House of memories

Мерзкая боль-медуза ядовитыми щупальцами расползается по телу Питера Хейла, забирается под остатки его кожи, жжёт плоть, опутывает разум и не даёт думать. Иногда он не помнит своего имени. Иногда не понимает, где находится. Чаще даже не знает, когда он находится. Пустота забирает его в редкие счастливые мгновения, он больше не чувствует, перестаёт существовать, проваливается словно в большую чернильную кляксу. Ненадолго. Боль и чернота — вот что отныне Питер Хейл. «В следующий раз когда тебе захочется быть героем, вспомни об этом, дурак», — думает он, когда способен хоть на какие-то мыслительные процессы. «Но тебе же понравилось быть героем, да, Питер? Понравилось», — раздаётся в голове голос, интонациями похожий разом на Талию, Дерека и Лидию Мартин. Он не может раскусить, кто же именно шлёт свои ценные замечания, и всё равно ненавидит. Потому что тот говорит правду. Ненависть жжёт не хуже боли. Он пытается направить её на кого-то определённого, в первую очередь, конечно же, на Стайлза Стилински («Пацан виноват в том, что ты снова лежишь обгорелый на больничной койке, как восемь лет назад, кто же ещё, конечно же, пацан!»). И по привычке на Скотта МакКолла. И на Дерека, потому что племянник мог бы и навестить поджаренного до состояния барбекю дядюшку. Увы, ненависть не даёт ему сил, скорее наоборот, щупальца с удвоенным рвением ползут, извиваются, разрывают и комкают внутренности. В этот раз способ «просто вынашивай план мести и жди восстановления» не помогает, и на то есть причина — Хейл прекрасно знает какая. Причина приходит в палату собственной персоной. В какой-то момент Питер выныривает из черноты и понимает, что не один. Девчонка спит на кресле возле кровати, подтянув колени к груди и укрывшись пледом. Её волосы чуть всклочены, на щеке застыл солнечный блик, лицо расслабленно, совсем детское. Кулак подпирает щёку. Спящей она выглядит особенно красивой, безмятежной… И так чертовски похожей на него. Вздрогнув, она открывает глаза. Между бровями пролегает морщинка, губы сжимаются в линию, взгляд — сплошная колючка, вонзающаяся в то, что осталось от Питера. В этот момент Малия Хейл проявляет ещё больше фамильного сходства. Она долго глядит на него, пристально, угрожающе-молча. Фыркает. И наклоняется вперёд, протягивая ладонь, пытаясь коснуться его руки. Хочет забрать боль, и он чувствует под её неприязненным взглядом… Жалость. Сострадание. Самые ужасные чувства на свете! Ну уж нет, это слишком! «Как мило, девочка пришла проведать своего папочку», — он не шепчет, его горло больше ни на что не способно. — «Оставь свою жалость для старшеклассников, дорогая. Уходи». Он швыряет саму мысль в дочь, но не наслаждается её замешательством, обидой и злостью — потому что ему самому становится ещё больнее. Она отдёргивает руку и вскакивает на ноги. — Да пошёл ты, — Малия сердито комкает плед и бросает на стул. Награждает взглядом, которым можно сжечь до горстки пепла (о, как жаль, что этого не происходит), и оставляет отца среди шуршащих занавесок и больничных запахов. И Питер смеётся, не может остановиться, хотя горло будто раздирает ягуар, и звуки, что он издаёт, больше похожи на шелест бумаги. Малия Хейл точно его плоть и кровь. «Ты прогнал единственного человека, которому есть до тебя дело, чего ты веселишься?» — на этот раз в голове определённо звучит голос Лидии. «Потому что я всегда так делаю, милая», — отвечает он. «Тебе нравится думать, что ты мизантроп и социопат, но на деле ты просто дурак», — даже в воображении засранка слишком умная. И Питер не спорит, зачем спорить с правдой? Что же, пускай. Ему придётся провести ближайшую пятилетку в одиночестве, таков его удел. Может, снова соблазнит какую-нибудь случайно оказавшуюся поблизости банши на массовые убийства, будет весело. «Главное — жива, хоть шкуру не зря испортил». На этом он смиряется с мыслью, что Малия больше не придёт. Но в следующий раз он обнаруживает Малию, сидящую рядом, с толстенной книжкой на коленях. В её руках телефон, она сосредоточенно тыкает пальцем в экран. Питер не знает, сколько прошло после её предыдущего визита, время — бесконечно растянувшаяся жвачка, но он… Рад её видеть? Действительно рад? И сердце стучит о рёбра сильнее, он почти задыхается, с шумом втягивает воздух, привлекая к себе внимание. Малия колко смотрит на него поверх телефона. — Мне всё равно нечего