Маленькие монстры

Маленькие монстры в отражениях улыбаются прохожим. Зловещие изгибы бровей, обнажённые зубы, наморщенные лбы. Зеркала — лишь вода, наполняющая твои следы. Я схожу с платформы, и они повсюду. Над ними, и надо мной теперь тоже, висит туман. Ты сидишь в трамвае и болтаешь ногой. У тебя промокли ботинки, мало времени и погода ни к чёрту, и по окну трамвая с обеих сторон ползут капли. Ты мечтаешь о солнце, которое поднимется над дождём и над всеми этими мокрыми монстрами, деревьями и тротуарами. Туман рассеивается над каждым камнем ровно за миг до того, как я наступаю туда ногой. Твой трамвай покидает город, и за окном становится глуше, чем в твоём давно утихшем разуме. Деревья проглочены густой серой дымкой, ни одного мерцания сквозь неё. Медленно шагая по ней, ты теряешься где-то между второй и третьей минутами. Я поднимаюсь по лестнице обратно на платформу и сажусь на её мокрый край. Тяжёлое, успокаивающее молчание опускается пледом мне на плечи. Заматывает в кокон. Поезда здесь не ходят. Я разворачиваюсь и всматриваюсь в море камышей за краем забора. Почему-то ты так не любишь их. Когда ты проезжаешь мимо физически, твой потерянный разум без единого подозрения. Танго ночных и дневных страхов на мокром бетоне, я даже смотреть на них не могу. Их тени тоже пугливы, разбегаются, едва заметив меня. Твоё окно становится всё глуше, и твой профиль — по обе стороны — едва различимо напоминает о ком-то далёком и давно умершем. В непроницаемой, как молоко, пелене надо мной тонут чьи-то нескончаемые слова, как в песчаных дюнах тонут бесконечные песчинки. Набрякшие на твоих ресницах капли роняют себя к тебе на колени. Я в своей раковине, больше не ищу тебя, больше не хочу тебя, больше не смотрю и ничего не слушаю. Ко мне приходят старые чужие тени и выбеленные смертью скелеты злодеев, но в моих ушах вата, а всё, что в их ртах — беззвучный безгортанный хрип. Когда твой трамвай раздавливает мою раковину, оставленную на рельсах, меня подбирает один их моих снов, но не удерживает надолго — обранивает в туман, а в этом тумане никогда не будет возможно что-то найти. Его хороводами бороздит моль, крошечные белёсые мотыльки. Они отражаются в каждой микроскопической капле, отполированные бесцветной белизной своих крыльев. Пока все мы здесь, погода нелётная. Ты можешь вечность опаздывать на свой свой самолёт, и это не значит, что когда-нибудь он взлетит. Ты не сможешь даже зайти за красную линию, написанную из какой-то предосторожности белым цветом. Когда ты выходишь из трамвая, он открывает все двери, пропуская внутрь ещё больше тумана. Он заржавел бы на твоих глазах, но ты на него не смотришь, поэтому никогда этого не знаешь. Твоя сумка открыта слишком неосторожно. Всё: и листки, и листья, — разлетается, беспорядочно опускаясь вокруг тебя. Под твоими ногами только грязь и мои следы, из них корчат гримасы крошечные монстры. Я так хочу сказать тебе хоть одно слово. Даже посмотреть в твои глаза, плотно закрытые, с неподвижными веками, мокрыми ресницами. Твоё лицо то ли тоже заржавело, то ли покрылось белёсой мотыльковой пылью, то ли просто выцвело до пределов бессмыслия. Я бегу через поле, облака смешиваются с туманом прямо у моих колен. Мне всегда хотелось просто сидеть с тобой у того ручья, но он высох, и в его русло сбрасывают мусор, ничего больше. Стены трамвая, покинутого тобой, истончаются под струями дождя и обрушиваются на пассажиров, но вожатая этого не слышит и продолжает вести его, как космолёт, по безвоздушному тёмному рельсу. Шума едва ли больше, чем всегда, а пункт назначения ещё далеко и, похоже, должен быть во что бы то ни стало достигнут. Ты стоишь у огня, всё с тем же мертвенно-выцвелым лицом, пока я рассказываю тебе эти истории. Тебе всё ещё надо в аэропорт, но ты больше не спешишь. Я говорю и рассматриваю мелькающие за окном дома, гаражи, башни. Снаружи доносится песня, её нельзя разобрать, но мотив пахнет какой-то полярной тревогой. У тебя влажные волосы и промокшие рукава. Я не смотрю тебе в глаза, в них ничего, кроме воды, но ты наклоняешься ко мне очень близко, так, что наши виски сейчас соприкоснулись бы, и вынимаешь из моих рук фотоаппарат. Ты делаешь одно фото, с первого раза. Нет резкости, но я не жалуюсь. Это больше, чем можно было бы просить. Ты оставляешь фотоаппарат на моей постели, накрыв его своей курткой, идёшь и обуваешься. До того, как самолёт взвивается в воздух, проходит ещё почти целая минута. Мимо меня всё так же идут люди, а в этой части города дома такие серые, что почти прозрачные, поэтому я вижу в разы больше людей, и все, все они идут мимо меня. Оставленные тобой несколько книг я осторожно кладу на мокрый подоконник. Девятнадцать лет, меньше, чем нужно, больше, чем могло бы быть. Стёкла прочны, дождь сквозь них не проникает. Так будет ещё девятнадцать лет — или до первого камня. Ты обещаешь звонить и целуешь меня на прощание. В твоих словах больше правды, чем во всём, что мне когда-либо приходилось произносить, но они так же быстро покрываются пылью, а у меня просто нет телефона. Я взбираюсь на крышу, как на гору. Там плачет солнце, оставляя нас одних, и на каждые два шага я трижды поскальзываюсь на его слезах. Заходя за горизонт, оно поскальзывается на моих. Я не могу не вспоминать твою улыбку и то, как, прижимаясь ко мне, твоё тело будто проходило сквозь. Мне нужна новая дорога, сухая и свободная от дождя, но я продолжаю плакать, зная, что эта история никогда не кончится.