на мир по-старому. На какое-то мгновение Ковачу хочется никогда больше не выбираться из постели. Утонуть в мягком одеяле. Забыть про борьбу. Потом он садится. Трет руками лицо. Маска давит, но это хорошо. Отрезвляет. Не позволяет забыть, кто он, окончательно. Сегодня солнце. Вечером, радуясь, вылезет всякая шваль. Какие бы не происходили открытия в его голове, работу никто не отменял. Нужно вставать. Приводить себя в порядок. Узнавать, как люди общаются после таких ночей. Позавтракать, заняться упражнениями для поддержания физической формы. Плащ он не надевает – в доме в нем ходить глупо – и не опускает маску на губы. Все равно для завтрака её придется поднимать. И, возможно, для утреннего поцелуя. При мысли об этом кровь снова приливает к лицу.