Цикл

Они шли вдоль набережной под шелестящими на ветру ветвями умэ. На лице Хомуры играла рассеянная улыбка. Голос Мадоки колокольчиком звенел среди гула города, но содержание её слов ускользало, и Хомура оставила попытки с этим бороться. Сейчас она не могла бороться ни с чем. Тёплое узенькое плечо небрежно задевало её, и сердце всякий раз вздрагивало, как раненая птица. В небе заворочались первые тучи, предвестницы ливня. Их чёрные ряды гасили свет — неумолимо, как иссякает струйка в песочных часах… — Акеми-сан! — донёсся до неё тревожный возглас. Горячие маленькие пальцы схватили её за руку. — Акеми-сан, я что-то не так сказала? Секунду Хомура не могла взять в толк, что случилось, — и вдруг поняла: от уголка правого глаза лицо пересекает тёплая тонкая линия. Она почти не дрогнула — за десятки безнадёжных циклов скрывать чувства за напускной высокомерностью вошло в привычку, и даже сейчас уголки её губ не дрожали, а щеки едва покраснели, — но сработали механизмы более тонкие, чем подвластные воле. Смятение охватило её. Хомура смотрела в рубиновые глаза, полные тревоги, и не могла найти слов. — Я… — наконец выдавила она. — Нет. Ты не смогла бы, Канаме-чан. Дело… дело в погоде. Не люблю дождя, — неуклюже солгала она, лишь усилием воли не отведя взгляда. — Вот как, — кротко улыбнулась Мадока. Вдруг замялась, потупила взгляд. Мутная волна вины захлестнула Акеми. Даже сейчас!.. Даже сейчас, вне бессмысленной войны волшебниц, она принесла боль той, что без оговорок приняла её, единственной душе, которую она мечтала спасти от всего зла мира. Им нельзя было сближаться в этом цикле. Если бы не непростительный эгоизм, не постыдное желание согреться в лучах доброго сердца… Первые капли обрушились с небес. Лес серых пик ударил без отмашки, в шуме блистательного нападения утонули гудки катамаранов и голоса прохожих — остался только бой сердца, гулкий и беззвучный, единый в собственной противоречивости. Вдоль плеч побежали холодные струйки, одежда налилась тяжестью — но Хомура не могла пошевелиться. Рубиновые глаза вновь смотрели на неё, удивление смешалось в них с непостижимой нежностью. По лицу Мадоки пробежала тень. Она встрепенулась: — Ох, Акеми-сан, прости! Бежим, скорее! — она потянула Хомуру в сторону громадного дерева, раскинувшего густые ветви, словно зонт, — и они побежали, не отпуская друг друга, бестолково и сбивчиво… В тени зеленого великана они предавались тишине, пока Мадока не произнесла робкое: — Акеми-сан, я не понимаю. Ты так смотрела… И раньше, с самого начала, — она запнулась, но решительно продолжила: — Со дня, когда ты перевелась, ты смотришь на меня, как никто и никогда… Я правда не понимаю! Ведь с остальными ты холодна. Я не красавица, не отличница, во мне нет ничего особенного. Так почему?.. У Хомуры перехватило дыхание. Мадока смотрела мягко, но требовательно. Акеми в панике перебирала и отбрасывала шутки и уверения, дерзкие отповеди, беззащитную истину… Ничего не подходило. — Мадока, — выдохнула она, осознала, что непозволительно нарушила дистанцию, но не смогла остановиться. — Никогда не говори так о себе. Ты отличаешься от них. Ты сильнее, добрее, светлее, знаешь ты об этом или нет. В целом мире, — говорила она, не веря, что беспомощно наступает на старые грабли, — у меня нет человека дороже… — Слова изливались беспорядочно и неостановимо, как помпейское бедствие. Хомура порывисто обняла подругу за плечи. Под мокрой тканью подрагивало маленькое тёплое тело. — Прости. Я не должна была… Мадока шагнула к ней — шагнула слишком близко. Тепла стало так много, что прохлада дождя отступила, и Хомура со страхом почувствовала, как поднимается в ответ волна неизведанного жара. С гулкой властностью корабельного колокола застучало в груди сердце. — Всё хорошо, Акеми-сан, — Мадока с улыбкой склонила голову набок. — Если… если я так важна для тебя, позволь мне быть рядом? Эти слова сломили соломинку. Всхлипнув, Хомура прижалась к подруге, плечи её мелко затряслись. Шепча имя Мадоки, она разрыдалась и зарылась в её пахнущие весной волосы. Ливень вторил ей.