Огни

— Они говорили, что свет приведет меня домой, — говорит Дон, и взгляд его — пуст и бессмыслен. Наверное, потому что вечереет, и в комнате совсем скоро станет темно. Дюма чувствует себя не в своей тарелке, но не может перестать гладить его мокрые волосы. На полу неудобно сидеть, но отсюда Дон никуда не упадет.  — Тихо, тихо …  — Они ошибались. Я ослеп. Дюма хочется проникнуть внутрь его черепной коробки, но он не в силах этого сделать, а если бы он и мог — наверняка запутался бы. Даже сам Дон не знает, что творится внутри. Он обычный астрофизик, из тех людей, что ищут истину далеко снаружи, а не в глубине себя. Днем он был астрофизиком, а этим вечером он превратился в тряпичную куклу, не умеющую двигаться. Его организм не желает отторгать таблетки. Его лоб похож на стекло в переполненном метро — такой мокрый, как будто бы сотни тысяч мыслей в его голове вдруг задышали, да так, что испарина проявилась даже снаружи. Он лопочет бессвязную чепуху про огни — сначала красные, потом желтые, потом зеленые.  — Знаешь, кто я? Глаза Дона вдруг фокусируются на Дюма, и на какое-то время он кажется почти нормальным — его выдает только бледное лицо и блестящие от пота пряди волос. Дюма на секунду теряется от такого вопроса и от того, что он действительно ждет ответа.  — Ты Дон Кихот.  — Неправильно. Я кот. Его взгляд снова устремляется в потолок и становится стеклянным. «А я уж думал, огонек». Дюма почти нежно проводит рукой по его волосам.  — Я был совсем маленьким котенком, когда меня взяли домой. Мне даже нравилось на улице. Я питался объедками и жил в подвале. Мамы рядом не было, я выживал один, целый месяц, понимаешь?  — Да. Дон удовлетворенно прикрывает глаза и замолкает. Дюма нашел в темноте телефон.  — Не звони, я почти все, — хрипло произносит Дон и снова открывает глаза. — Тот мальчик меня подкармливал. Я не знаю, сколько он это делал, но я привык. А я ведь был очень злым котенком — ты ведь понимаешь, как тяжело мне было в то время совсем одному?  — Да, — говорит Дюма и зачем-то откладывает телефон. Он тут же теряется в узоре темного ковра.  — Я даже не знаю, почему он продолжал приносить мне свои остатки с ужина, но так я выжил. Но я ведь не просил меня приручать, я бы мог умереть, еще будучи котенком, мне с этого… — он вновь забормотал себе под нос. — А он вот так просто взял, и забрал меня, и я вдруг поверил, что этот человек будет кормить меня и дальше, я сам, понимаешь, сам пошел к нему на руки… И я не жалел, мне было совсем не жаль, потому что руки у него были такие теплые. Ты знаешь это чувство, Дюм? Неприятно защемило где-то в грудной клетке — Дюма не отвечает. Он знает это чувство, а еще он знает, о чем говорит Дон.  — Молчишь. Только руку… руку не убирай. Я ведь не просил меня приручать, я царапался, кусался, а он продолжал меня греть и давать мне еду. Тогда я решил, что я буду с ним до конца. Я лежал у него в ногах и хранил его сон. Я доверился ему. Я забыл, что такое холод. А потом меня, толстого и довольного, выкинули на улицу. Знаешь, что случилось дальше? Дюма молчит. Он знает. Ему больно.  — Я подох в канаве. Он издает истеричный смешок. Дюма с удивлением замечает, что тоже странно улыбается.  — Не сдерживайся, Дюма. Мне кажется… мне становится легче. Или я умираю, одно из двух, — он снова улыбнулся.  — Скорая! — вдруг вздрагивает Дюма. Он шарит в темноте в поисках телефона, и его собственный лоб покрывает испарина.  — Не нужно, — говорит Дон. — Если я выживу, то я потеряю пару дней в больнице, а если умру, то тем лучше, что не в одиночестве и не в дряхлой старости. Ну и с тобой, конечно. Если ты будешь со мной, пока я буду умирать, я буду счастлив. Дюма вспыхивает и умудряется сделать ошибку в номере скорой.   — Ты же немного протрезвел, а несешь чушь.  — Я это вслух сказал..? Из трубки слышится музыка. «Лунная соната» говорит о том, что все линии заняты. Именно сегодня, именно в этот вечер, когда еще немного — и ковер под головой Дона насквозь пропитается холодным потом. Дюма чувствует тяжесть на своей руке — это влажная рука очень слабо пытается отобрать у него телефон. Попытка попытаться. — Не звони. Я хочу умереть здесь. Дюма хмурится, он чувствует себя злым и усталым. Он вяло смотрит на Дона — и вдруг понимает, что не может оторвать взгляд от его глаз. Они светятся в темноте, как звезды, и он почти выглядит самим собой.  — Для чего ты это все? Он ведь… он ведь не единственный, — говорит Дюма. Ему ничего не стоит стряхнуть бессильную руку Дона со своей, но он этого не делает, а только смотрит в его глаза. Он чувствует себя вампиром, потому что чем дольше он в них смотрит, тем больше щемящая боль в груди. Он не отводит взгляд, потому что ему кажется, что так Дону легче.  — Но он меня обманул. Я глупый, Дюма. Даже глупее тебя. Это ведь было очевидно, ты же знаешь, а я вот так вот попался. Я так легко потерял смысл, Дюма, так легко потерял его. В глазах Дона отражаются огни города за окном — красные, желтые, зеленые. В трубке продолжает звучать «Лунная соната», и с каждой ее нотой огни светятся все ярче и ярче.  — Ты не глупый, — наконец, смягчается Дюма, и повторяет еще раз: — Не глупый. И смысл ты не потерял.  — А мне кажется, потерял.  — Пожалуйста, Дон, убери руку.  — Дюм, ты поможешь найти его снова?  — Конечно, — мгновенно и без раздумий отвечает Дюма.  — Хорошо, — выдыхает Дон. И в следующий миг Дюма лежит на полу плашмя, и уже его ласково гладят по голове, а он слушает сердцебиение Дона и зачем-то судорожно стискивает телефон. Руки Дона невесомые — он не знает, как его повалили на пол, но когда он может следить за тем, что сердце Дона еще бьется, ему спокойнее.  — Ты сильный, — ошеломленно бормочет Дюма.  — Я слабый. И глупый. Дюма слушает звуки «Лунной сонаты» и звуки сердца Дона. Оно начинает биться в нормальном темпе.  — Я тебе верю, — наконец, говорит Дон. Музыка из телефона прерывается — скорая берет трубку. Дюма нажимает на «отбой».  — Я всегда в тебя верил, — тихо отзывается он.