делать. Посижу тут. Хоть ты и говнюк. Она протяжно вздыхает и раскрывает книгу, Питер читает на обложке «„Гроздья гнева“ Джон Стейнбек», он изучил всю школьную программу, конечно же. Но это абсолютно неважно. — Лидия мне её дала. Говорит, тебе должно понравиться. И мне нужно написать итоговое эссе, так что… — она пожимает плечами. Ох, разумеется, тут не обошлось без дружеских советов слишком уж умной банши и, почти наверняка, чересчур болтливого пацана, но Питер не может на них злиться. Сейчас в нём разливается благодарность. Он никогда об этом не скажет, особенно Лидии и Стайлзу. Малия набирает побольше воздуха и начинает читать вслух. Строчка за строчкой, страница за страницей. Её голос действует лучше любого обезболивающего, лучше, чем если бы из него вытянул боль оборотень. Питер следует за дочерью, растворяясь в её тембре и находя умиротворение — он не один, за него волнуются в каком-то роде! — новое, почти неожиданное чувство. Малия приходит снова, они ни о чём не разговаривают. Она больше не пытается забрать боль — наверное, считает, что много чести. Она садится на краешек кресла, не спрашивая, открывает книгу и читает. Большую часть времени Питер выпадает в черноту, но ему не нужно следить за сюжетом, верно? В мгновения бодрствования он следует за голосом — родным, кровное родство оборотней сродни магии, если подумать — и ему становится легче. Сначала дочь всем своим видом показывает, её визиты — всё равно что дополнительные занятия, на которые её оставила математичка после уроков. Это добавляет новое щупальце боли, каждый раз всё острее, но Хейл ждёт — боже, терпение всегда оставалось его сильной стороной. Через дни, недели, а может и месяцы, что-то меняется — если бы сознание Питера не мутило, он бы уловил момент. Но он просто замечает, что кресло стоит уже не так далеко от кровати. Что одеяло заботливо подоткнуто. Что его подушка аккуратно поправлена. «Только не пиши в эссе о метафорах разрушенного дома и разрушенной страны», — наконец мысленно говорит Питер для Малии, впервые произносит что-то за всё время их странного недообщения. — «Это такая банальщина». Следующую мысль он оставляет при себе: «Серьёзно, разыгрываешь из себя любящего папашу, помогающего с домашним заданием?» Дочь замирает, пальцы держат страницу за самый угол. Он знает, что на её языке крутится сотня язвительных выражений, потому что сам придумал столько же. Но она только кивает. И продолжает читать. Однажды Питер отрубается посреди их послеобеденной встречи и из блаженной темноты его выдёргивает чужой разговор. — …исцеляется быстрее, — голос Мелиссы МакКолл, но Питер не может вывернуть голову, чтоб убедиться. — Ну, если судить по истории болезни. — Может, потому что барьер всадников прожарил не так сильно? — хмуро отвечает Малия. — Или потому что ты навещаешь. Раздаются быстрые шаги Мелиссы, дверь хлопает. Малия возвращается в кресло, берёт книгу, но останавливается, заметив, что Питер в сознании. Зажимает пальцем страницу, глядит волчонком. Ему чудится, что её взгляд стал теплее разом на десяток градусов. — Ты всё слышал. — Она криво улыбается. — Кстати, я не писала про метафоры. Получила «В». «Я всегда получал „А“», — Питер не может сдержать смеха. Малия пытается напустить на себя суровый вид, но вместо этого фыркает и наконец-то улыбается. Несколько секунд она сидит без движения, задумчиво склонив голову набок. Затем протягивает ладонь, касается участка кожи на его лице, не скрытого бинтами — под её кожей змеятся вены, высасывающие чужие страдания. Питер облегчённо выдыхает, а Малия чуть морщится, почувствовав часть его боли. Но всё же она улыбается и откидывается на спинку кресла, подбирает под себя ноги, переворачивая следующую страницу. Не только в книге, но будто бы и в запутанных отношениях со своим отцом. «Спасибо», — мысль летит плавно, ложится в сознание дочери, как нежное прикосновение родительской руки. — Пожалуйста, — отвечает она с той мягкой интонацией, с которой мог бы говорить обычный ребёнок своему обычному отцу. Что ж, «обычный» — неподходящее слово для Хейлов, его отношения с дочерью хрупки, и всегда будут далеки от идеала. Он заранее в ужасе от того, во что пытается ввязаться. Но в этот момент Питер почти обманывается, что теперь у него есть семья. С этим неожиданным открытием, разнесшим странное ощущение уюта по венам, он вновь проваливается в черноту.