Признание

Он стоит, опустив голову на грудь, и пытается найти подходящие слова. Со стороны кажется, что его колотит озноб от безжалостного ночного ветра, пришедшего с севера, что здесь он совершенно чужой и незваный, что здесь ему не место. Однако мир глазами зрячего часто бывает обманчив: внутри всё кипит, бурлит и жжёт. Пылает душа, мечется в агонии. И кричит… о прощении. Он обязан быть здесь. После стольких лет несправедливого отношения. После стольких лет незаслуженной обиды он обязан быть здесь. Теперь, когда знает правду, он находит в себе силы прийти, но сил подобрать правильные слова уже нет. Он знает, что должен, но это не так просто. Он до боли сжимает руки, снова разжимает. Скрещивает их на груди, засовывает в карманы. Вздыхает. Не знает, как подступиться. С чего начать. Ветер хлещет в лицо, словно напоминание, зачем он здесь. Не молчи. Не смей. Скажи. Ты должен. Привет, пап, - звучит в голове. Тяжёлый вздох. Ночь сегодня тёмная, безлунная. Такая тихая, но неспокойная. Как тогда. В декабре. В самом холодном. Ещё один шумный вздох. Ты решился? – Привет, пап. Кладбище отвечает мрачным завыванием ветра. Громким. Жутким. Давящим. Назидательным. Укоризненным. Вероятно, за те все годы, что не произнёс ни слова. Ей – да. Ему – ни одного. – Я… Я здесь… Да, почему ты здесь? Скажи? Ночь требует ответа. Ночь не приемлет молчания. Говори, пока можешь. Говори, покуда не настанет момент, когда уже не сможешь сказать. Говори, чтобы потом не сожалеть. – Я… никогда… ты знаешь… Не молчи. Говори. Не разрушай ночи. – Я никогда не приходил сюда ради тебя. Первое откровение. Такое тяжёлое. Когда люди сознаются, обычно становится легче. Нет. Врут. Стало тяжелее. Потому что сознаваться придётся во многом. – Я хочу сказать… нет, не так: я могу сказать пока что только одно… Ночь слушает, внемлет. Ни души рядом. Кроме той, к которой он обращается. Той, что он прячет в своём сердце. Глубоко, очень глубоко. Так глубоко, что долгие годы сам не знал об этом. – Во всех газетах эта фотография… Ты за рулём, машина всмятку… Он силой выдавливает слова. Знает, что обязан их произнести – иначе быть не может. Но почему они даются с таким трудом? – И вся статья про тебя. Понимаешь? Обида в голосе? Или мольба? Просьба понять? – А про неё - лишь жалкое упоминание в конце… Он хмурится, закусывает губу. Едва качает головой. Отгоняет назойливые воспоминания. Слишком яркие, слишком живые, чтобы забыть о них. – Я так ненавидел тебя. Слишком сильно. – Презирал. Постоянно. – Потому что винил в случившемся. Иначе не мог. – Говорил себе, что ты её убил. Неустанно повторял. Каждый день твердил себе. Вдалбливал эту мысль. Голос дрожит. Он никогда не даёт себе послабления. Потому что нельзя. Но здесь… один на один с ним... Если кто и имеет право видеть его таким – это его отец. Он сознается ему. И знает, что это останется между ними. И никем больше. – Все эти годы. Двадцать пять лет!.. Он переходит на крик. Никто не слышит, кроме ночи – но она же никому не скажет. Ветер уносит его слова ввысь, к холодному чернильному небу. – Я ненавидел тебя больше всего на свете… за то, что ты убил маму. Он падает на колени, тяжело дышит. Ищет, куда направить взгляд. Чувствует, как его сжигает изнутри, как ломает, крутит, разрывает. В жизни не было так больно. Больно от истины. – Отец… Он знает, что опоздал. Но всё же произносит: – Прости меня… Ночь разрывает сдавленный крик. Ветер подхватывает вой. На небе – ни облачка. Только звёзды. Они сохранят этот разговор в тайне. Ото всего мира. У всех есть право на тайну. У сломленного Тони Старка – тоже.